вал  великим
полководцем, и это славное и звучное прозвище только он один и  заслужил.  А
Дьего Гарсия де Паредес - это знатный  кавальеро  родом  из  эстремадурского
города Трухильо, отважнейший воин, которого природа  наделила  такой  силой,
что он одним пальцем останавливал мельничное колесо на полном ходу. А как-то
раз стал он со шпагой  в  руке  у  входа  на  мост  и  один  преградил  путь
неисчислимому воинству. И еще совершил он такие подвиги, что если  б  не  он
повествовал о них со  скромностью,  присущей  кавальеро,  который  описывает
собственную свою жизнь, а какой-нибудь ничем не связанный и  беспристрастный
летописец, то деяния Гекторов, Ахиллесов и  Роландов  были  бы  после  этого
преданы забвению.
     - Подумаешь, какое дело! - воскликнул хозяин. - Этим вы нас не удивите:
останавливает-де мельничное колесо! Ей-богу, ваша милость,  почитайте-ка  вы
про  Фелисмарта  Гирканского:  ведь  он  одним  махом  рассек  пополам  пять
великанов, словно они были бобовые, вроде тех монашков, которых делают  наши
ребята.  А  другой  раз  схватился  с  огромнейшим  и  сильнейшим   войском,
насчитывавшим миллион шестьсот тысяч солдат, вооруженных с головы до ног,  и
обратил их всех в бегство, точно стадо овец. А что вы скажете о славном доне
Сиронхиле Фракийском, смельчаке и удальце, о котором написано в книжке,  что
когда он плыл по реке, то из воды вынырнул огненный змей, и, увидев змея, он
тотчас же на него бросился, сел верхом на  его  чешуйчатую  спину  и  обеими
руками изо всех сил сдавил ему горло, так что  змей,  чувствуя,  что  рыцарь
вот-вот задушит его, рассудил за благо опуститься на дно и  увлек  за  собой
рыцаря, который так и не выпустил его из рук? Зато под водой  рыцарь  увидел
перед собою дворцы и сады, красивые на удивленье, и тут змей преобразился  в
древнего старца и рассказал ему  такие  вещи,  что  прямо  заслушаешься.  Не
говорите, сеньор, если б вы только послушали, вы бы с ума сошли от восторга.
Куда годятся после этого ваш великий полководец и Дьего Гарсия!
     Послушав такие речи, Доротея шепнула на ухо Карденьо:
     - Еще немного - и наш хозяин станет вторым Дон Кихотом.
     - Мне тоже так кажется, - заметил Карденьо. -  По  всем  признакам,  он
убежден, что все, о чем пишется в романах, точь-в-точь так на самом  деле  и
происходило, и в этом его не разуверят даже босые братья {2}.
     - Послушайте, сын мой, - снова заговорил священник, - да ведь  не  было
на свете никакого  Фелисмарта  Гирканского,  дона  Сиронхила  Фракийского  и
подобных им рыцарей, о которых повествуют рыцарские романы, - все  это  одна
игра воображения, и сочиняют их праздные умы для того, чтобы,  как  вы  сами
говорите, люди забавлялись, вот как забавляются, слушая их, ваши жнецы. Но я
вас клятвенно уверяю, что таких рыцарей на свете не  было  и  столь  нелепых
подвигов никто в мире не совершал.
     - Это вы кому-нибудь другому расскажите, - заметил хозяин. - Мы сами  с
усами, кажется, не первый год на  свете  живем.  Полно  вам,  ваша  милость,
дурачка из меня строить, -  ей-богу,  не  на  такого  напали.  Ишь  вы  чего
захотели, ваша милость, - уверить меня,  будто  все,  о  чем  пишут  в  этих
хороших книгах, - вздор и ерунда, да ведь  отпечатано-то  это  с  дозволения
сеньоров из государственного совета, а они не такие  люди,  чтобы  дозволять
печатать столько дребедени сразу -  и  про  битвы,  и  про  чародейства,  от
которых голова идет кругом!
