отому он приблизился к одному из  ретивых  поваров  и  на  языке
голодного, хотя и вполне учтивого человека попросил позволения  обмакнуть  в
один из котлов ломоть хлеба. Повар же ему на это сказал:
     - На сегодня, братец, благодаря богачу Камачо голод  получил  отставку.
Слезай с осла, поищи половник, вылови курочку-другую, да  и  кушай  себе  на
здоровье.
     - Я нигде не вижу половника, - объявил Санчо.
     - Погоди, - сказал повар. - Горе мне с тобой, экий ты знать,  ломака  и
нескладеха!
     С последним словом он схватил кастрюлю, окунул ее в бочку, выловил трех
кур и двух гусей и сказал Санчо:
     - Кушай, приятель, подзаправься пока до обеда этими пеночками.
     - Мне некуда их положить, - возразил Санчо.
     - Так возьми с собой и  кастрюльку,  -  сказал  повар,  -  богатство  и
счастье Камачо покроют любые издержки.
     Пока Санчо вел этот разговор, Дон Кихот наблюдал за тем, как под  шатер
въезжали двенадцать поселян, все, как один,  в  ярких  праздничных  нарядах,
верхом на чудесных кобылицах, радовавших  глаз  роскошною  своею  сбруей  со
множеством бубенцов на нагрудниках; стройный  этот  отряд  несколько  раз  с
веселым шумом и гамом прогарцевал по лужайке.
     - Да здравствуют Камачо и Китерия! - восклицали поселяне. - Он столь же
богат, сколь она прекрасна, а она прекраснее всех на свете.
     Послушав их, Дон Кихот подумал:
     "Можно сказать с уверенностью, что они никогда не видали моей Дульсинеи
Тобосской, потому что если б они ее видели, то сбавили  бы  тон  в  похвалах
этой самой Китерии".
     Малое время спустя с разных сторон стали собираться под шатер участники
многоразличных танцев и, между прочим,  двадцать  четыре  исполнителя  танца
мечей, все молодец к молодцу, в одежде из тонкого  белоснежного  полотна,  в
головных уборах из добротного разноцветного шелка; один из всадников спросил
предводителя танцоров, разбитного парня, не поранился ли кто-нибудь из них.
     - Слава богу, до сих пор никто не поранился, все мы живы-здоровы.
     И тут, увлекая  за  собой  своих  товарищей  и  выделывая  всевозможные
колена, он стал до  того  ловко  кружиться,  что  хотя  Дон  Кихоту  не  раз
приходилось видеть подобные танцы, однако ж этот понравился ему всех более.
     Понравился ему и танец отменно красивых девушек, таких юных на вид, что
каждой из них можно было дать, самое  меньшее,  четырнадцать  лет,  а  самое
большее - восемнадцать; нарядились они в платья зеленого  сукна;  волосы,  в
венках из жасмина, роз, амаранта и жимолости, столь  золотистые,  что  могли
соперничать с солнечными лучами, у одних были заплетены  в  косы,  у  других
распущены. Предводителями их были маститый старец и почтенная матрона, не по
годам, однако же, гибкие и подвижные. Танцевали они  под  саморскую  волынку
как лучшие в мире танцовщицы, и ноги их были столь же быстры, сколь  скромно
было выражение их лиц.
     За этим последовал другой замысловатый танец, принадлежащий к числу так
называемых "разговорных" {1}. Исполняли его восемь нимф, разбившихся на  две
группы: одною группою руководил бог Купидон, другою - бог  Расчета;  Купидон
был снабжен крыльями, луком, колчаном и  стрелами,  бог  Расчета  облачен  в
роскошную разноцветную одежду, сотканную из золота и шелка. На спине у нимф,
следовавших за Амуром, на белом пергаменте крупными буквами  были  начертаны
их имена. Поэзия - гласила первая надпись. Мудрость -  вторая,  Знатность  -
третья и, наконец, Доблесть - четвертая. Таким же образом  были  означены  и
те, что следовали за богом  Расчета:  Щедрость  -  гласила  первая  надпись,
Подарок - вторая, Сокровище -  третья,  четвертая  же  -  Мирное  обладание.
Впереди всех двигался деревянный замок, который тащили четыре дикаря, увитые
плющом, в полотняной одежде, выкрашенной в зеленый  цвет,  и  все  это  было
столь натурально, что Санчо слегка струхнул. На фронтоне  замка  и  на  всех
четырех его стенах было написано:  Замок  благонравия.  Тут  же  шли  четыре
музыканта,  превосходно  игравшие  на  рожках  и  тамбуринах.  Танец  открыл
Купидон,  затем,  проделав  две  фигуры,  он  остановил  взор  на   девушке,
показавшейся между зубцов замка, прицелился в нее из лука и обратился к  ней
с такими стихами:

     Я - могучий бог, царящий
     В небесах и на земле,
     Над пучиной вод кипящей
     И в бездонной адской мгле,
     Сердце страхом леденящей.
     Для меня, чью волю тут,
     Как и всюду, свято чтут,
     Невозможное возможно,
     И от века непреложны
     Мой закон, приказ и суд.

