отянуть ей руку. Басильо открыл глаза и, глядя на нее в упор, молвил:
     - О Китерия! Ты пришла доказать, сколь ты сострадательна,  в  тот  миг,
когда сострадание твое явится для меня ножом, пресекающим жизнь мою,  ибо  я
не в силах наслаждаться блаженством, которое мне  доставляет  мысль,  что  я
твой избранник, как не в силах я прекратить мои мучения, ибо  зловещая  тень
смерти поспешно заволакивает мне очи. Об одном я молю тебя, о роковая звезда
моя: если ты просишь у меня руку и желаешь отдать мне  свою,  то  пусть  это
будет не из милости и не для того, чтобы снова ввести меня в обман,  -  нет,
признай и объяви, что ты  добровольно  протягиваешь  мне  ее  как  законному
своему супругу, ибо нехорошо в такую минуту меня обманывать  и  притворяться
передо мной, меж тем как я всегда был с тобой правдив до конца.
     Произнося эти слова,  он  неоднократно  лишался  чувств,  и  окружающие
опасались, что еще один такой обморок - и он отдаст богу душу. Китерия,  вся
воплощенная скромность и  стыдливость,  вложила  правую  свою  руку  в  руку
Басильо и сказала:
     - Никакая сила в мире не могла бы сломить  мою  волю.  Итак,  я  вполне
добровольно отдаю тебе руку в знак согласия стать законною твоею супругою  и
принимаю твою, если только ты мне  ее  отдаешь  по  собственному  желанию  и
рассудок твой не приведен в смятение и расстройство тем  бедствием,  которое
ты терпишь через поспешное свое решение.
     - Я отдаю тебе свою руку, - отвечал Басильо, - не будучи ни  смятенным,
ни помешанным, но в том здравом уме, которым небу угодно было меня наделить,
и вот таким я отдаюсь и вверяюсь тебе как твой супруг.
     - А я - как твоя супруга, - подхватила Китерия, - все равно,  проживешь
ли ты много лет, или же тебя из моих объятий перенесут в могилу.
     - Для тяжелораненого этот парень слишком много разговаривает, - заметил
тут Санчо Панса, - скажите ему, чтоб он прекратил объяснения в любви,  пусть
лучше о душе подумает: мне сдается, что она у него не желает расставаться  с
телом, а все вертится на языке.
     Итак, Басильо  и  Китерия  взяли  друг  друга  за  руки,  а  священник,
растроганный до слез, благословил  их  и  стал  молиться  о  упокоении  души
новобрачного, новобрачный же, как скоро получил благословение, с неожиданною
легкостью вскочил и  с  необычайною  быстротою  извлек  шпагу,  для  которой
ножнами являлось  его  собственное  тело.  Все  присутствовавшие  подивились
этому, а иные, отличавшиеся не столько сметливостью,  сколько  простодушием,
стали громко кричать:
     - Чудо! Чудо!
     Однако ж Басильо объявил:
     - Не "чудо, чудо", а хитрость, хитрость!
     Священник, растерянный и сбитый с толку, бросился  к  нему  и,  пощупав
обеими руками рану, обнаружил, что лезвие прошло не через мякоть и ребра,  а
через железную трубочку, в этом  месте  искусно  прилаженную  и  наполненную
кровью, которая, как потом выяснилось, не  сворачивалась,  оттого  что  была
особым образом изготовлена. В конце концов священник,  Камачо  и  почти  все
присутствовавшие догадались, что их одурачили  и  провели  за  нос.  Невесту
шутка эта, по-видимому, не огорчила, - напротив, услышав разговоры, что брак
ее совершился обманным путем и потому не может считаться действительным, она
объявила, что не берет своего слова назад, из чего  все  вывели  заключение,
что Китерия и Басильо сами все  это  замыслили  и  были  друг  с  дружкою  в
заговоре; Камачо же и его  свидетели  рассвирепели  и,  решившись  применить
оружие, дабы отомстить сопернику, обнажили  множество  шпаг  и  ринулись  на
Басильо, однако в то же мгновение  в  защиту  Басильо  было  обнажено  почти
столько же шпаг, и сам Дон Кихот верхом на коне, с  копьем  в  руках  и  как
можно лучше заградившись щитом, проложил себе дорогу и выехал вперед. Санчо,
которого такие нехорошие дела никогда не радовали и  не  забавляли,  укрылся
под сенью котлов, с которых он только что снял смачные  пенки,  ибо  он  был
уверен, что это место свято и должно внушать к себе благоговение. Дон  Кихот
между тем громким голосом заговорил:
     - Остановитесь, сеньоры, остановитесь! Никто не вправе мстить за обиды,
чинимые нам любовью. Примите в рассуждение, что любовь и война - это одно  и
то же, и подобно как на войне прибегать к хитростям и ловушкам, дабы одолеть
врага, признается за  вещь  вполне  дозволенную  и  обыкновенную,  так  и  в
схватках и состязаниях любовных допускается прибегать к плутням  и  подвохам
для достижения желанной цели, если  только  они  не  унижают  и  не  позорят
предмета страсти. Китерия была суждена Басильо, а Басильо - Китерии:  таково
было правое и благоприятное решение небес.  Камачо  богат,  и  то,  что  ему
приглянется, он может купить где, когда и как ему вздумается. У Басильо  же,
как говорится, одна-единственная овечка, и никто  не  властен  отнять  ее  у
него, как бы ни был он могуществен, ибо что бог сочетал, того человек да  не
разлучает, а кто пытается это сделать, тому прежде надлежит изведать  острие
моего копья.
