твенных  наших  потребностей,  и
желают, чтоб мы были каменные? Клянусь богом и честью своей, что  если  я  и
впредь буду губернатором (в  чем  я,  однако  ж,  начинаю  сомневаться),  то
непременно подтяну моих просителей. А уж на сей раз впусти  этого  человека,
только прежде удостоверься, что это не лазутчик и не убийца.
     - Нет, сеньор, - возразил слуга, - по-моему, у  него  душа  нараспашку;
сколько я понимаю, он сущий теленок.
     - Бояться нечего, - заметил домоправитель, - нас здесь много.
     - А нельзя ли мне, дворецкий, - спросил  Санчо,  -  раз  доктора  Педро
Нестерпимо здесь нет, съесть чего-нибудь поплотнее и посущественнее, скажем,
кусок хлеба с луком?
     - Вечером, за ужином,  вы  наверстаете  упущенное  за  обедом,  и  ваше
превосходительство почтет себя вознагражденным и удовлетворенным, -  отвечал
дворецкий.
     - Дай бог, - сказал Санчо.
     - В это время вошел весьма благообразный  крестьянин:  за  тысячу  миль
было видно, что это добрый малый и добрая душа. Прежде всего он осведомился:
     - Кто здесь сеньор губернатор?
     - Кто же еще, как не тот, кто восседает в кресле? - сказал секретарь.
     - Я припадаю к его стопам, - объявил крестьянин.
     Опустившись на колени, он попросил губернатора  пожаловать  ему  ручку.
Санчо руки не дал, а велел встать и сказать, чего  ему  надобно.  Крестьянин
повиновался и начал так:
     - Сеньор! Я крестьянин, уроженец  Мигельтурры:  это  в  двух  милях  от
Сьюдад Реаля.
     - Ну, еще один Учертанарогера! - воскликнул Санчо. - Говори, братец,  я
только хотел сказать, что Мигельтурру я очень хорошо знаю: ведь это  не  так
далеко от моего села.
     - Дело состоит вот в чем, сеньор, - продолжал крестьянин. - По  милости
божией, я с благословения и соизволения святой римской  католической  церкви
состою в браке. У меня два сына-студента: меньшой  учится  на  бакалавра,  а
старший - на лиценциата. Я вдовец, потому как жена моя умерла, а вернее,  ее
уморил негодный лекарь: когда она была беременна, он дал ей слабительного, а
если бы господу было угодно, чтобы она разрешилась от бремени благополучно и
родила еще одного сына, то я стал бы  учить  его  на  доктора,  чтоб  он  не
завидовал братьям бакалавру и лиценциату.
     - Выходит так, - заметил Санчо, - что если б твоя жена  не  умерла,  то
есть если б ее не уморили, ты не был бы теперь вдовцом.
     - Нет, сеньор, ни в коем разе, - подтвердил крестьянин.
     - Уже хорошо! - воскликнул Санчо. - Дальше, братец: ведь  сейчас  время
спать, а не делами заниматься.
     - Ну так вот, - продолжал крестьянин, -  мой  сын,  который  учится  на
бакалавра, полюбил одну девицу из нашего села по  имени  Клара  Перлалйтико,
дочку богатея Андреса Перлалйтико, и это не фамилия  их,  не  наследственное
наименование, а прозвище, потому все в их роду были паралитики, а чтоб им не
так обидно было, их стали звать не Паралитико, а Перлалитико, да, по  правде
сказать, девушка-то эта и впрямь сущий перл, и  ежели  поглядеть  на  нее  с
правого боку - полевой цветок, да и только. Вот  слева  она  не  так  хороша
собой, потому у нее одного глаза нет: вытек, когда она оспой болела, и  хоть
рытвин у нее на лице много,  и  притом  глубоких,  однако  ж  вздыхатели  ее
уверяют, что  это  не  рытвины,  а  могилы,  в  которых  погребены  души  ее
поклонников. Она такая чистюля, что носик ее из боязни запачкать  подбородок
прямо, как говорится, на небо смотрит, словно хочет  убежать  от  ротика,  и
все-таки она очень даже миловидна, потому ротик у нее преогромный, и если  б
не отсутствие не то десяти, не то двадцати передних и коренных зубов, то она
была бы из красавиц красавица. О губках я уж и не говорю: они  у  нее  такие
тонкие и такие изящные, что если  попробовать  растянуть  их,  то  получится
целый моток, но только цвета они не такого как  у  всех  людей:  они  у  нее
иссиня-зеленовато-лиловые, - просто чудеса.  Вы  уж  простите  меня,  сеньор
губернатор, что я так подробно живописую наружность девушки, коей  рано  или
поздно суждено стать моей невесткой: я ее люблю, и она мне нравится.
