с бедняком; и как скоро Дон Кихот увидел его, то сказал:
     - Сей  рыцарь  был  также  из  числа  христианских  странников,  и  мне
думается, что доброта его была еще выше его доблести;  это  видно  из  того,
Санчо, что он разрывает свой хитон, дабы  половину  отдать  бедняку.  И,  уж
верно, тогда стояла зима, иначе  он  отдал  бы  весь  хитон  -  так  он  был
милосерд.
     - Вряд ли, - заметил Санчо. - Должно полагать, он знал  пословицу:  кто
умом горазд, тот себя в обиду не даст.
     Дон  Кихот  рассмеялся  и  попросил  снять  еще  одно  покрывало,   под
покрывалом же оказалось изображение покровителя Испании: верхом на  коне,  с
окровавленным мечом, он разил и попирал мавров; и,  взглянув  на  него,  Дон
Кихот сказал:
     - Воистину сей есть рыцарь Христова воинства, а зовут его святой  Дьего
Мавроббрец. Это один из наидоблестнейших святых рыцарей,  когда-либо  живших
на свете, ныне же пребывающих на небе.
     Затем сняли еще  одно  полотнище,  и  тогда  взорам  открылось  падение
апостола Павла с коня, изображенное со всеми теми  подробностями,  с  какими
обыкновенно изображается его обращение. Все тут было до того натурально, что
казалось, будто это сам Христос вопрошает, а Павел ему отвечает.
     - Прежде то был самый лютый из всех гонителей Христовой  церкви,  каких
знало его время, а потом он  стал  самым  ярым  из  всех  защитников,  какие
когда-либо у церкви будут, - сказал Дон Кихот. -  Это  странствующий  рыцарь
при жизни своей и это святой, вошедший в обитель вечного покоя  после  своей
смерти, это неутомимый труженик на винограднике Христовом, это  просветитель
народов, которому школою служили небеса, наставником же и учителем сам Иисус
Христос.
     Больше изображений не было, а потому Дон Кихот попросил закрыть  статуи
полотнищами и обратился к носильщикам с такою речью:
     - За  счастливое  предзнаменование  почитаю  я,  братья,  то,  что  мне
довелось увидеть эти изображения, ибо святые эти рыцари подвизались  на  том
же самом поприще, что и я, то есть на поприще ратном, и все  различие  между
ними и мною заключается в том, что  они  были  святые  и  преследовали  цели
божественные, я же, грешный, преследую цели земные. Они завоевали себе  небо
благодаря своей мощи, ибо царство небесное силою берется, я же еще не  знаю,
что я завоевываю, возлагая на себя тяготы, - впрочем, если только  Дульсинея
Тобосская избавится от своих тягот, то мой жребий  тотчас  улучшится,  разум
мой возмужает, и, может статься, я перейду на иную стезю, лучшую, нежели та,
которою я шел до сих пор.
     - В добрый час сказать, в худой помолчать, - присовокупил Санчо.
     Подивились носильщики как наружности, так и речам Дон Кихота; не поняли
же они и половины того, что он хотел в них выразить. Покончив  с  едой,  они
взвалили на плечи статуи, попрощались с Дон Кихотом и пошли дальше.
     Санчо снова точно в первый раз видел своего  господина,  подивился  его
учености: он был уверен, что нет на свете таких преданий  и  таких  событий,
которых Дон Кихот не знал бы как свои пять пальцев и не держал бы в  памяти;
обратился же он к Дон Кихоту с такими словами.
     - Положа руку на сердце скажу вам, досточтимый мой хозяин: если то, что
с нами сегодня произошло, можно назвать приключением, то это одно  из  самых
приятных и отрадных приключений, какие за  все  время  наших  странствований
выпадали на нашу долю, - на сей раз дело обошлось без побоев и  безо  всяких
треволнений, нам не пришлось ни обнажать  меча,  ни  молотить  землю  своими
телами, ни голодать. Благодарю тебя, господи, за то, что ты дал  мне  своими
глазами увидеть такое приключение!