     И тут он с такой силой и ловкостью начал  размахивать  своим  копьецом,
что навел страх на всех, кто его не знал; и так глубоко запало в душу Камачо
пренебрежение, выказанное к нему Китерией, что он мгновенно  выкинул  ее  из
сердца,  и  потому   увещания   священника,   человека   рассудительного   и
добропорядочного, возымели успех и подействовали на Камачо и его сторонников
таким образом, что они смирились и успокоились, в знак чего вложили шпаги  в
неясны, и теперь они уже не  столько  порицали  Басильо  за  его  хитроумие,
сколько Китерию за ее нестойкость; Камачо же рассудил, что если Китерия  еще
в девушках любила Басильо, то она и выйдя замуж продолжала бы его  любить  и
что ему, Камачо, должно благодарить бога за то, что он лишился  Китерии,  но
ни в коем случае не роптать.
     Как же скоро Камачо  и  вся  его  дружина  утешились  и  смирились,  то
успокоилась и дружина Басильо, а богач Камачо, чтобы  показать,  что  он  не
сердится на шутку и не придает ей значения, вознамерился продолжать веселье,
как если б это в самом деле была его свадьба, однако ж Басильо, его  невеста
и все их приверженцы не  пожелали  на  этих  празднествах  присутствовать  и
отправились в селение, где жил Басильо, ибо и у бедняков,  если  только  они
люди  добродетельные  и  благоразумные,   находятся   друзья,   которые   их
сопровождают, почитают и защищают, подобно как у  богачей  всегда  находятся
льстецы и прихвостни.
     Дружина Басильо пригласила к себе и Дон  Кихота,  ибо  нашла,  что  это
человек достойный и отнюдь не робкого десятка. Один лишь  Санчо  пал  духом,
убедившись, что ему не  бывать  на  роскошном  праздничном  пиру  у  Камачо,
каковой пир, кстати сказать, зашел потом за ночь; по сему случаю, удрученный
и унылый, следовал он за своим  господином  и  за  всей  компанией  Басильо,
покидая котлы египетские {2}, коих образ он, однако, уносил  в  душе,  пенки
же, увозимые им с собою в кастрюле, пенки, с которыми он почти  справился  и
которые почти прикончил, олицетворяли для него все  великолепие  и  изобилие
утраченных благ; и так, задумчивый и хмурый, хотя и не голодный,  верхом  на
сером двигался он вослед за Росинантом.


     1 Патены  -  четырехугольные  или  круглые  металлические  пластинки  с
изображением святого, служившие украшением крестьянок.
     2  Котлы  египетские.   -   Согласно   библейскому   преданию,   евреи,
находившиеся в  Египте  в  рабстве  и  получавшие  скудную  пищу  в  "котлах
египетских", очутившись в пустыне, пожалели о том, что покинули Египет,  где
им все же не угрожала голодная смерть.


        ГЛАВА XXII,
     в коей рассказывается о великом приключении  в  пещере  Монтесиноса,  в
самом  сердце  Ламанчи,  каковое  приключение  для  доблестного  Дон  Кихота
Ламанчского полным увенчалось успехом

     Великие и многочисленные почести  оказывали  Дон  Кихоту  обрученные  в
благодарность за то,  что  он  принял  их  сторону,  и,  в  одинаковой  мере
восхищаясь как его храбростью,  так  и  его  мудростью,  признавали  его  за
второго Сида в смысле доблести и за второго Цицерона по  части  красноречия.