     - Живописуй, сколько душе угодно, - сказал Санчо, - я  сам  охотник  до
живописи, и если б только я сейчас пообедал, то портрет девушки, который  ты
нарисовал, был бы для меня наилучшим сладким блюдом.
     - Это еще что, - подхватил крестьянин, - самое сладенькое-то у  меня  к
концу припасено. Так вот, сеньор, если б я мог  изобразить  статность  ее  и
стройность, вы дались бы  диву,  но  это  невозможно,  оттого  что  она  вся
сгорблена и согнута, а колени ее  упираются  в  подбородок,  и,  однако  же,
всякий, глядя на нее, скажет, что если б только она  могла  выпрямиться,  то
достала  бы  головою  до  потолка.  И  она  рада  бы   отдать   руку   моему
сыну-бакалавру, да не может, потому она сухорукая. Зато ногти у нее  длинные
и желобчатые, а такие ногти бывают у людей добродушных и ладно скроенных.
     - Добро, - молвил Санчо, - но только прими в соображение,  братец,  что
ты ее уже описал с ног до головы. Чего тебе еще надобно? Приступай  прямо  к
делу, без обиняков и околичностей, без недомолвок и прикрас.
     - Я прошу вашу милость вот о каком одолжении, - объявил  крестьянин,  -
напишите, пожалуйста, письмо  моему  будущему  свату  и  упросите  его  дать
согласие на этот брак, - ведь мы и по части даров Фортуны, и по части  даров
природы ему не уступим: по правде сказать, сеньор губернатор, сын-то ведь  у
меня бесноватый, не проходит дня, чтобы злые духи  раза  три-четыре  его  не
терзали, да еще угораздило его как-то свалиться в огонь, и с  той  поры  все
лицо у него сморщилось, как пергамент, а глаза маленько слезятся и  гноятся.
Впрочем, нрав у него ангельский, и не имей он привычки бить  себя  и  лупить
кулаками, он был бы просто святой.
     - Больше тебе ничего не надобно, человече? - спросил Санчо.
     - Надо бы, - ответил крестьянин, - только боюсь сказать, ну  да  ладно,
была не была, скажу, чтобы ничего не оставалось на сердце. Вот что,  сеньор:
я хочу попросить вашу милость пожаловать моему сыну-бакалавру триста, а  еще
лучше -  шестьсот  дукатов  на  приданое,  то  есть,  я  хотел  сказать,  на
обзаведение собственным хозяйством: ведь молодоженам лучше жить своим домком
и от родительской прихоти не зависеть.
     - Гляди, не надобно ли тебе еще чего, - сказал Санчо, - не стесняйся  и
не стыдись.
     - Право, я все сказал, - объявил крестьянин.
     Только успел он это вымолвить, как губернатор вскочил, схватил  кресло,
на котором сидел, и возопил:
     - Ах ты, такой-сякой, нахал, невежа, деревенщина! Прочь  с  глаз  моих,
чтоб духу твоего здесь не было, не то я проломлю и размозжу тебе голову  вот
этим самым креслом. Ах, сукин сын, негодяй, чертов  живописец,  нашел  время
просить у меня шестьсот дукатов! Да где я их тебе возьму, грязный  мужик?  И
почему это я обязан тебе их дарить, даже если б они у меня и были,  олух  ты
этакий, хоть и пролаза? И что мне за дело до Мигельтурры  и  до  всего  рода
Перлалитико? Убирайся вон,  говорят  тебе,  иначе,  клянусь  жизнью  сеньора
герцога, я приведу угрозу в исполнение!  Да  и  непохоже,  чтоб  ты  был  из
Мигельтурры, ты просто какой-нибудь прощелыга,  которого  подослали  ко  мне
черти, дабы ввести во грех. Сам  посуди,  разбойник:  ведь  я  всего  только
полтора суток, как губернатор, а  ты  хочешь,  чтоб  у  меня  было  шестьсот
дукатов?
     Дворецкий подал знак крестьянину удалиться, и тот, понурив голову  и  с
видом испуганным, как если бы он точно боялся гнева  губернатора,  вышел  из
залы: плут отлично справился со своею ролью.
     Но оставим разгневанного Санчо, пожелаем, чтобы  на  его  острове  была
тишь, гладь да божья  благодать,  и  обратимся  к  Дон  Кихоту,  с  коим  мы
расстались  в  ту  самую  минуту,  когда  ему  перевязывали  на  лице  раны,
нанесенные котами, от каковых ран он оправился  лишь  спустя  неделю,  а  на
неделе с ним случилось приключение, о котором Сид Ахмет обещает рассказать с
тою обстоятельностью и правдивостью, с какою он рассказывает обо всех,  даже
самых незначительных, происшествиях, имеющих касательство к этой истории.


