ме ничего  не  смекает  по  той  причине,  что  на  основе  глупости
разумного здания не возведешь. И  довольно  об  этом,  Санчо;  будешь  плохо
управлять - в ответе ты, а позор на мне. Впрочем, я  утешаю  себя  тем,  что
сделал  все  от  меня  зависящее  и  постарался   наделить   тебя   советами
глубокомысленными и возможно более благоразумными: я исполнил  свой  долг  и
свое обещание. Да поможет тебе бог, Санчо, да управляет  он  тобою  в  твоем
правлении, и да утишит он мою тревогу, а  тревожусь  я  о  том,  как  бы  ты
однажды не полетел вместе со всем своим островом вверх пятами, между  тем  я
мог бы это предотвратить, открыв герцогу, кто ты таков, и объяснив ему, что,
несмотря на свою дородность и представительность, ты не что иное, как мешок,
набитый пословицами и плутнями.
     - Сеньор! - возразил Санчо. - Коли ваша милость думает, что я не гожусь
в губернаторы, то я тут же, не сходя с  места,  сложу  с  себя  это  звание,
потому малюсенькая частица моей души, величиною с черный кончик  ногтя,  мне
дороже всего моего тела: останусь-ка я просто-напросто  Санчо,  и  на  одном
хлебе с луком я проживу не хуже губернатора  со  всеми  его  куропатками  да
каплунами, и то сказать: когда мы спим,  мы  все  равны  -  и  начальники  и
подначальные, и бедные и богатые. И если вы, ваша милость,  над  этим  делом
подумаете, то, конечно, вспомните,  что  сами  же  вы  и  толкнули  меня  на
губернаторство, а я во всех этих губернаторствах  и  островах  понимаю,  как
свинья в апельсине, и если вы полагаете, что из-за губернаторства меня  черт
схватит, то я предпочитаю  как  простой  Санчо  отправиться  в  рай,  нежели
губернатором - в ад.
     - Ей-богу, Санчо, - сказал Дон Кихот, - я считаю, что за эти  последние
слова тебя можно назначить  губернатором  тысячи  островов.  У  тебя  доброе
сердце, а ведь без этого никакая наука впрок не пойдет. Поручи себя  господу
богу и старайся не уклоняться от  первоначального  своего  решения:  я  хочу
сказать, что ты должен поставить себе за правило и твердо наметить себе цель
- добиваться своего в  любом  деле,  а  небо  всегда  споспешествует  благим
желаниям. Теперь пойдем обедать, - полагаю, что хозяева нас уже ждут.


     1 "За благое молчание все тебя будут звать Санчо" - намек на  испанскую
поговорку: "Кто умеет молчать, того зовут Санчо" (по созвучию слов:  "санто"
- святой и Санчо).


        ГЛАВА XLIV
     О том, как Санчо Панса принял бразды правления и об  одном  необычайном
приключении Дон Кихота в герцогском замке