     Проговорив эти стихи, он пустил стрелу поверх замка и  отошел  на  свое
место. После этого вышел вперед бог Расчета и исполнил две фигуры танца; как
же скоро тамбурины смолкли, он заговорил стихами:

     Купидона я сильнее,
     Хоть ему всегда готов
     Помогать в любой затее.
     Я рождением знатнее
     И превыше всех богов.
     Я - Расчет. Мне труд смешон.
     Без меня ж бесплоден он;
     Но невеста так собою
     Хороша, что стать слугою
     Даже я ей принужден.

     Тут бог Расчета удалился, и вместо него появилась Поэзия;  проделав  по
примеру предшественников свои две фигуры, она  вперила  взор  в  девушку  из
замка и сказала:

     От Поэзии приветы,
     Госпожа, изволь принять.
     Я во славу свадьбы этой
     Не устану сочинять
     Сладкозвучные сонеты
     И, коль ты убеждена,
     Что гостям я не скучна,
     Твой завидный девам жребий
     Выше вознесу, чем в небе
     Вознесла свой серп луна.

     С этими словами Поэзия возвратилась на свое место,  а  от  группы  бога
Расчета отделилась Щедрость и, исполнив свои фигуры, заговорила:

     Щедростью зовут уменье
     Так вести себя во всем,
     Чтоб сберечь свое именье
     И притом не слыть скупцом,
     Вызывающим презренье.
     Но, дабы тебя почтить,
     Я сегодня рада быть
     Расточительной безмерно:
     Эта слабость - способ верный
     Тех, кто любит, отличить.