     1 В афоризме Гиппократа на самом деле речь идет не о  куропатках,  а  о
хлебе.
     2 Убрать! (лат.)
     3 Тиртеафуэра - селение в Толедской провинции. Само слово "Тиртеафуэра"
(точнее: tiratefuera) - буквально означает: "пошел вон".


        ГЛАВА XLVIII
     О том, что произошло между  Дон  Кихотом  и  дуэньей  герцогини  доньей
Родригес, равно как и о других событиях, достойных записи и увековечения

     В глубоком унынии и печали влачил свои дни тяжко  раненный  Дон  Кихот:
лицо у него было перевязано и отмечено, но не рукою бога, а когтями кота,  -
словом, его постигло одно из тех несчастий, коими полна жизнь странствующего
рыцаря. Шесть дней не выходил он на люди, и  вот  однажды  ночью,  когда  он
бодрствовал и лежал с закрытыми глазами, помышляя о своих злоключениях  и  о
навязчивости Альтисидоры, ему послышалось, что кто-то отмыкает ключом  дверь
в его покой, и он тотчас же вообразил, что это влюбленная девица явилась его
искушать, дабы он в конце концов нарушил верность  своей  госпоже  Дульсинее
Тобосской.
     - Нет! - поверив своей выдумке, сказал он себе, однако  ж  так  громко,
что его могли услышать. - Не родилась еще  на  свет  такая  красавица,  ради
которой я перестал бы обожать ту, чей образ запечатлен и начертан во глубине
моего сердца и в тайниках души моей, хотя бы ты,  моя  владычица,  оказалась
превращенною в сельчанку, пропахшую луком, или же в нимфу золотистого  Тахо,
расшивающую ткани из золотых и шелковых нитей, и куда бы  тебя  ни  заточили
Мерлин или же Монтесинос, ты повсюду моя, а я повсюду был и буду твоим.
     Не успел он окончить свои речи, как дверь отворилась. Он  завернулся  с
головой в желтое атласное одеяло и стал во весь рост на кровати; на голове у
него была скуфейка, на лице и усах повязки: на лице - из-за  царапин,  а  на
усах - для того, чтобы они не опускались и  не  отвисали;  и  в  этом  своем
наряде он походил на самое странное  привидение,  какое  только  можно  себе
представить. Он впился глазами в  дверь,  но  вместо  изнывающей  и  уже  не
властной над собой Альтисидоры к нему  вошла  почтеннейшая  дуэнья  в  белом
подрубленном  вдовьем  покрывале,  столь  длинном,  что  оно  охватывало   и
окутывало ее с головы до ног. В левой  руке  она  держала  зажженный  огарок
свечи, а правою защищала от света глаза, скрывавшиеся за  огромными  очками.
Шла она медленно и ступала легко.
     Дон Кихот глянул на нее  сверху  вниз  и,  рассмотрев  ее  убранство  и
уверившись в ее молчаливости,  подумал,  что  это  ведьма  или  же  колдунья
явилась к нему в таком одеянии, дабы учинить над ним какое-либо злое дело, и
начал часто-часто креститься. Призрак между тем  приближался;  достигнув  же
середины комнаты,  он  поднял  глаза  и  увидел,  что  Дон  Кихот  торопливо
крестится, и если Дон Кихот оробел при  виде  этой  фигуры,  то  еще  больше
напугалась незнакомка при виде Дон Кихота; едва ее взоры обратились на него,
такого длинного и такого изжелта-бледного, в одеяле и в повязках,  явно  его
уродовавших, как она тотчас же воскликнула:
     - Боже мой! Что это?
     Выронив от волнения свечу  и  оставшись  впотьмах,  она  направилась  к
выходу, но со страху запуталась в собственных юбках и шлепнулась на пол. Тут
Дон Кихот, объятый ужасом, обратился к ней:
     - Заклинаю тебя, призрак, или кто бы ты ни был: скажи мне,  кто  ты,  и
скажи, чего ты от меня хочешь. Если ты неприкаянная душа,  то  не  таись  от
меня, и я сделаю для тебя все, что могу,  ибо  я  правоверный  христианин  и
склонен всем и каждому делать добро: ведь для этого-то я и вступил  в  орден
странствующего рыцарства, коего цель - всем благотворить -  распространяется
и на души, томящиеся в чистилище.