Добрый Санчо трое суток барствовал за счет молодых, которые,  между  прочим,
объявили, что о притворном  ранении  прекрасная  Китерия  предуведомлена  не
была, что эта затея пришла в голову одному Басильо и он  надеялся,  что  все
выйдет  именно  так,  как  оно  и  случилось  на  самом  деле;  впрочем,  он
оговаривался, что кое-кому из друзей он все же замысел свой поведал,  с  тем
чтобы в нужную  минуту  они  поддержали  его  предприятие  и  обман  его  не
разоблачили.
     - Нельзя и не должно называть обманом то,  что  имеет  благую  цель,  -
сказал Дон Кихот.
     Далее  он  заметил,  что  брак  двух  влюбленных  существ   есть   цель
превосходная и что злейшими врагами любви являются голод и вечная нужда, ибо
любовь есть непрестанное веселье,  восторг  и  блаженство,  особливо  в  том
случае, когда любовник обладает предметом своей любви, и вот тут-то на  него
и ополчаются ярые его враги, нужда и бедность; и  все  это  он,  Дон  Кихот,
говорит, мол, к тому, чтобы сеньор Басильо перестал упражняться в тех  родах
искусства, к коим он питает пристрастие, ибо  подобные  упражнения  приносят
ему славу, но не приносят денег, и чтобы он постарался нажить себе состояние
путями законными и хитроумными, а человек смышленый и работящий всегда такие
пути отыщет. Почтенный бедняк (хотя, впрочем, бедняку редко когда  оказывают
почет) в лице красавицы жены истинным обладает сокровищем, и похитить  ее  у
него - это значит похитить и погубить его честь. Красивую и честную женщину,
вышедшую замуж за бедняка, должно  венчать  лаврами  и  пальмовыми  ветвями,
венками победы и торжества. Красота сама по себе покоряет сердца тех, кто ее
видит и знает, - словно лакомая приманка,  влечет  она  к  себе  царственных
орлов и других птиц высокого полета, но если с красотою соединяются скудость
и нужда, то на нее налетают вороны, коршуны и прочие хищные птицы, и та, что
все эти испытания выдержит, по  праву  может  именоваться  венцом  для  мужа
своего.
     - Послушайте, благоразумный Басильо, - продолжал Дон Кихот, -  какой-то
мудрец утверждал, что  на  свете  есть  только  одна  достойная  женщина,  и
советовал, чтобы каждый думал  и  считал,  что  эта  единственная  достойная
женщина и есть его жена, и тогда он будет чувствовать себя  спокойно.  Я  не
женат, и до сей поры мысль о женитьбе мне и в голову не приходила, и со всем
тем я осмелился бы преподать совет, если б кто-нибудь у  меня  спросил,  как
найти себе достойную жену. Прежде всего я  посоветовал  бы  думать  более  о
добром ее имени, нежели о ее достоянии, ибо о  женщине  добродетельной  идет
добрая слава не только потому,  что  она,  и  правда,  добродетельна,  но  и
потому, что она представляется таковою:  ведь  чести  женщины  более  вредят
вольности и явная распущенность, нежели недостатки тайные. Если ты введешь к
себе в дом хорошую жену, то уберечь ее и даже развить  ее  качество  особого
труда не составит, а вот если введешь  дурную,  то  исправить  ее  будет  не
так-то легко, ибо перейти от одной крайности к другой дело совсем  не  такое
простое. Я не говорю, что это невозможно, но полагаю, что  это  сопряжено  с
трудностями.
     Санчо все это выслушал и сказал себе: "Когда я говорю что-нибудь  умное
и дельное, мой господин обыкновенно замечает, что мне остается взять кафедру
под  мышку,  начать   расхаживать   по   всему   свету   и   пленять   народ
проповедническим искусством, я же  про  него  скажу,  что  как  примется  он
нанизывать изречения и давать советы, так ему впору не то что  одну  кафедру
взять под мышку, а надеть по две на каждый палец и начать направо  и  налево
проповедовать. Черт его побери, этого странствующего рыцаря, чего он  только
не знает! Я сначала думал, что он смыслит только в  делах  рыцарства,  -  не
тут-то было: все его касается, и всюду он сует свой нос".
     Так бормотал Санчо, а Дон Кихот услышал его и спросил:
     - Что ты бормочешь, Санчо?