     - Ты молвил справедливо, Санчо, - заметил Дон Кихот, - прими, однако ж,
в рассуждение, что день на день не похож и что счастье изменчиво. То же, что
простой  народ  называет  приметами  и  что  не  имеет  под  собой  разумных
оснований, человеку просвещенному надлежит почитать и признавать всего  лишь
за благоприятные явления. Иной суевер встанет спозаранку, выйдет из дому,  и
по дороге встретится ему монах ордена блаженного Франциска,  так  он,  точно
увидел грифа {1}, мигом покажет ему  тыл  -  и  скорей  назад.  Какой-нибудь
Мендоса рассыплет на столе соль, и по сердцу у него сей же  час  рассыплется
тоска {2}, словно природа обязана предуведомлять о грядущих невзгодах именно
такими ничтожными знаками.  Между  тем  просвещенный  христианин  не  станет
посредством таких пустяков выведывать  волю  небес.  Сципион  {3}  прибыл  в
Африку и, ступив на сушу, споткнулся и упал, и это воинами его было  принято
за дурное предзнаменование, а он, обнявши землю руками, воскликнул:  "Ты  не
уйдешь от меня, Африка, ибо я держу тебя в своих объятиях!" Так, вот, Санчо,
встреча с этими изображениями явилась для меня радостнейшим событием.
     - Я тоже так думаю, - согласился Санчо, - мне бы только хотелось знать,
ваша милость, отчего это испанцы, когда идут в бой, всегда так призывают  на
помощь святого Дьего Мавроборца: "Святой  Яго,  запри  Испанию!"  {4}  Разве
Испания была отперта и ее надлежало запереть? В чем тут все дело?
     - Экий ты бестолковый, Санчо! - воскликнул  Дон  Кихот.  -  Пойми,  что
великому этому рыцарю багряного креста господь повелел быть  покровителем  и
заступником Испании, особливо в годину тех  ожесточенных  боев,  какие  вели
испанцы с маврами,  вот  почему,  когда  испанцам  предстоит  сражение,  они
обращаются к этому святому как к своему защитнику и  призывают  его  имя,  и
многие сами видели его в бою, видели, как он сокрушал, попирал, уничтожал  и
истреблял полчища агарян {5, - в доказательство я  мог  бы  привести  немало
примеров, почерпнутых из} правдивых испанских хроник.
     Тут Санчо, переменив разговор, сказал своему господину:
     - Дивлюсь я,  сеньор,  до  чего  ж  бесстыжая  девка  эта  Альтисидора,
герцогинина служанка. Видно, здорово ранил и прострелил ее  этот,  как  его,
Амур, - говорят про него, что он мальчонка слепенький; но хоть и  гноятся  у
него глаза, а пожалуй, что и совсем не видят, все-таки стоит ему  нацелиться
кому-нибудь в сердце, пусть даже в малюсенькое, и он уж непременно попадет и
пронзит его насквозь. Еще я слыхал, будто любовные его стрелы притупляются и
ломаются о девичью стыдливость и скромность, ну, а с этой  Альтисидорой  они
скорее заострились, нежели притупились.
     - Прими в соображение, Санчо, - заметил Дон Кихот, - что  любовь  ни  с
кем не считается, ни в чем меры не знает, и у нее тот же нрав и обычай,  что
и у смерти: она столь же властно вторгается в  пышные  королевские  чертоги,
как и в убогие хижины пастухов, и когда она  всецело  овладевает  душой,  то
прежде всего изгоняет из нее страх и стыдливость: вот почему, утратив  стыд,
Альтисидора и призналась в своих чувствах, в моей же душе они  возбудили  не
столько жалость, сколько смятение.
     - Чудовищная  жестокость!  Неслыханная  бесчеловечность!  -  воскликнул
Санчо. - Доведись до меня, я бы размяк и растаял от первого же ее  ласкового
словечка. Черт возьми! Что за каменное у вас сердце, что  за  медная  грудь,
что за известковая душа! Но только я никак не  пойму,  что  такое  в  вас-то
нашла эта девушка, отчего она размякла и растаяла: какой такой блеск,  какую
такую молодцеватость, какую такую особую прелесть и что такое у вас  есть  в
лице, что могло бы прельстить ее, и наконец все ли это вместе взятое или  же
какая-нибудь  отдельная  ваша  черта?  По  правде  сказать,  мне   частенько
приходилось окидывать вашу милость взглядом от самых пяток до кончиков волос
на голове, и всякий раз я находил в вашей милости больше такого,  что  может
скорее отпугнуть, нежели прельстить. Притом же я слыхал,  что  любят  прежде
всего и  главным  образом  за  красоту,  а  как  ваша  милость  совсем  даже
некрасива, то я уж и не понимаю, во что же бедняжка влюбилась.