     Ошеломленная дуэнья, услыхав, что ее заклинают, смекнула, что Дон Кихот
напуган не меньше ее, и заговорила голосом тихим и унылым:
     - Сеньор Дон Кихот (если только вы и есть Дон Кихот)! Я не призрак,  не
видение и не душа из чистилища, как ваша милость, верно, полагает, я  дуэнья
донья Родригес, приближенная сеньоры герцогини, и пришла я к  вашей  милости
по такому важному делу, в котором только вы,  ваша  милость,  и  можете  мне
помочь.
     - Скажите, сеньора донья Родригес, - снова заговорил Дон Кихот, - уж не
явились ли вы сюда как сводня? В таком случае знайте, что  вы  уйдете  ни  с
чем, а  причиною  тому  -  несравненная  красота  моей  владычицы  Дульсинеи
Тобосской. Одним словом, сеньора донья Родригес, если вы обещаете избавить и
уволить меня от каких бы то ни было сердечных дел, то можете зажечь свечу  и
подойти ближе, и мы с вами побеседуем, о чем вам надобно и о чем вам угодно,
но только, повторяю, без всяких прельстительных жеманств.
     - Чтобы я стала вмешиваться в чьи-то сердечные дела,  государь  мой?  -
воскликнула дуэнья. - Плохо же вы меня знаете, ваша  милость.  Я  еще  не  в
столь преклонных летах, чтобы такими пустяками заниматься: слава богу,  душа
моя и не думает расставаться с телом, и все коренные и передние зубы у  меня
целехоньки, за исключением двух-трех, которые я застудила, - ведь у нас  тут
в Арагоне простудиться ничего не стоит. Обождите немного,  ваша  милость:  я
только зажгу свечу, мигом возвращусь и расскажу вам о своих огорчениях, - уж
вы-то всякому горю сумеете помочь.
     Не дожидаясь ответа, она вышла из комнаты, Дон Кихот же, успокоенный  и
задумчивый, остался ждать ее, однако  у  него  тотчас  замелькало  множество
догадок по поводу  этого  нового  приключения;  самая  мысль  -  подвергнуть
испытанию  верность,  в  которой  он  клялся  своей  госпоже,  казалась  ему
кощунственной, и он стал рассуждать сам с собой:
     "А что, если хитрый  на  выдумки  дьявол,  отчаявшись  ввести  меня  во
искушение с помощью императриц, королев, герцогинь, маркиз и  графинь,  ныне
задумал меня совратить с помощью этой дуэньи? Я слыхал много раз и от многих
умных людей, что дьявол,  где  только  может,  вместо  красотки  подсовывает
дурнушку. А что, если благоприятный  случай,  уединение  и  тишина  пробудят
спящие желания, и я, уже на закате дней, упаду на том самом  месте,  где  до
сих пор ни разу не спотыкался? В подобных обстоятельствах лучше бежать,  чем
ожидать боя. Но нет, видно, я не в своем уме, коли думаю и  говорю  о  таком
вздоре: очкастой дуэнье в длинном  покрывале  не  породить  и  не  пробудить
нечистого желания в сердце величайшего  развратника,  какой  только  есть  в
мире. Да разве бывают на свете соблазнительные  дуэньи?  Да  разве  во  всей
вселенной есть хоть одна не назойливая, не брюзгливая и не жеманная  дуэнья?
Ну  так  прочь  же  от  меня,  племя  дуэний,  никому  никакой  радости   не
доставляющее! О, как права была та сеньора, о которой рассказывают, что  она
в углу своей диванной комнаты посадила двух изваянных дуэний  в  очках  и  с
пяльцами, как если бы они занимались рукоделием, и это сообщало всей комнате
вид не менее чинный, нежели присутствие настоящих дуэний!"
     Сказавши это, Дон Кихот спрыгнул с кровати и хотел было замкнуть  дверь
и не впустить сеньору Родригес, но, когда он приблизился  к  двери,  сеньора
Родригес уже входила, держа в руке  зажженную  свечу  из  белого  воска,  и,
увидев, на сей  раз  уже  прямо  перед  собой,  Дон  Кихота,  перевязанного,
закутанного в одеяло, в какой-то не то скуфейке, не то  ермолке  на  голове,
она опять испугалась и, отступив шага на два, спросила:
     - Я могу считать себя в безопасности, сеньор рыцарь? По-моему, с  вашей
стороны не очень прилично, что вы встали с постели.
     - Об этом же самом мне вас надлежит спросить, сеньора,  -  объявил  Дон
Кихот. - Так вот я и спрашиваю: огражден ли я от нападения и насилия?
     - Кто же и от кого должен вас  ограждать,  сеньор  рыцарь?  -  спросила
дуэнья.