     - Я ничего не говорю и не бормочу, - отвечал Санчо, - я только подумал,
как было бы хорошо, если б я послушал  вашу  милость  до  моей  женитьбы,  -
может, я бы теперь говорил: "Развязанному бычку легче облизываться".
     - Разве твоя Тереса так уж плоха, Санчо? - спросил Дон Кихот.
     - Не очень плоха, но и не очень хороша, - отвечал Санчо,  -  во  всяком
случае, не так хороша, как бы мне хотелось.
     - Нехорошо, Санчо, дурно отзываться о своей жене, - заметил Дон  Кихот,
- ведь она мать твоих детей.
     - Мы с ней квиты, возразил Санчо, - она тоже, когда ей припадет  охота,
дурно обо мне отзывается, особливо когда  ревнует,  -  тут  уж  хоть  святых
выноси.
     Итак, три дня пробыли они у молодых, и те чествовали их и ублажали, как
царей. Дон  Кихот  попросил  лиценциата-фехтовальщика  дать  им  проводника,
который довел бы их до пещеры  Монтесиноса,  ибо  он  был  снедаем  желанием
проникнуть туда и убедиться на деле, правду ли рассказывают во всем околотке
об ее чудесах. Лиценциат сказал, что он пошлет  с  ними  своего  двоюродного
брата, отличного студента и большого  любителя  рыцарских  романов,  и  этот
студент, мол, весьма охотно доведет их до самого спуска в  пещеру,  а  затем
покажет им лагуны Руидеры, славящиеся не только в  Ламанче,  но  и  во  всей
Испании; и еще лиценциат сказал, что Дон Кихот не без  приятности  может  со
студентом побеседовать, ибо студент, дескать, сочиняет книги, достойные быть
изданными и посвященными вельможам. Вскоре и точно появился  студент  верхом
на жеребой ослице, которой седло было покрыто не то пестрым  ковром,  не  то
пестро раскрашенной дерюгой. Санчо оседлал Росинанта, снарядил серого, набил
свою суму, к которой теперь еще присоединилась сума студента, также  изрядно
набитая, и, помолившись богу и распрощавшись с хозяевами, путники  двинулись
по направлению к знаменитой пещере Монтесиноса.
     Дорогою  Дон  Кихот  спросил  студента,  какого  рода  и  свойства  его
упражнения, занятия и труды, студент же на это ответил,  что  занимается  он
науками светскими, а что упражнения и труды его состоят  в  сочинении  книг,
весьма полезных для государства и весьма увлекательных; что одна из его книг
называется О костюмах, и в ней описываются семьсот три  костюма,  их  цвета,
девизы и эмблемы, так что  во  время  празднеств  и  увеселений  придворные,
вместо того чтобы выпрашивать у других или же, как  говорится,  ломать  себе
голову над костюмами, отвечающими их надобностям и  желаниям,  могут  в  его
книге сыскать и выбрать себе любой образец, какой им только понравится.
     - У меня есть подходящие костюмы и для ревнивого, и для отвергнутого, и
для забытого, и для пребывающего в разлуке, и они  будут  им  очень  даже  к
лицу. Еще у меня есть книга, которую  я  хочу  озаглавить  Метаморфозы,  или
Испанский Овидий {1}, отличающаяся новизною и своеобразием вымысла: в ней  я
перелицовываю Овидия на шутовской лад  и  рассказываю,  что  такое  Хиральда
Севильская и Ангел Магдалины {2}, что такое кордовский Каньо  де  Весингерра
{3}, что такое Быки Гисандо, Сьерра Морена, мадридские фонтаны  Леганитос  и
Лавапьес {4}, а также Пьохо, Каньо Дорадо и Приора, и при этом я не скуплюсь
на аллегории, метафоры и риторические фигуры, так что книга моя в одно и  то
же время увеселяет, изумляет и поучает. Еще есть у  меня  книга,  которую  я
называю Дополнением к Вергилию Полидору {5}; в ней речь идет об  изобретении
разных  вещей,  и  она  потребовала  от  меня  больших  знаний   и   большой
усидчивости, ибо ряд чрезвычайно важных вещей, о которых  умолчал  Вергилий,
пришлось устанавливать  мне,  и  в  своей  книге  я  изящным  слогом  о  том
повествую. Вергилий позабыл, например, сообщить нам,  кто  первый  на  свете
схватил насморк и кто  первый  прибегнул  к  втираниям  как  к  средству  от
французской болезни, а я даю о том наиточнейшие сведения  и  ссылаюсь  более
чем на двадцать пять авторов - судите  же  сами,  ваша  милость,  сколько  я
положил на эту книгу труда и какую пользу принесет она всем людям.