     - Прими в рассуждение, Санчо, - заметил Дон Кихот, - что есть два  рода
красоты: красота духовная и красота телесная. Духовная красота сказывается и
проявляется в ясности ума, в целомудрии, в честном поведении, в доброте и  в
благовоспитанности, и все эти свойства могут совмещаться и сосуществовать  в
человеке некрасивом, и если внимание приковывается к этой именно красоте,  а
не к телесной, то здесь-то и возникает любовь пылкая и наиболее сильная.  Я,
Санчо, и сам вижу, что некрасив, но я знаю также, что я и не урод,  а  чтобы
хорошего человека можно было полюбить, ему достаточно  быть  только  что  не
чудовищем, но зато он должен обладать теми свойствами души, которые  я  тебе
сейчас перечислил.
     Разговаривая и беседуя таким образом, ехали они  не  по  дороге,  а  по
лесу, и вдруг, совершенно для себя неожиданно, Дон Кихот запутался в зеленых
нитях, протянутых меж дерев и образовывавших нечто вроде сетей; не  в  силах
понять, что это такое, он наконец обратился к Санчо:
     - Мне думается, Санчо, что случай с  этими  сетями  представляет  собой
одно из самых необычайных приключений, какие только можно  себе  вообразить.
Убей меня  на  этом  самом  месте,  если  мои  преследователи-волшебники  не
задумали оплести меня сетями и преградить мне путь, по-видимому  в  отместку
за мою суровость с Альтисидорой. Однако ж да будет им известно, что, хотя бы
даже их сети были сделаны не из таких вот зеленых  нитей,  а  из  твердейших
алмазов, и были крепче тех, коими ревнивый  бог  кузнецов  опутал  Венеру  и
Марса {6}, все равно я порвал бы их так же легко, как если бы  они  были  из
морского тростника или из волокон хлопка.
     И он уже хотел двинуться вперед и порвать сети, но в  это  время  перед
ним внезапно предстали, выйдя из-за дерев, две  прелестнейшие  пастушки:  во
всяком случае, одеты они были, как пастушки, с тою, однако ж, разницей,  что
тулупчики и юбочки были на них из чудесной парчи - впрочем, нет:  юбки  были
из весьма дорогой, шитой золотом тафты. Их локоны, рассыпавшиеся по  плечам,
золотым своим блеском могли бы поспорить не с чем иным, как с лучами солнца;
на голове у каждой красовался венок из зеленого лавра и  красного  амаранта.
По виду им можно было дать, самое меньшее, лет пятнадцать, а самое большее -
восемнадцать.
     Санчо, глядя на них, изумился, Дон  Кихот  пришел  в  недоумение,  даже
солнце - и то на мгновенье прекратило свой бег, чтобы на  них  поглядеть,  и
все четверо совершенное хранили молчание. Наконец первою заговорила одна  из
пастушек и обратилась к Дон Кихоту с такими словами:
     - Остановитесь,сеньор кавальеро, и  не  рвите  сетей,  -  мы  их  здесь
протянули не с целью причинить вам зло, но единственно  для  развлечения,  а
как я предвижу ваш вопрос: что же это за развлечение и кто мы  такие,  то  я
вам сейчас вкратце об этом скажу. В  одном  селении,  расположенном  в  двух
милях отсюда, проживает много знати, идальго и богатых людей,  и  вот  мы  с
многочисленными друзьями и родственниками  уговорились  целой  компанией,  с
женами, сыновьями и дочерьми, приятно провести здесь время,  -  а  ведь  это
одно из самых очаровательных мест  во  всей  округе,  -  и  составить  новую
пастушескую Аркадию, для чего девушки решили одеться пастушками, а  юноши  -
пастухами. Мы разучили две эклоги {7}: одну -  знаменитого  поэта  Гарсиласо
{8}, а другую - несравненного Камоэнса {9}, на португальском языке,  но  еще
не успели их разыграть. Мы приехали сюда только вчера, затем, среди  зелени,
на берегу полноводного ручья, орошающего окрестные  луга,  разбили  палатки,
так называемые походные, и вечером же натянули меж дерев сети, чтобы  ловить
глупых пташек: мы их нарочно пугаем, они от нас улетают  -  и  попадаются  в
сети. Если же вам угодно, сеньор, быть нашим гостем, то мы примем вас учтиво
и радушно, - теперь у нас здесь не должно быть места ни печали, ни скуке.