     - Оградить меня должны вы и от вас же самой, -  отвечал  Дон  Кихот.  -
Ведь и я не из мрамора и вы не из меди, и сейчас не  десять  часов  утра,  а
полночь, даже, может быть, еще позднее, находимся же мы в более уединенном и
укромном месте, нежели та пещера, где вероломный и дерзновенный Эней овладел
прекрасною и мягкосердечною Дидоной. Впрочем, дайте мне вашу руку,  сеньора,
- наилучшим ограждением послужат нам мои целомудрие и скромность, равно  как
и ваше почтеннейшее вдовье покрывало.
     Сказавши это, он поцеловал себе правую руку  {1},  а  затем  взял  руку
доньи Родригес, которую та протянула ему с такими же точно церемониями.
     В этом месте Сид Ахмет делает отступление и клянется Магометом,  что  с
удовольствием  отдал  бы  лучшую  из  двух  своих  альмалаф  за  то,   чтобы
посмотреть, как эта парочка, взявшись и держась  за  руки,  направлялась  от
двери к кровати.
     Наконец Дон Кихот улегся в постель, а донья Родригес, не снимая очков и
по-прежнему держа в руке свечу, села в кресло  на  некотором  расстоянии  от
кровати. Дон Кихот свернулся клубком и натянул одеяло до  подбородка;  когда
же оба они устроились поудобнее, первым нарушил молчание Дон Кихот.
     - Теперь, сеньора донья Родригес, - сказал он, -  вы  можете  излить  и
выговорить все, что накопилось  в  истерзанном  вашем  сердце  и  наболевшей
груди: я буду слушать  вас  ушами  целомудрия  и  окажу  вам  помощь  делами
милосердия.
     - Я так и знала, - молвила дуэнья, -  от  благородного  и  приветливого
вашего облика невозможно было ожидать менее христианского ответа. Так вот  в
чем состоит дело, сеньор Дон Кихот. Хотя сейчас я сижу перед вашей  милостью
в этом кресле и нахожусь в королевстве Арагонском, и на  мне  одеяние  всеми
презираемой и унижаемой дуэньи, однако ж родом  я  из  Астурии  Овьедской  и
притом происхожу из такой семьи, которая состоит в родстве с лучшими  домами
той  провинции,  но  горестный  мой  удел  и  беспечность  родителей   моих,
совершенно неожиданно, неизвестно как и почему обедневших,  привели  меня  в
столицу, в Мадрид, и там мои родители с моего согласия и во избежание горших
бед отдали меня в швеи к одной знатной сеньоре, и надобно  вам  знать,  ваша
милость, что по части ажурной строчки и белошвейной работы никто меня еще не
превзошел. Итак, родители отдали меня в услужение  и  вернулись  обратно,  а
через несколько лет скончались и, уж верно, теперь на небе, потому  что  это
были добрые и правоверные христиане. Осталась я сиротою, все  мое  достояние
заключалось в скудном жалованье да  в  тех  ничтожных  подачках,  которые  в
богатых домах обыкновенно получают  служанки,  и  в  это  самое  время,  без
всякого с моей стороны повода, меня полюбил наш выездной лакей, мужчина  уже
в летах, представительный, с густой бородою, а уж  какой  воспитанный  -  ну
прямо король: это потому, что он горец {2}. Сколько ни старались  мы  утаить
наши встречи, однако госпожа моя о том проведала и во  избежание  сплетен  и
пересудов нас поженила с благословения и  соизволения  святой  нашей  матери
римско-католической церкви, от какового брака родилась у  нас  дочь,  и  вот
из-за нее-то я и лишилась самого дорогого, что было у меня  в  жизни,  и  не
потому, чтобы я умерла от родов, -  нет,  роды  у  меня  были  правильные  и
наступили вовремя, а потому, что вскоре после этого умер от испуга мой  муж;
если б я не торопилась, я бы вам и про  это  рассказала,  и  вы,  уж  верно,
дались бы диву.
     Тут она горько заплакала и сказала:
     - Простите, сеньор Дон Кихот, что я с собой не совладала:  всякий  раз,
как я вспоминаю о незадачливом моем муженьке, я не могу удержаться от  слез.
Боже ты мой, с каким,  бывало,  важным  видом  возил  он  госпожу  на  крупе
могучего мула, черного как уголь! Тогда ведь не было ни карет,  ни  носилок,
как нынче, - дамы ездили верхом на мулах: впереди выездной  лакей,  а  сзади
госпожа.  Нет,  я  непременно  должна  вам  про  это  рассказать,  дабы   вы
у