     Говорят, будто из подлинника  этой  истории  явствует,  что  переводчик
перевел эту главу не так, как Сид Ахмет ее написал, написал  же  ее  мавр  в
виде жалобы на самого себя, что ему вспало, дескать, на ум взяться за  такой
неблагодарный и узкий предмет, как история Дон Кихота, ибо  он  поставлен  в
необходимость все время говорить  только  о  Дон  Кихоте  и  Санчо  и  лишен
возможности прибегать к отступлениям и вводить разные другие эпизоды,  более
значительные и более занимательные; и  еще  мавр  замечает,  что  все  время
следить за тем, чтобы  мысль,  рука  и  перо  были  направлены  на  описание
одного-единственного  предмета,  и  говорить  устами   ограниченного   числа
действующих лиц - это труд непосильный, коего плоды не вознаграждают  усилий
автора, и что, дабы избежать этого ограничения, он в первой части  прибегнул
к  приему  вкрапления  нескольких  повестей,  как,   например,   Повести   о
Безрассудно-любопытном и Повести о пленном капитане, которые  находятся  как
бы в стороне от самой истории, между  тем  другие  входящие  в  нее  повести
представляют собою  случаи,  происшедшие  с  Дон  Кихотом  и  в  силу  этого
долженствовавшие быть описанными. Далее мавр говорит, что, по его разумению,
большинство читателей, коих внимание будет поглощено подвигами  Дон  Кихота,
не захотят его уделить первого рода повестям: они пробегут их второпях, даже
с раздражением, и не заметят, сколь изящно и искусно повести  эти  написаны,
каковые их качества означатся со всею резкостью, когда повести будут  изданы
особо, вне всякой связи с безумными выходками Дон Кихота  и  глупыми  речами
Санчо, - вот почему он, автор, порешил-де вместо повестей как  отъединенных,
так и пристроенных {1}, ввести во  вторую  часть  лишь  несколько  эпизодов,
которые, как ему представляется, вытекают из естественного хода событий,  да
и те он почитает за нужное изложить сжато, в самых кратких  словах;  и  вот,
поелику он, дескать, вводит себя и замыкается в тесные рамки  повествования,
несмотря на то что у него достало  бы  уменья,  способностей  и  ума,  чтобы
описать всю вселенную, он просит не презирать его труд и воздавать ему хвалу
не за то, о чем он пишет, а за то, что он о многом не стал писать.
     Тут автор снова обращается к своему предмету и говорит, что Дон Кихот в
тот самый день, когда он давал Санчо советы, занялся после обеда  изложением
таковых в письменном виде для того, чтобы потом кто-нибудь мог прочитать  их
Санчо; не успел он, однако ж, вручить ему эту бумагу, как Санчо ее  потерял,
и она попала в руки герцога, а герцог прочитал ее  герцогине,  и  оба  вновь
подивились помешательству и уму Дон Кихота; далее, продолжая свои затеи, они
в тот же вечер отправили Санчо со многочисленною свитою в городок,  которому
надлежало сойти за остров. Проводником же  Санчо  до  места  его  назначения
оказался домоправитель герцога, человек весьма остроумный и большой забавник
(впрочем, неостроумных забав не бывает), тот самый, который с  вышеописанною
приятностью изображал графиню Трифальди; и вот, обладая таковыми свойствами,
да еще будучи научен хозяевами, как должно обходиться с Санчо,  он  блестяще
справился со своею задачею. Случилось, однако ж, так, что при первом взгляде
на домоправителя Санчо  заметил,  что  он  напоминает  лицом  Трифальди,  и,
обратясь к своему господину, сказал:
     - Сеньор! Я  мигом  провалюсь  в  преисподнюю,  если  ваша  милость  не
признает,  что  лицо  у  герцогского  домоправителя,  вот  у  этого  самого,
точь-в-точь как у Гореваны.
     Дон Кихот впился глазами в домоправителя и, вглядевшись в него, молвил:
     - Тебе незачем проваливаться в преисподнюю, Санчо,  ни  мигом,  ни  еще
как-либо (я не понимаю, к чему ты это говорить): лицом домоправитель, точно,
похож на Горевану,  но  из  этого  не  следует,  что  домоправитель  и  есть
Горевана, ибо отсюда возникло бы величайшее противоречие, а сейчас не  время
для подобного  рода  исследований,  иначе  это  заведет  нас  в  безвыходный
лабиринт. Поверь, друг мой, что нам надлежит обратиться с жаркою молитвою  к
богу о том, чтобы он избавил нас от злых колдунов и злых волшебников.
     - Но это не шутка, сеньор, - возразил Санчо, - я слышал давеча, как  он
разговаривал, и мне прямо послышался голос Трифальди. Ну да ладно, я  больше
говорить про это не стану, но только буду теперь глядеть в оба, не открою ли
еще какой приметы, и, может, эта примета усилит  мои  подозрения,  а  может,
наоборот, рассеет.
     - Так и сделай, Санчо, - сказал Дон Кихот, - и уведомляй меня обо всем,
что бы ты в рассуждении сего ни обнаружил, а равно и обо всем, что  касается
твоего губернаторства.
     Наконец Санчо выехал; его окружала многочисленная  свита;  на  нем  был
костюм, какой носят важные судейские; верхняя одежда, весьма  широкая,  была
сшита из рыжеватого с разводами камлота, а  на  голове  у  него  красовалась
такой же материи шапочка; восседал он  на  муле,  а  за  мулом,  по  особому
распоряжению герцога, шел серый в новенькой шелковой сбруе и соответствующих
ослиному его званию украшениях. Время от времени Санчо оглядывался на  осла,
коего  общество  доставляло  ему  такое  большое  удовольствие,  что  он  не
поменялся бы местами с самим императором германским. Прощаясь с  герцогом  и
герцогинею,  он  поцеловал  им  руки,  а  затем  попросил  своего  господина
благословить его, и тот благословил его со  слезами,  Санчо  же  принял  его
благословение, вот-вот готовый расплакаться.
     Отпусти же доброго Санчо с миром,  любезный  читатель,  и  пожелай  ему
счастливого пути, - ты еще вдоволь посмеешься, когда  узнаешь,  как  он  вел