     На этом она окончила свою речь; Дон Кихот же ей ответил так:
     - Поистине, прекраснейшая сеньора,  самого  Актеона  не  так  удивил  и
поразил вид купающейся Дианы  {10},  которую  он  внезапно  узрел,  как  был
ошеломлен я при виде красоты  вашей.  Я  в  восторге  от  ваших  увеселений,
благодарю вас за приглашение, и если я могу чем-либо быть  вам  полезен,  то
стоит вам только сказать - и я весь к вашим услугам, ибо мой долг  именно  в
том заключается, чтобы на деле доказывать  свою  признательность  и  творить
добро всем людям без  изъятия,  особливо  же  людям  благородного  сословия,
представительницами коего являетесь вы, и, если  бы  даже  эти  сети,  столь
малое пространство занимающие, опутали всю земную  поверхность,  я  и  тогда
постарался бы отыскать какой-нибудь новый свет, где я мог бы  передвигаться,
не разрывая их, а чтобы вы не думали, что это - преувеличение, то  да  будет
вам известно, что перед вами не кто иной, как  Дон  Кихот  Ламанчский,  если
только это имя вам что-нибудь говорит.
     - Ах, милая подруга! - воскликнула тут вторая пастушка. - Какие же мы с
тобой счастливые! Ты знаешь, кто этот сеньор?  Так  вот  знай  же,  что  это
храбрейший из всех храбрецов,  самый  пылкий  из  всех  влюбленных  и  самый
любезный из людей, если только не лжет и не обманывает нас вышедшая  в  свет
история его подвигов, которую я читала. Я могу ручаться, что спутник  его  -
это некий Санчо Панса, его оруженосец, с шутками которого  ничьи  другие  не
могут идти в сравнение.
     - Ваша правда, - подтвердил Санчо, - я и есть тот  самый  оруженосец  и
тот самый шутник, как ваша милость  изволила  обо  мне  выразиться,  а  этот
сеньор - мой господин, тот самый Дон Кихот Ламанчский, о котором говорится и
рассказывается в книжке.
     - Дорогая подружка! - воскликнула  первая  девушка.  -  Давай  уговорим
сеньора побыть с нами, - родители и наши братья будут ему  бесконечно  рады.
Об его доблести и об его душевных качествах я слышала то же самое,  а  кроме
того, говорят, что он на удивление стойкий и верный поклонник и что дама его
некая Дульсинея Тобосская, которую вся Испания признает первой красавицей.
     - Это было бы справедливо,  -  заметил  Дон  Кихот,  -  когда  бы  ваша
несравненная прелесть не принуждала в том усомниться. Не трудитесь,  однако,
сеньоры, удерживать меня, ибо неотложные дела,  сопряженные  с  прямым  моим
долгом, не позволяют мне отдыхать где бы то ни было.
     В это время к ним приблизился брат одной из девушек, так же точно,  как
и она, в пастушеском  наряде,  отличавшемся  таким  же  точно  богатством  и
пышностью; девушки ему сказали, что он видит  перед  собою  доблестного  Дон
Кихота Ламанчского, а что тот, другой, - его оруженосец Санчо, имена же  эти
брату девушки были известны оттого, что он читал историю Дон Кихота. Изящный
пастушок представился Дон Кихоту и  пригласил  его  в  палатку;  Дон  Кихоту
ничего не оставалось делать, как уступить. Тем временем  началась  охота,  и
сети наполнились разными пташками; обманутые цветом сетей, они попадали в ту
самую ловушку, от которой спасались. Более тридцати человек собралось здесь;
и мужчины и женщины - все были в нарядном  пастушеском  одеянии,  и  в  одну
минуту всем стало известно, что два незнакомца - это те самые  Дон  Кихот  и
его оруженосец, которых они знали по книге,  каковое  известие  всех  весьма
обрадовало. Все общество двинулось к палаткам, где уже были  накрыты  столы,
ломившиеся от дорогих и чисто поданных блюд; Дон Кихота усадили на  почетное
место; все смотрели на него с изумлением. По  окончании  трапезы  Дон  Кихот
возвысил голос и торжественно заговорил:
     - Хотя иные утверждают, что величайший из всех человеческих грехов есть
гордыня, я  же  лично  считаю  таковым  неблагодарность,  ибо  придерживаюсь
общепринятого мнения, что неблагодарными полон ад. Греха  этого  я,  сколько
мог, старался избегать, как скоро достигнул разумного возраста; и если я  не
в силах за благодеяния, мне оказанные, отплатить  тем  же,  то,  по  крайней