     - Я же вам сказал,  друг  мой,  что  все  это  делается,  чтобы  занять
праздные  наши  умы,  -  возразил  священник.  -  И   как   в   государствах
благоустроенных дозволяется играть в шахматы, в мяч  и  на  бильярде,  чтобы
занять тех, кто не желает, не должен или не может трудиться,  так  же  точно
дозволяется печатать и выдавать в свет подобные книги, ибо предполагается, -
да так оно и есть на самом деле, - что во  всем  мире  нет  такого  невежды,
который признал бы какую-либо из этих историй за правду. И если б  мне  было
позволено и слушатели мои изъявили бы желание, я мог бы кое-что  сказать  по
поводу того, каким должен быть хороший рыцарский роман, - может статься, это
было бы полезно, а кое-кому  даже  и  приятно.  Но  я  надеюсь  когда-нибудь
поговорить с людьми, способными восполнить этот пробел, а пока что, господин
хозяин, вы уж мне поверьте, и вот вам ваши книги, - решайте сами, что в  них
правда и что ложь, читайте их себе на здоровье, но не дай бог вам  захромать
на ту ногу, на какую захромал постоялец ваш Дон Кихот.
     - Ну нет, - сказал хозяин, - я с ума не сходил и странствующим  рыцарем
быть не собираюсь. Я отлично понимаю, что теперь уж  не  те  времена,  когда
странствовали по свету преславные эти рыцари.
     Во  время  этого  разговора  подоспел  Санчо  и,  услышав,   что   ныне
странствующие рыцари не водятся  и  что  все  рыцарские  романы  -  враки  и
небылицы, смутился и призадумался и тут же дал себе  слово,  в  случае  если
путешествие его господина паче чаяния кончится  плачевно,  уйти  от  него  и
возвратиться к жене, к детям и к обычным своим занятиям.
     Хозяин хотел было унести сундучок с книгами, но священник ему сказал:
     - Погодите, мне хочется посмотреть, что здесь написано таким прекрасным
почерком.
     Хозяин вынул бумаги и передал священнику, и тут священник  увидел,  что
это рукопись листов в восемь, которой заглавие было выведено вверху крупными
буквами:  Повесть  о  Безрассудно-любопытном.  Пробежав   несколько   строк,
священник сказал:
     -  Озаглавлена  эта  повесть,  право,  недурно,  у  меня  есть  желание
прочитать ее.
     Хозяин же ему на это сказал:
     - Прочтите, прочтите, ваше  преподобие!  Надобно  вам  знать,  что  мои
постояльцы, которые ее читали, остались очень довольны и всячески  старались
выпросить ее у меня. Но я так и не дал,  -  я  намерен  возвратить  ее  тому
человеку, который забыл здесь сундучок с книгами  и  бумагами.  Очень  может
быть, что владелец когда-нибудь ко мне заедет, и хоть и скучно мне будет без
книг, а все-таки честью клянусь, я ему их  отдам:  как-никак  я  христианин,
хотя и трактирщик.
     - Вы совершенно правы, друг мой, - сказал священник.  -  Со  всем  тем,
если повесть мне понравится, то вы мне, надеюсь, позволите переписать ее.
     - С моим  удовольствием,  -  сказал  хозяин.  Пока  они  разговаривали,
Карденьо взял повесть и стал читать; и, сойдясь во мнении со священником, он
попросил его прочитать ее вслух.
     - Я бы почитал, - сказал  священник,  -  да  только  полезнее  было  бы
употребить это время на сон, нежели на чтение.
     - Для меня лучшим отдыхом было бы  послушать  какую-нибудь  историю,  -
сказала Доротея. - Смятение, в коем еще пребывает мой дух, все равно не даст
мне уснуть, хотя сон был бы мне необходим.
     - В таком случае, - сказал священник, - я прочту повесть,  хотя  бы  из
любопытства: может статься, в ней, и точно, есть что-нибудь любопытное.
     Маэсе Николас поспешил обратиться с  тою  же  просьбой,  вслед  за  ним
Санчо; тогда священник, видя, что он и другим доставит  удовольствие  и  сам
получит таковое,сказал:
     - Ну, хорошо, слушайте же меня внимательно. Повесть начинается так:


     1 "Дон Сиронхил Фракийский" -  рыцарский  роман  "Отважный  рыцарь  дон
Сиронхил Фракийский, в четырех частях" (1545).
     2 Босые братья - монахи Францисканского ордена, которым запрещено  было
носить какую-либо обувь, кроме сандалий.