себя в новой должности, а пока  узнай,  что  произошло  в  эту  ночь  с  его
хозяином, и если ты не покатишься со смеху, то, по крайности, как  мартышка,
оскалишь зубы, ибо приключения Дон  Кихота  таковы,  что  их  можно  почтить
только удивлением или же смехом. Словом, в истории далее говорится,  что  не
успел Санчо выехать, как Дон Кихот почувствовал одиночество, и если  бы  это
зависело от него, он, уж верно, отменил бы  назначение  Санчо  и  лишил  его
губернаторства. Герцогиня заметила, что он грустит,  и  спросила,  что  тому
причиною; если же мол, это от разлуки с Санчо, то  в  ее  замке  есть  много
служителей, дуэний, горничных девушек, и они исполнят любое его желание.
     - Ваша правда, сеньора, - отвечал Дон Кихот, -  я  чувствую  отсутствие
Санчо, но не в этом главная причина моей грусти; многочисленные же  милости,
которые ваша светлость мне оказывает, я принимаю  и  ценю  только  как  знак
вашего ко мне расположения, а что касается всего прочего, то я прошу  вашего
дозволения и согласия, чтобы в моем покое я пользовался своими  собственными
услугами.
     - Право, не стоит, сеньор Дон Кихот, - заметила герцогиня, - вам  будут
прислуживать четыре девушки, мои горничные, прекрасные, как цветы.
     - Мне они покажутся не цветами, но шипами, ранящими  душу,  -  возразил
Дон Кихот. - Ни они, ни кто-либо другой в этом роде ни за что на свете в мой
покой не проникнут. Если же вашему величию  благоугодно  продолжать  осыпать
меня милостями, коих я,  однако  же,  недостоин,  то  дозвольте  мне  самому
ухаживать за собою и прислуживать себе при закрытых  дверях,  дозвольте  мне
воздвигнуть стену между желаниями моими и моим целомудрием, - я бы не  хотел
из-за той любезности, какую выказывает ко мне ваша светлость, изменять своим
привычкам. Одним словом, скорее я лягу спать одетым, нежели соглашусь, чтобы
кто-нибудь меня раздевал.
     - Что вы, что вы, сеньор Дон Кихот! - возразила  герцогиня.  -  Клянусь
вам, я распоряжусь, чтобы муха не смела проникнуть в ваш покой, а не то  что
девушка: я не так воспитана, чтобы оскорблять скромность сеньора Дон Кихота,
- сколько я понимаю, из многочисленных добродетелей, присущих вам,  особенно
вас украшает целомудрие. Ваша  милость  вольна  раздеваться  и  одеваться  в
полном одиночестве и по своему хотению, как и когда вам вздумается, -  никто
вам мешать не будет: вы у себя  в  комнате  найдете  сосуды,  которые  могут
понадобиться тому, кто спит с запертой дверью и не желает, чтобы  какая-либо
естественная потребность принудила его отпереть ее. Да  живет  тысячу  веков
великая Дульсинея Тобосская, и да прославится имя ее в целом свете, ибо  она
удостоилась того, что ее полюбил такой  бесстрашный  и  такой  целомудренный
рыцарь, и да подвигнут благодетельные небеса нашего губернатора Санчо  Пансу
как  можно  скорее  покончить  с  бичеванием,  дабы  весь  мир   мог   снова
наслаждаться красотою бесподобной этой сеньоры!
     Дон Кихот ей на это сказал:
     - По речам вашей высокочтимости сейчас видно, кто их произносит, ибо из
уст доброй сеньоры худое слово изойти не может, и  похвальное  слово  вашего
величия принесет Дульсинее больше счастья и больше славы, нежели все  хвалы,
какие только могут воздать ей лучшие витии мира.
     - Отлично, сеньор Дон Кихот, -  сказала  герцогиня,  -  а  теперь  пора
ужинать: герцог, должно думать,  нас  уже  ждет.  Пойдемте  отужинаем,  ваша
милость, и вы можете пораньше  лечь  спать:  вчерашнее  ваше  путешествие  в
Кандайю было довольно продолжительным и, вероятно, вас слегка утомило.
     - Я не чувствую усталости,  сеньора,  -  возразил  Дон  Кихот.  -  Смею
уверить ваше высокопревосходительство, что никогда в  жизни  не  приходилось
мне ездить на четвероногом более смирного нрава и у которого  был  бы  такой
ровный шаг, как у Клавиленьо, -  я  не  могу  взять  в  толк,  что  понудило
Злосмрада расстаться с таким легконогим и благородным верховым животным и ни
за что ни про что сжечь его.
     - Можно предположить, - заметила герцогиня, - что Злосмрад раскаялся  в
том, что причинил горе Трифальди, ее подругам и всем прочим, а  равно  и  во
всех тех злодеяниях, которые он, должно полагать, учинил, будучи колдуном  и
чародеем, и, решившись покончить с орудиями своего  ремесла,  прежде  всего,
как главное орудие, сжег Клавиленьо, который не давал ему ни минуты покоя  и
мчал его из страны в  страну,  пепел  же  Клавиленьо  и  грамота  Злосмрада,
являющая собою трофей, пребудут вечными памятниками  доблести  великого  Дон
Кихота Ламанчского.
     Дон Кихот снова поблагодарил герцогиню, затем отужинал и удалился  один
в свой покой, попросив, чтобы никто не являлся к нему для услуг, -  так  его
пугала мысль, что какая-нибудь случайность побудит и заставит  его  нарушить
обет целомудрия, который он дал владычице своей Дульсинее,  ибо  добродетель
Амадиса,  цвета  и  зерцала  странствующих  рыцарей,  навеки   пленила   его
воображение. Он запер за собою  дверь  и  при  свете  двух  восковых  свечей
разделся, а когда стал разуваться (о незаслуженное злополучие!),  то  не  он
испустил вздох или же еще что-либо, могущее бросить тень на безупречную  его
благовоспитанность, а у него на чулке спустилось до двух дюжин петель вдруг,
так что чулок сделался похож на оконную решетку. Добрый  наш  сеньор  весьма
этим огорчился: он с радостью отдал бы сейчас целую унцию серебра за ниточку
зеленого шелка, говорю - зеленого, потому что у него были зеленые чулки.
     Тут у Бен-инхали вырывается следующее восклицание:
     "О бедность, бедность! Не понимаю, что  побудило  великого  кордовского
поэта {2} сказать о тебе:

     Священный, но неоцененный дар.

     Я хоть и мавр, однако же соприкасался с христианами и отлично знаю, что
святость заключается в милосердии, смирении, вере, послушании и бедности, но
со  всем  тем  я  утверждаю,  что  человек,  который  в   бедности   находит
удовлетворение, должен быть во многих отношениях  богоподобен,  если  только
это не та бедность, о которой  говорится  у  одного  из  величайших  святых:
"Пользующиеся миром сим должны  быть  как  не  пользующиеся",  то  есть  так
называемая нищета духа. Но ты, второй вид бедности (я о тебе сейчас говорю)!
Зачем ты преимущественно избираешь своими жертвами идальго  и  прочих  людей
благородного происхождения? Зачем  принуждаешь  их  чистить  обувь  сажей  и
носить  одежду  с   разнородными   пуговицами:   шелковыми,   волосяными   и
стеклянными? Зачем их воротники по большей части бывают только разглажены, а
не гофрированы?"
     Отсюда явствует, что употребление крахмала  и  гофрированные  воротники
восходят к глубокой древности.
     Бен-инхали  продолжает:  "Жалок  тот   дворянин,   который   дома   ест
впроголодь, а на улице напускает на себя важность и  лицемерно  ковыряет  во
рту зубочисткой, меж тем  как  он  не  ел  ничего  такого,  после  чего  ему
требовалось бы поковырять в  зубах!  Жалок  тот,  говорю  я,  у  кого  честь
стыдлива и которому кажется, будто всем издали видно, что башмаки у  него  в
заплатах, шляпа лоснится от пота, накидка обтрепана, а в животе пусто!"
     На такие мысли навели  Дон  Кихота  спустившиеся  петли,  однако  ж  он
утешился, заметив, что Санчо оставил  ему  дорожные  сапоги,  и  решил,  что
завтра наденет их. Наконец он лег, озабоченный  и  расстроенный,  во-первых,
тем, что с ним не было Санчо, а во-вторых,  непоправимою  бедою  с  чулками,
которые он готов был заштопать даже другого цвета шелком, хотя это  одна  из
последних степеней падения, до которой может дойти  оскудевший  идальго.  Он
потушил свечи; было жарко, и ему не спалось; он встал с постели и приотворил
зарешеченное окно, выходившее в чудесный сад; как же скоро он  отворил  его,
то ему показалось и послышалось, что  в  саду  гуляют  и  разговаривают.  Он
насторожился. В саду заговорили громче, и он различил такие речи:
     - Не проси у меня песен, Эмеренсья! Ты же знаешь,  что  с  того  самого
мгновенья, когда сей путник прибыл к нам в замок и очи мои его узрели, я уже
не пою, а только плачу. Кроме того,  сон  моей  госпожи  скорее  легок,  чем
крепок, а я за все сокровища в мире  не  согласилась  бы,  чтобы  нас  здесь
застали. И хотя бы даже она продолжала спать и не пробудилась, все равно мне
не к чему петь, если будет спать и не проснется, чтобы послушать мое  пение,
сей новорожденный Эней {3}, который прибыл в наши  края,  видно,  для  того,
чтобы надо мной насмеяться.
     - Не бойся, милая Альтисидора, - отвечали ей, - герцогиня  и  все,  кто
только есть в замке, разумеется, спят,  -  не  спит  лишь  властелин  твоего
сердца и пробудитель твоей души: мне сейчас  послышалось,  что  зарешеченное
окно в его покое отворилось, значит, он, верно, не спит. Пой  же,  бедняжка,
под звуки арфы голосом тихим и нежным, а  если  герцогиня  услышит  нас,  мы
скажем, что в комнате душно.
     - Не этого я опасаюсь, Эмеренсья, - отвечала Альтисидора,  -  я  бы  не
хотела, чтобы пение  выдало  сердечную  мою  склонность  и  чтобы  люди,  не
испытавшие  на  себе  всемогущей  силы  любви,  признали  меня   за   девицу
взбалмошную и распутную. Впрочем, будь что  будет:  лучше  краска  стыда  на
лице, чем заноза в сердце.
     И тут послышались нежнейшие звуки  арфы.  При  этих  звуках  Дон  Кихот
остолбенел, ибо в сей миг ему припомнились бесчисленные приключения  в  этом
же роде: с окнами, решетками и садами, с музыкой,  объяснениями  в  любви  и
обмороками, словом, со всем тем, о чем Дон Кихот читал в рыцарских  романах,
способных обморочить кого угодно. Он тотчас вообразил, что одна из горничных
девушек герцогини в него влюбилась и что только девичий стыд не позволяет ей
признаться в сердечном своем влечении, и, испугавшись, как  бы  она  его  не
пленила, мысленно дал  себе  слово  держаться  твердо;  всей  душой  и  всем
помышлением отдавшись под покровительство сеньоре  Дульсинее  Тобосской,  он
решился, однако ж, послушать пение и, дабы  объявить  о  своем  присутствии,
притворно чихнул, что чрезвычайно обрадовало девиц: ведь им  только  того  и
нужно было, чтобы Дон Кихот  их  слышал.  Итак,  настроивши  арфу  и  взявши
несколько аккордов, Альтисидора запела вот этот романс:

     Ты, что меж простынь голландских
     Возлежишь на мягком ложе
     Предаваясь дреме сладкой
     От заката до восхода;

     Ты, храбрейший сын Ламанчи,
     Рыцарства краса и гордость,
     Всех сокровищ аравийских
     И прекрасней и дороже!

     Внемли пеням девы ражей,
     Но обиженной судьбою.
     Ибо душу иссушили
     Ей твои глаза - два солнца.

     Опьяненный жаждой славы,
     Ты лишь скорбь другим приносишь:
     Ранишь их, а сам лекарство
     Им от ран подать не хочешь.

     Смелый юноша! Ответь,
     Уж не в Ливии ли знойной
     Или на бесплодной Хаке {4}
     Ты родился, мне на горе?

     Уж не змеями ли был ты
     Вспоен сызмала и вскормлен,
     Иль тебя взрастили дебри
     И угрюмые утесы?

     Да, по праву Дульсинея,
     Дева, налитая соком,
     Хвастается, что смирила
     Тигра лютого такого.

     Пусть Арланса, Писуэрга,
     Мансанарес, Тахо вольный.
     И Энарес, и Харама {5}
     Вечно славят этот подвиг!

     Чтоб уделом поменяться
     Со счастливицей подобной,
     Я б отдать не пожалела
     Юбку с золотой каймою.

     Ах, лежать в твоих объятьях
     Иль хотя б с тобой бок о бок
     И в твоих кудрях копаться,
     Истребляя насекомых!

     Но, не стоя этой чести,
     Буду я вполне довольна,
     Если ты себе хотя бы
     Ноги растереть позволишь.

     Сколько от меня в подарок
     Получал бы ты сорочек,
     Гребешков, штанов атласных
     И чулок с ажурной строчкой!

     Ско