     Так же точно выходили и удалялись и все прочие участницы  обеих  групп:
каждая проделывала свои фигуры  и  читала  стихи,  из  коих  некоторые  были
грациозны, а некоторые уморительны, в памяти же Дон Кихота (памяти изрядной)
остались только вышеприведенные; затем все смешались и начали  сплетаться  и
расплетаться с отменным изяществом и непринужденностью; Амур же всякий  раз,
когда проходил возле замка, пускал поверху стрелу, а бог Расчета разбивал  о
стены замка позолоченные копилки.  Танцевали  довольно  долго,  наконец  бог
Расчета достал кошель, сделанный из шкурки большого  разношерстного  кота  и
как будто бы набитый деньгами, и швырнул его в  замок,  отчего  стены  замка
распались и рухнули, а девица осталась без всякого прикрытия и защиты. Тогда
к ней со всею своею свитою ринулся бог Расчета и, набросив ей на шею длинную
золотую цепь, сделал вид, что намерен схватить ее,  поработить  и  увести  в
плен, но тут Амур и его присные как будто  бы  вознамерились  ее  отбить,  и
движения эти проделывались под звуки тамбуринов, все танцевали  и  исполняли
фигуры в такт музыке. Наконец дикари помирили враждующие стороны, с  великим
проворством собрали и поставили стенки замка, девица снова заперлась в  нем,
и на этом танец окончился, и зрители остались им очень довольны.
     Дон Кихот спросил одну из нимф, кто  сочинил  я  разучил  с  ними  этот
танец. Нимфа ответила, что это одно духовное лицо из их села, - у него, мол,
большой талант на такого рода выдумки.
     - Бьюсь об заклад, - сказал Дон Кихот,  -  что  этот  бакалавр  или  же
священнослужитель, верно, держит сторону Камачо, а не Басильо, и что у  него
больше способностей к сочинению сатир, нежели к церковной  службе.  Впрочем,
он так удачно ввел в свой танец даровитость Басильо и богатство Камачо!
     Санчо Панса, который слышал весь этот разговор, сказал:
     - Кто как, а я за Камачо.
     - Одним словом, - заметил Дон Кихот, -  сейчас  видно,  Санчо,  что  ты
мужик, да еще из тех, которые заискивают перед сильными.
     - Не знаю, перед кем это я заискиваю, - возразил Санчо, - знаю  только,
что с котлов Басильо никогда мне не снять таких распрекрасных пенок, какие я
снял с котлов Камачо.
     Тут он показал Дон Кихоту кастрюлю с  гусями  и  курами,  вытащил  одну
курицу и, с великим наслаждением и охотою начав уплетать ее, молвил:
     - А ну его ко всем чертям, этого Басильо, и со всеми его способностями!
Сколько имеешь, столько и стоишь, и  столько  стоишь,  сколько  имеешь.  Моя
покойная бабушка говаривала, что все люди делятся на имущих  и  неимущих,  и
она сама предпочитала имущих, а  в  наше  время,  государь  мой  Дон  Кихот,
богатеям куда привольнее живется, нежели грамотеям, осел, покрытый  золотом,
лучше оседланного коня. Вот почему я еще раз повторяю, что стою за Камачо: с
его котлов можно снять немало пенок, то есть гусей, кур, зайцев и  кроликов,
а в котлах Басильо дно видать, а на дне если что  и  есть,  так  разве  одна
жижа.
     - Ты кончил свою речь, Санчо? - спросил Дон Кихот.
     - Должен буду кончить, - отвечал Санчо, -  потому  вашей  милости,  как
видно, она не по душе,  а  если  б  не  это,  я  бы  еще  дня  три  соловьем
разливался.
     - Дай бог, Санчо, чтоб ты онемел, пока я еще жив, - сказал Дон Кихот.
     - Дела наши таковы, - заметил Санчо,  -  что  я  еще  при  жизни  вашей
милости достанусь червям на корм, и тогда, верно  уж,  совсем  онемею  и  не
пророню ни единого слова до самого  конца  света  или,  по  малой  мере,  до
Страшного суда.
     - Если бы даже это так и произошло, - возразил Дон Кихот, -  все  равно
твое молчание, Санчо, не сравнялось бы с тем, что ты уже наговорил, говоришь
теперь  и  еще  наговоришь  в  своей  жизни.  Притом  гораздо   естественнее
предположить, что я умру раньше тебя, вот почему я не могу рассчитывать, что
ты при мне онемеешь хотя бы на то время, когда  ты  пьешь  или  спишь,  а  о
большем я уж и не мечтаю.
     - По чистой совести скажу вам, сеньор, - объявил Санчо, -  на  курносую
полагаться не приходится, то есть, разумею, на смерть; для  нее  что  птенец
желторотый, что старец седобородый - все едино, а  от  нашего  священника  я
слыхал, что она так же часто заглядывает в высокие башни королей,  как  и  в
убогие хижины бедняков. Эта госпожа больше любит выказывать свое могущество,
нежели стеснительность. Она  нимало  не  привередлива:  все  ест,  ничем  не
брезгует и набивает суму людьми всех возрастов и званий. Она не из тех жниц,
которые любят вздремнуть в полдень: она всякий час жнет и притом любую траву
- и зеленую и сухую, и, поди, не разжевывает, а прямо так жрет и глотает что
ни попало, потому она голодная, как собака, и никогда не наедается досыта, и
хоть у нее брюха нет, а все-таки можно подумать, что у нее  водянка,  потому
она с такой жадностью выцеживает жизнь изо всех живущих на свете, словно это
ковш холодной воды.
     - Остановись, Санчо, - прервал его тут Дон Кихот.  -  Держись  на  этой
высоте и не падай, - признаться, то, что ты так по-деревенски просто  сказал
о смерти, мог бы сказать лучший проповедник. Говорю тебе, Санчо:  если  б  к
добрым твоим наклонностям присовокупить остроту ума, то тебе  оставалось  бы
только взять кафедру под мышку и пойти пленять свет  проповедническим  своим
искусством.
     - Живи по правде - вот самая лучшая проповедь, а другого  богословия  я
не знаю, - объявил Санчо.
     - Никакого другого богословия тебе и не нужно, - заметил Дон  Кихот,  -
но только вот чего я не могу уразуметь и постигнуть: коли начало мудрости  -
страх господень, то откуда же у тебя такие познания, если ты  любой  ящерицы
боишься больше, чем господа бога?
     - Судите, сеньор, о делах вашего рыцарства и не беритесь судить о чужой
пугливости и чужой храбрости, - отрезал Санчо, - по  части  страха  божия  я
кого хотите за пояс заткну. Засим позвольте мне, ваша милость,  полакомиться
этими самыми пеночками, а все остальное есть празднословие, за которое с нас
на том свете спросят.
     И, сказавши это, он с такою  беззаветною  отвагою  ринулся  на  приступ
кастрюли, что, глядя на него, загорелся отвагой и Дон Кихот и, без сомнения,
оказал бы ему поддержку, но этому помешали некоторые обстоятельства, о  коих
придется рассказать дальше.