        "ГЛАВА XXXIII,"
     в коей рассказывается повесть о Безрассудно-любопытном

     Во Флоренции, богатом и славном городе Италии, в  провинции,  именуемой
Тоскана, жили Ансельмо и Лотарио, два богатых и родовитых  дворянина,  столь
дружных между собою, что все знакомые обыкновенно называли их не по имени, а
просто два друга. Были они холосты, молоды, одних лет и одних правил;  всего
этого было достаточно для того,  чтобы  они  подружились.  Правда,  Ансельмо
выказывал особую склонность к любовным  похождениям,  меж  тем  как  Лотарио
предавался охоте; случалось, однако ж, что Ансельмо  изменял  обычным  своим
развлечениям и принимал участие в развлечениях Лотарио,  а  Лотарио  изменял
своим и спешил принять участие в развлечениях Ансельмо; и такое  между  ними
царило согласие, что жили они просто, как говорится, душа в душу.
     Ансельмо без  памяти  влюбился  в  одну  знатную  и  красивую  девушку,
уроженку того же города, и была она из такой  хорошей  семьи  и  так  хороша
собою, что, узнавши мнение друга своего Лотарио,  без  которого  он  никогда
ничего не предпринимал, решился он просить у родителей  ее  руки  и  решение
свое претворил в жизнь; и с посольством к ним  отправился  Лотарио  и  довел
дело до конца, к большому  удовольствию  своего  друга,  так  что  в  скором
времени Ансельмо уже обладал тем, чего он так жаждал, а Камилла, блаженствуя
с любимым своим  супругом,  неустанно  благодарила  небо  и  Лотарио,  через
посредство которого ей столько досталось счастья. Первые дни после  свадьбы,
как всегда протекавшие в веселье, Лотарио по-прежнему часто  бывал  у  друга
своего Ансельмо, оказывая ему всевозможные  почести,  забавляя  и  развлекая
его; но вот уж свадебные торжества кончились, поток гостей  и  поздравителей
наконец иссякнул, и Лотарио сделался умышленно неаккуратным его посетителем,
- он держался того мнения  (а  иного  мнения  и  не  мог  держаться  человек
рассудительный), что женатых друзей не следует посещать и  навещать  так  же
часто, как когда они были холосты, ибо хотя  истинная  и  добрая  дружба  не
может и не должна быть мнительною, со всем тем честь женатого человека столь
чувствительна, что задеть ее может не только друг,  но,  кажется,  и  родной
брат.
     От Ансельмо не укрылась отчужденность Лотарио, и он стал горько  его  в
том упрекать, говоря, что если б он знал, что из-за его женитьбы они  станут
реже видаться, то ни за что не женился бы, и раз в ту пору, когда он был еще
холостым, все, видя, в  сколь  добрых  они  между  собой  отношениях,  стали
ласково называть их два  друга,  то  и  не  желает  он  из-за  одной  только
чрезмерной  осторожности  Лотарио  лишаться  общепринятого  и  столь  милого
прозвища; что он умоляет Лотарио, - если только пристало им  говорить  между
собою на таком языке, - по-прежнему чувствовать  себя  у  него  как  дома  и
приходить и уходить когда  угодно;  что  у  супруги  его  Камиллы  такие  же
склонности и влечения, как у него, и что,  зная,  сколь  искренне  они  друг
друга любили, она не может не удивляться теперешней необщительности Лотарио.
     На все эти и многие другие доводы,  с  помощью  коих  Ансельмо  пытался
убедить Лотарио бывать у него по-прежнему, Лотарио  отвечал  так  обдуманно,
веско и умно, что добрые его побуждения в конце концов тронули  Ансельмо,  и
они уговорились, что Лотарио  два  раза  в  неделю  и  по  праздникам  будет
приходить к нему обедать; однако ж, несмотря на этот уговор, Лотарио порешил
вести себя так, чтобы ничуть не страдала честь его друга, коего  доброе  имя
было ему дороже своего собственного. Он рассудил, и рассудил вполне  здраво,
что мужу, которому небо послало красивую жену, надлежит  строго  следить  за
тем, кого он сам вводит как друга в свой  дом,  а  также  с  кем  из  подруг
общается его жена, ибо на улице, в церкви, во  время  народных  гуляний,  на
поклонении святым местам (куда у мужа часто нет оснований не  пустить  жену)
не всегда удается условиться о свидании, но зато его легко может устроить  у
себя  дома  подруга  или  же  родственница,  которая  пользуется  особым  ее
доверием. К этому Лотарио прибавил, что  и  мужу  и  жене  необходимо  иметь
друга, который указывал бы им на все их оплошности, ибо  нередко  случается,
что муж, влюбленный в свою жену,  многого  не  замечает  или  же  из  боязни
прогневать ее не заговаривает с нею о том, как ей следует поступать и как не
следует, и  что  служит  ей  к  чести,  а  что  непохвально,  а  между  тем,
предуведомленный своим другом, он легко мог бы  все  исправить.  Но  где  же
найти мудрого, преданного и верного друга, которого  имел  в  виду  Лотарио?