     Санчо, весьма внимательно слушавший рассказ студента, молвил:
     - Дай вам бог, сеньор, все ваши книжки отпечатать, а не сумеете  ли  вы
мне сказать, - да, впрочем, как же не суметь, вы  ведь  все  знаете,  -  кто
первый почесал у себя в голове? Я стою на том, что это был  наш  прародитель
Адам.
     - Возможно, - согласился студент. - У Адама были и голова  и  волосы  -
это никакому сомнению не подлежит, а когда так,  то  он,  уж  верно,  иногда
почесывался, а ведь он был первый человек на земле.
     - Я тоже так думаю, - сказал Санчо, - а теперь скажите на милость,  кто
был первым на свете акробатом?
     - По правде говоря, приятель, - сказал студент, - сейчас я не могу тебе
ответить на этот вопрос, он требует особого изучения. Я займусь  им  у  себя
дома, - там у меня все книги под рукой, - а когда мы опять увидимся, я сумею
дать тебе удовлетворительные объяснения;  надеюсь,  это  не  последняя  наша
встреча.
     - Послушайте, сеньор,  не  трудитесь,  -  сказал  Санчо  -  я  сам  уже
догадался. К вашему сведению, первым акробатом на свете был  Люцифер:  когда
его низвергли и сбросили с неба, он кувыркался до самой преисподней.
     - Твоя правда, приятель, подтвердил студент.
     Дон Кихот же сказал:
     - Этот вопрос и ответ ты не  сам  придумал,  Санчо,  где-нибудь  ты  их
слышал.
     - Помилуйте, сеньор, - возразил Санчо, - я уж как начну  спрашивать  да
отвечать, так, ей-же-ей, до завтра не кончу. Для  того  чтобы  спрашивать  о
чепухе и отвечать вздор, право, нет надобности просить подмоги у соседей.
     - Ты сам не понимаешь, Санчо, какую ты умную вещь сказал, - заметил Дон
Кихот, - иные тратят много труда, чтобы узнать и  выяснить  нечто,  а  когда
наконец выяснят и узнают, то оказывается, что это ни для разума  нашего,  ни
для памяти не представляет решительно никакой ценности.
     В таких и тому подобных приятных разговорах прошел у них весь  день,  а
на ночь они остановились в небольшой  деревне,  и  тут  студент  сказал  Дон
Кихоту, что отсюда до пещеры Монтесиноса не более двух миль и что если он не
изменил своему решению в нее проникнуть,  то  надобно  запастись  веревками,
чтобы потом, обвязавшись ими, спуститься вниз. Дон Кихот объявил, что,  хотя
бы то была не пещера, но пропасть, он должен добраться до самого ее  дна;  и
для того купили они около ста брасов {6} веревки и на  другой  день,  в  два
часа пополудни, достигли пещеры, спуск  в  которую,  широкий  и  просторный,
скрывала и утаивала от взоров  стена  частого  и  непроходимого  терновника,
бурьяна, дикой смоквы и кустов ежевики.  Приблизившись  к  пещере,  студент,
Санчо и Дон Кихот спешились, после чего первые двое крепко-накрепко обвязали
Дон Кихота веревками; и в то время как его  опоясывали  и  стягивали,  Санчо
обратился к нему с такими словами:
     - Подумайте только, государь мой, что вы делаете, не хороните  вы  себя
заживо и не уподобляйтесь бутыли которую спускают в колодец, чтобы остудить.
Право, ваша милость, не ваше это дело и не ваша забота  исследовать  пещеру,
которая, наверно, хуже всякого подземелья.
     - Вяжи меня и помалкивай, - сказал  Дон  Кихот,  -  этот  подвиг,  друг
Санчо, уготован только мне.
     Тут вмешался проводник:
     - Пожалуйста, сеньор Дон Кихот, будьте начеку и впивайтесь  глазами  во
все, что там, в глубине, вам попадется, - может статься, кое-что я помещу  в
свою книгу о Превращениях.
     - Ученого учить - только портить, - заметил Санчо Панса.
     После того как Дон Кихота обвязали (и  не  поверх  доспехов,  а  поверх
камзола), он сказал:
     - Мы обнаружили неосмотрительность: не взяли с  собой  колокольчика,  -
привязать бы его к веревке, и я бы звонил и давал вам знать, что я еще жив и
продолжаю спускат