     1 "Разговорный" танец - пантомима, сопровождаемая танцами и пением.


        ГЛАВА XXI,
     в коей продолжается свадьба Камачо и происходят другие занятные события

     В то время как Дон Кихот и Санчо вели между собой разговор, приведенный
в главе предыдущей, послышались громкие голоса и  великий  шум;  подняли  же
этот шум и крик поселяне, прибывшие сюда на кобылицах; теперь  они  во  весь
дух мчались навстречу новобрачным, которые с толпою музыкантов и  затейников
приближались в сопровождении священника, родни и наиболее  именитых  жителей
окружных селений, и  на  всех  участниках  этого  шествия  были  праздничные
наряды. Как скоро Санчо увидел невесту, то воскликнул:
     - Истинный бог, одета она не по-деревенски, а  как  столичная  модница!
Верное слово, на ней не патены {1}, а, если только глаза меня не обманывают,
дорогие кораллы, и не куэнское зеленое  сукнишко,  а  самолучший  бархат!  А
белая оторочка, думаете, из простого полота? Ан нет - ей-ей,  из  атласа!  А
перстни, скажете, гагатовые? Черта с два, пропади я пропадом,  коли  это  не
золотые колечки, да еще  какие  золотые-то,  с  жемчужинами,  белыми,  ровно
простокваша; каждая такая жемчужина дороже глаза. А волосы-то, мать честная!
Если только они не накладные, то я таких длинных и таких золотистых отродясь
не видывал. А ну-ка попробуйте найдите изъян в стройном ее  стане!  Да  ведь
это же ни дать ни взять пальма, у  которой  ветки  осыпаны  финиками,  а  на
финики смахивают все эти финтифлюшки, что в волосах у нее и на шее.  Клянусь
спасением души, это девка бедовая, - такая нигде не пропадет.
     Дон Кихота насмешила эта деревенская манера  хвалить,  однако  ж  и  он
пришел к заключению, что, не считая  его  госпожи  Дульсинеи  Тобосской,  он
никогда еще не видел подобной красавицы.  Легкая  бледность  покрывала  лицо
прекрасной Китерии - должно полагать, оттого,  что  она,  как  все  невесты,
убиралась к венцу и плохо спала эту ночь. Шествие направилось к сооруженному
неподалеку, на этой же  самой  лужайке,  и  украшенному  ветками  и  крытому
коврами помосту, где надлежало быть венчанию и откуда можно было смотреть на
игры и танцы; и только все приблизились  к  помосту,  как  сзади  послышался
громкий голос, произнесший такие слова:
     - Остановитесь, люди торопкие и опрометчивые!
     При звуках этого голоса и  при  этих  словах  все  повернули  голову  и
увидели, что слова эти  произнес  мужчина  в  черном  камзоле  с  шелковыми,
по-видимому, нашивками в виде языков пламени. На  голове  у  него  (как  это
вскоре заметили) был траурный венок  из  ветвей  кипариса,  опирался  он  на
длинный посох. Едва он приблизился, все узнали  в  нем  молодца  Басильо  и,
почуяв, что его появление в такую  минуту  предвещает  недоброе,  замерли  в
ожидании, не постигая, к чему ведут эти выкрики и слова.
     Наконец, выбившийся из сил и запыхавшийся, он остановился прямо  против
молодых, воткнул в землю' посох с наконечником из стали, побледнел, обратил,
взор на Китерию и заговорил хриплым и прерывающимся голосом:
     - Тебе хорошо известно, жестокосердная Китерия, что по  законам  святой
веры, которую мы исповедуем, ты, покуда я жив, ни за  кого  выйти  замуж  не
властна. Вместе с тем для тебя не составляет тайны, что в ожидании той поры,
когда время и собственные мои усилия упрочат наконец мое  благосостояние,  я
продолжал соблюдать приличия, чести твоей подобающие, ты  же,  нарушив  свой
долг  по  отношению  к  доброму  моему  намерению,  желаешь  отдать  себя  в
распоряжение  другого,  хотя  должна  принадлежать  мне,  -  в  распоряжение
человека, который настолько богат, что даже  счастье,  а  не  только  земные
блага, может себе купить. И вот, дабы счастье его было полным (хотя я  и  не
думаю, чтобы он его заслуживал, но, видно, так уж  угодно  небу),  я  своими