Право, не знаю; один лишь Лотарио мог быть таковым, ибо он с крайним тщанием
и предусмотрительностью охранял честь своего  друга  и  старался  урезывать,
ограничивать и сокращать  число  отведенных  для  него  дней,  дабы  досужим
сплетникам, дабы взору праздношатающегося и завистливого люда не  показались
предосудительными приходы богатого, благородного, благовоспитанного  и,  как
он сам о себе полагал, отличающегося многими достоинствами молодого человека
к такой  прелестной  женщине,  как  супруга  Ансельмо  Камилла;  правда,  ее
скромность  и  добропорядочность  способны  были   обуздать   любой,   самый
злоречивый язык, однако ж Лотарио не желал подвергать опасности ее  честь  и
честь своего друга и того ради  посвящал  отведенные  для  него  дни  разным
делам, не  терпящим,  как  он  уверял,  отлагательства,  вследствие  чего  у
Ансельмо много времени уходило на сетования, у Лотарио же -  на  оправдания.
Но вот как-то  раз,  когда  они  вдвоем  вышли  погулять  в  поле,  Ансельмо
обратился к Лотарио с такими словами:
     - Ты, верно, полагаешь, друг  Лотарио,  что  я  не  знаю,  как  должным
образом прославить творца за те милости, какие  он  мне  явил,  даровав  мне
таких родителей и  щедрою  рукою  меня  одарив  так  называемыми  природными
способностями, а равно и земными благами, и за то высшее благо,  которое  он
мне даровал, послав такого друга, как ты, и такую супругу, как моя  Камилла,
- два сокровища, коими я дорожу если не так, как должно, то,  по  крайности,
как умею. И все же, хотя я обладаю всем, что обыкновенно  бывает  нужно  для
того, чтобы человек чувствовал себя и был счастливым, я чувствую себя  самым
обойденным и одиноким человеком  во  всей  вселенной,  и  меня  уже  столько
времени мучает и томит столь странное и из ряду вон выходящее желание, что я
сам себе дивлюсь, осуждаю себя, борюсь с собою и  тщусь  умолчать  о  нем  и
утаить его от своих же собственных мыслей, и мне  так  же  трудно  сохранить
свою тайну, как и умышленно ее обнародовать. И коли рано или поздно она  все
равно  выйдет  наружу,  то  я  предпочитаю   вверить   ее   тайникам   твоей
молчаливости, ибо я убежден, что при твоей молчаливости и при твоем  рвении,
которое ты, как истинный друг, выкажешь, дабы помочь мне, я в скором времени
рассею свою тоску, и радость моя благодаря твоим стараниям достигнет той  же
степени, какой из-за моей взбалмошности достигла моя тревога.
     Слова Ансельмо привели Лотарио в недоумение, - он не мог взять в  толк,
к чему это столь длинное не то предисловие, не то  введение;  и  сколько  ни
ломал он себе голову над тем, что может так терзать его друга, все же был он
весьма далек от истины; и, дабы положить конец  мучительному  неведению,  он
сказал, что, прибегая к  околичностям  для  выражения  заветных  дум  своих,
Ансельмо тяжкое наносит оскорбление пылкой их  дружбе,  тогда  как  Ансельмо
вполне может рассчитывать, что он, Лотарио, или подаст благой совет  хранить
эти думы в тайне, или поможет претворить их в жизнь.
     -  То  правда,  -  заметил  Ансельмо,  -  так  вот,   проникшись   этою
уверенностью, я хочу поведать  тебе,  друг  Лотарио,  томящее  меня  желание
знать, так ли добродетельна и безупречна супруга моя Камилла, как  я  о  ней
полагаю, - увериться же в справедливости моего мнения я  могу,  только  лишь
подвергнув ее испытанию, с тем  чтобы  это  испытание  определило  пробу  ее
добродетели, подобно как золото испытывают огнем. Ведь я убежден, друг  мой,
что не могут почитаться добродетельными те  женщины,  чьей  любви  никто  не
домогался, и что лишь та из них стойка, которую не тронули ни  уверения,  ни
подношения, ни слезы, ни упорство назойливых поклонников. В  самом  деле,  -
продолжал он, - велика ли заслуга жены в том, что она верна, если  никто  не
соблазнял ее стать неверною? Что из того, что  она  застенчива  и  нелюдима,
если у нее нет повода стать распущенною и если она знает,  что  у  нее  есть
муж, который  при  малейшей  с  ее  стороны  нескромности  лишит  ее  жизни?