мере, изъявляю желание отплатить благодетелю, а когда мне это представляется
недостаточным, я всем об его  услуге  рассказываю,  ибо  если  человек  всем
сообщает и рассказывает о милости, ему сделанной, значит, он бы в  долгу  не
остался, будь у  него  хоть  какая-нибудь  для  этого  возможность,  а  ведь
известно,  что  в  большинстве  случаев  дающие  по  своему  положению  выше
приемлющих: потому-то и господь бог -  над  всеми,  что  он  есть  верховный
податель всякого  блага,  и  с  дарами  божьими  не  могут  сравняться  дары
человеческие, - их  разделяет  расстояние  бесконечное,  скудость  же  наших
средств   и   ограниченность   наших   возможностей   отчасти   восполняются
благодарностью. Вот почему и я, проникшись чувством благодарности, но будучи
не в состоянии воздать полною мерою за оказанное мне здесь радушие, вынужден
держаться в тесных пределах моих возможностей и предложить лишь  то,  что  в
моих силах и что мне по плечу, а именно -  я  обещаю,  что,  ставши  посреди
дороги,  ведущей  в  Сарагосу,  я  два  дня  подряд  буду  утверждать,   что
присутствующие здесь сеньоры, переодевшиеся пастушками, суть прелестнейшие и
любезнейшие девушки в мире, за исключением, не в  обиду  будь  сказано  всем
дамам и кавалерам, меня здесь окружающим, только лишь несравненной Дульсинеи
Тобосской, единственной владычицы моих помыслов.
     Тут Санчо, с великим вниманием слушавший Дон Кихота, громко воскликнул:
     - Найдется  ли  после  этого  в  целом  свете  такой  человек,  который
осмелится объявить и поклясться, что мой  господин  -  сумасшедший?  Правда,
как, по-вашему, сеньоры пастухи: хоть один из  сельских  священников,  самых
что ни на есть ученых и умных, мог  бы  сказать  такую  проповедь,  как  мой
господин, и хоть один из странствующих рыцарей,  особенно  славящихся  своею
отвагою, мог бы пообещать то, что сейчас обещал мой господин?
     Дон Кихот повернулся к Санчо и с пылающим от гнева лицом сказал:
     - Найдется ли после этого, Санчо, во всем подлунном мире такой человек,
который сказал бы, что ты не набитый дурак, да еще с прослойками ехидства  и
зловредности? Ну кто тебя просит соваться в мои дела и рассуждать, в своем я
уме или помешался? Молчи и не  смей  мне  возражать  -  лучше  поди  оседлай
Росинанта, если он  расседлан:  мы  сей  же  час  отправимся  исполнять  мое
обещание, а как правда - на моей  стороне,  то  ты  заранее  можешь  считать
побежденными всех, кто станет мне прекословить.
     И тут он в превеликом гневе и с  видимой  досадой  встал  из-за  стола,
присутствовавшие же  в  совершенном  изумлении  не  знали,  за  кого  должно
принимать  его:  за  сумасшедшего  или  за   здравомыслящего.   Сколько   ни
уговаривали они его не затевать подобного спора, ибо  присущее  ему  чувство
благодарности всем хорошо известно и нет  ни  малейшей  надобности  в  новых
доказательствах доблести его духа, - довольно, мол, и тех, какие  приводятся
в истории его деяний, - однако ж Дон Кихот остался  непреклонен:  воссев  на
Росинанта, он заградился щитом, взял в  руки  копье  и  выехал  на  середину
большой дороги, проложенной неподалеку от  луга.  Санчо,  верхом  на  сером,
двинулся туда же, а за  ним  всей  гурьбой  пастухи  и  пастушки,  жаждавшие
поглядеть, чем кончится эта дерзостная и доселе неслыханная затея.
     Дон  Кихот,  выехав,  как  мы  сказали,  на  середину  дороги,  огласил
окрестности такою речью:
     - О вы, путники и странники, рыцари и оруженосцы, пешие и конные,  все,
кто уже сейчас едет по этой дороге или еще проедет в течение двух  ближайших
дней! Знайте, что я, Дон Кихот Ламанчский, странствующий рыцарь, остановился
здесь, чтобы пред всеми защищать свое мнение: не считая владычицы моей  души
Дульсинеи Тобосской, нимфы - обитательницы этих рощ и  лугов  -  превосходят
всех  в  красоте  и  любезности.  По  сему  обстоятельству,   кто   держится
противоположного мнения, тот пусть поспешит, - я буду ждать его здесь.
     Дважды повторил он эти слова, и оба раза ни один  искатель  приключений
на них не откликнулся, однако ж судьба, которая все