собственными руками устраню препоны и затруднения, мешающие его  счастью,  и
уйду  прочь  с  дороги.  Много   лет   здравствовать   богатому   Камачо   с
бесчувственною Китерией, и да умрет бедняк Басильо,  коего  свела  в  могилу
бедность, подрезавшая крылья его блаженству!
     С этими словами Басильо схватился за воткнутый  в  землю  посох,  после
чего нижняя его часть осталась в земле, и тут оказалось, что это - ножны,  а
в ножнах спрятана короткая шпага; воткнув  же  в  землю  один  конец  шпаги,
представлявший собой ее  рукоять,  Басильо  с  безумною  стремительностью  и
непреклонною решимостью бросился на острие, мгновение  спустя  окровавленное
стальное лезвие вошло в него до половины и пронзило насквозь, и  несчастный,
проколотый собственным своим  оружием,  обливаясь  кровью,  распростерся  на
земле.
     Злая доля Басильо и происшедший с ним прискорбный случай тронули сердца
его друзей, и они  тотчас  поспешили  ему  на  помощь;  Дон  Кихот,  оставив
Росинанта, также бросился к нему, поднял его на руки и удостоверился, что он
еле  дышит.  Хотели  было  извлечь  шпагу,  однако  ж  священник,  при   сем
присутствовавший, сказал, чтобы до исповеди не извлекали, а  то,  мол,  если
извлечь, Басильо сейчас же испустит дух. Между  тем  Басильо  стал  подавать
признаки жизни и произнес голосом жалобным и слабым:
     - Если б ты пожелала, бессердечная Китерия, в смертный мой  час  отдать
мне свою руку в знак согласия стать моею женою, я умер бы с  мыслью  о  том,
что безрассудство мое  имеет  оправдание,  ибо  благодаря  ему  я  достигнул
блаженства быть твоим.
     На это священник сказал Басильо, что ему должно  помышлять  о  спасении
души, а не о плотских прихотях, и горячо молить бога простить ему его  грехи
и  отчаянный  его  шаг.  Басильо  объявил,  что  ни   за   что   не   станет
исповедоваться, покуда Китерия не отдаст ему  своей  руки,  ибо  только  эта
радость укрепит, дескать, волю его и подаст ему силы к исповеди.
     Дон Кихот, услышав слова раненого,  громко  объявил,  что  просьба  его
вполне законна и разумна и к тому же  легко  исполнима  и  что  если  сеньор
Камачо вступит в брак с сеньорой Китерией как со вдовою доблестного Басильо,
то он будет пользоваться таким же уважением, как если бы принял  ее  из  рук
отца:
     - Сейчас требуется лишь сказать "да", и выговорить это слово невесту ни
к чему не обязывает, оттого что для жениха брачною постелью явится могила.
     Камачо все это слышал, и все это приводило его  в  такое  недоумение  и
смущение, что он не знал, как быть и что отвечать; однако ж  друзья  Басильо
столь упорно добивались его согласия на то, чтобы Китерия отдала  умирающему
руку, а иначе, мол, Басильо, безутешным отойдя  в  мир  иной,  погубит  свою
душу, что в конце концов уговорили, а вернее, принудили  его  объявить,  что
если Китерия согласна, то он  противиться  не  станет,  ибо  исполнение  его
желаний будет отдалено лишь на мгновенье.
     Тут все подбежали к Китерии и кто мольбами, кто  слезами,  кто  вескими
доводами попытались убедить ее отдать руку бедному Басильо, она же  казалась
бесчувственнее самого мрамора и недвижнее статуи и, по-видимому,  не  знала,
что говорить, да и не могла и не  хотела  держать  ответ,  и  так  бы  и  не
ответила, когда бы священник ей не  сказал,  что  надобно  решаться,  ибо  у
Басильо душа уже расстается  с  телом,  и  что  неопределенности  этой  пора
положить конец. Тогда прекрасная Китерия, ни слова не говоря, смятенная,  по
виду печальная и томимая раскаянием,  направилась  к  Басильо,  а  тот,  уже
закатив глаза, дышал прерывисто и часто, шептал еле слышно имя Китерии и  по
всем признакам собирался умереть как язычник, а не как  христианин.  Китерия
приблизилась к нему, опустилась на колени и без слов, знаками попросила  его
пр