Следственно, к женщине, добродетельной страха ради или же оттого, что ей  не
представился случай, я не могу относиться с таким же уважением, как  к  той,
которая в борьбе с  домогавшимися  и  преследовавшими  ее  стяжала  победный
венок. Так вот, по этой-то самой  причине,  а  равно  и  по  многим  другим,
которые я мог бы привести, дабы подкрепить и обосновать  свое  мнение,  я  и
хочу, чтобы Камилла, моя супруга, прошла  через  эти  трудности,  чтобы  она
очистилась и закалилась в огне просьб и домогательств  человека,  достойного
избрать ее предметом своей страсти. И если  из  этого  сражения  она  выйдет
победительницею, в чем я не сомневаюсь, то я  почту  себя  счастливейшим  из
смертных, я буду вправе тогда объявить, что  сосуд  моих  желаний  полон,  я
скажу, что судьба послала  мне  именно  такую  стойкую  женщину,  о  которой
говорит мудрец: Кто найдет  добродетельную  жену?  Если  же  все  произойдет
вопреки ожиданиям, то отрадное сознание собственной проницательности поможет
мне безболезненно перенести ту  боль,  которую  причинит  опыт,  доставшийся
столь дорогою ценой. И, объявляя заранее, что  все  твои  возражения  против
моего замысла бессильны помешать мне привести  его  в  исполнение,  я  прошу
твоего согласия, друг Лотарио, стать орудием, которое возделало бы сад моего
желания, - я же предоставляю тебе полную свободу действий, и у тебя не будет
недостатка ни в чем  из  того,  что  я  почту  необходимым,  чтобы  добиться
расположения женщины честной, всеми уважаемой, скромной и  бескорыстной.  И,
кроме всего прочего, меня побуждает доверить тебе столь сложное  предприятие
вот какое обстоятельство: если ты и покоришь Камиллу, все же  это  покорение
не дойдет до последней черты, - свершится лишь то, что было  задумано,  -  и
таким образом честь мою ты заденешь лишь мысленно,  и  мой  позор  останется
погребенным в целомудрии твоего молчания, которое в том, что касается  меня,
пребудет, я уверен, вечным, как молчание  смерти.  Итак,  если  ты  желаешь,
чтобы мою жизнь можно было назвать жизнью, то сей же  час  начинай  любовную
битву - и не теплохладно и лениво, но с тем  рвением  и  жаром,  какого  мой
замысел требует, и с тою  добросовестностью,  за  которую  мне  дружба  наша
ручается.
     Так говорил Ансельмо, а Лотарио до того  внимательно  слушал,  что,  за
исключением вышеприведенных слов, он, пока тот не кончил, не произнес больше
ни слова, однако ж, видя, что Ансельмо молчит, и окинув его долгим взглядом,
как если бы перед ним было нечто невиданное, приводящее в ужас и  изумление,
наконец заговорил:
     - Я все еще не могу поверить,  друг  Ансельмо,  что  все,  что  ты  мне
говорил, не шутка, ибо, уразумев, что ты говоришь серьезно, я не дал бы тебе
докончить и, перестав слушать, тем  самым  прервал  пространную  твою  речь.
Право, мне начинает казаться, что или ты меня не знаешь, или я не знаю тебя.
Да нет, я отлично знаю, что ты - Ансельмо, а ты знаешь,  что  я  -  Лотарио.
Беда в том, что я начинаю думать, что ты не прежний Ансельмо, а  ты,  верно,
думаешь, что я не тот Лотарио, каким ты знал меня прежде, - ведь то,  что  я
от тебя услышал, не мог сказать друг мой Ансельмо, а то, что ты просишь,  ты
не стал бы просить у того Лотарио, которого ты знаешь, ибо близким  друзьям,
по слову поэта, надлежит испытывать друг друга и прибегать к взаимной помощи
usque ad aras: {1} это значит, что нельзя пользоваться дружбой в  делах,  не
угодных богу. Следственно, если так понимал дружбу язычник, то насколько  же
глубже должен понимать ее христианин, который знает, что из-за дружбы земной
нельзя терять дружбу небесную? Если же человек впадает  в  такую  крайность,
что думает не о душе, а лишь о друге своем, то на это  у  него  должны  быть
немаловаж