ьствие, с пользою, однако ж, и для себя: из любви к  детям  и  к  жене
поневоле станешь сребролюбивым. А скажите, ваша милость, сколько  ж  вы  мне
положите за каждый удар?
     - Когда б я намеревался вознаградить тебя, Санчо, - отвечал Дон  Кихот,
- сообразно с мощью и действенностью этого средства, то мне  не  хватило  бы
всех сокровищ Венеции и россыпей Потоси. Прикинь, сколько у тебя моих денег,
и сам назначь цену.
     - Всего должно быть три тысячи триста с лишним ударов, - сказал  Санчо,
- из них я уже нанес себе пять, остальные за мною, эти  пять  пусть  покроют
лишек, значит, давайте считать  всего  три  тысячи  триста,  так  вот,  если
положить по одному куартильо за каждый удар (а уж меньше я не возьму  ни  за
что на свете), то всего выйдет  три  тысячи  триста  куартильо,  три  тысячи
куартильо - это полторы тысячи полуреалов, то есть семьсот пятьдесят реалов,
триста же куартильо составляют полтораста полуреалов, то есть семьдесят пять
реалов, и вот если к семистам  пятидесяти  реалам  прибавить  эти  семьдесят
пять, то получится всего восемьсот двадцать пять реалов. Эту сумму  я  вычту
из денег вашей милости и возвращусь домой богатым и довольным,  хотя  и  как
следует выпоротым, ну да ведь рыбки захочешь - штаны замочишь.
     - О благословенный Санчо! О дражайший Санчо! - воскликнул Дон Кихот.  -
После этого мы с Дульсинеей будем считать, что мы у тебя в  долгу  до  конца
наших дней! Если только Дульсинея обретет утраченный облик (а я и  не  мыслю
себе, чтоб могло быть иначе), ее несчастье преобразится  в  счастье,  а  мое
поражение наиславнейшим торжеством обернется. Итак, Санчо,  я  жду  от  тебя
ответа, когда ты приступишь к самобичеванию, - для ускорения  дела  я  готов
прибавить еще сто реалов.
     - Когда? - переспросил Санчо. - Нынче же ночью,  можете  быть  уверены.
Постарайтесь, ваша милость, чтобы мы провели эту ночь в поле,  под  открытым
небом, а уж я себя исполосую - только держись!
     Вот наконец и настала ночь, которой Дон Кихот дожидался  с  нетерпением
чрезвычайным, ибо ему  казалось,  будто  колеса  Аполлоновой  колесницы  {2}
сломались и что день тянется долее обыкновенного: в сем случае он  ничем  не
отличался от всех влюбленных, которые не умеют держать себя в руках. Наконец
они въехали в приютную рощу, неподалеку от дороги, и, расседлав Росинанта  и
серого, растянулись на зеленой травке и поужинали тем, что было припасено  у
Санчо; засим помянутый Санчо сделал из узды  Росинанта  и  недоуздка  серого
хлесткий и гибкий бич и отошел шагов на двадцать от  своего  господина,  под
сень буков. Заметив, с каким решительным бесстрашным видом  он  шагает,  Дон
Кихот сказал ему:
     - Смотри, друг мой: не избивай себя до бесчувствия, устраивай перерывы,
не выказывай излишней горячности, иначе ты выдохнешься  на  полдороге,  -  я
хочу сказать, чтобы ты себя  пожалел,  иначе  ты  отправишься  на  тот  свет
прежде, нежели  достигнешь  желанной  цели.  А  дабы  ты  ни  пересолил,  ни
недосолил, я стану тут же, рядом, и начну отсчитывать  на  четках  наносимые
тобою удары. Засим да поможет тебе господь бог  претворить  в  жизнь  благое
твое намерение.
     - Исправному плательщику залог не страшен, - объявил Санчо,  -  я  буду
бить себя больно, но не до смерти: ведь в этом-то весь смысл чуда и состоит.
     Тут он обнажился  до  пояса  и,  схватив  ременную  плеть,  начал  себя
хлестать, а Дон Кихот занялся подсчетом ударов. Санчо уже дошел примерно  до
восьми ударов, а затем, смекнув, что это дело нешуточное и что цену он  взял
пустяковую, приостановил самосечение  и  сказал  своему  господину,  что  он
продешевил и что каждый такой удар должен стоить не куартильо, а полуреал.
     - Продолжай, друг Санчо, - молвил Дон Кихот, - не волнуйся:  я  заплачу
тебе вдвое.
     - Коли так, - подхватил Санчо, - господи  благослови!  Ох,  я  же  себе
сейчас и всыплю!
     Однако хитрец перестал хлестать себя  по  спине  и  начал  хлестать  по
деревьям, что, впрочем, не мешало ему по временам так  громко  стонать,  что
казалось, будто вместе с каждым таким стоном  из  его  тела  вылетает  душа.
Между тем у Дон Кихота душа была добрая, и он опасался, как бы тот не уходил
себя насмерть, из-за собственного неблагоразумия так и  не  достигнув  своей
цели, - вот почему он сказал Санчо:
     - Сделай одолжение,  друг  мой,  прерви  на  сем  месте  свое  занятие:
средство  это  мне  представляется  чересчур  сильным,  для  него  требуется
передышка, недаром говорится: Самору долго осаждали, а с налету  никогда  бы
не взяли. Если только я не обчелся, ты уже нанес себе более тысячи ударов, -
пока что довольно. Грубо выражаясь, осла нагружай-нагружай - он и не  охнет,
а перегрузил - издохнет.
     - Нет, нет, сеньор, - возразил Санчо, -  не  желаю  я,  чтоб  про  меня
говорили: "Денежки получил - и ручки сложил". Отойдите, ваша  милость,  чуть
подальше, дайте я нанесу себе хотя бы еще одну тысячу: мы меньше чем  в  два
приема с этим делом справимся, а кончил дело - гуляй смело.
     - Ну, коли уж у тебя такой прилив бодрости, бог тебе в помощь, - молвил
Дон Кихот, - стегай себя, а я отойду в сторону.
     Санчо с таким рвением вновь принялся выполнять свой урок, что скоро  на
многих деревьях кора оказалась содранной, - до того жестоко он себя бичевал;
наконец, изо всех сил хлестнув плетью по стволу бука, он громко воскликнул:
     - Здесь погиб Самсон и все филистимляне!
     Услышав страшный звук удара и сей жалобный голос, Дон Кихот  устремился
к Санчо и, выхватив у  него  перевитой  ремень  узды,  служивший  оруженосцу
бичом, сказал:
     - Судьба не допустит, друг Санчо, чтобы, стараясь мне угодить, ты засек
себя до смерти: ты нужен жене и детям, а Дульсинея потерпит до другого раза,
я же, уповая на близкий конец этого предприятия, подожду, пока ты соберешься
с силами и к общему благополучию его завершишь.
     - Коли уж вам, государь мой, так хочется, то пусть будет  по-вашему,  -
согласился Санчо, - только набросьте мне на  плечи  вашу  накидку,  а  то  я
вспотел и боюсь простудиться: кто в первый раз себя бичует, тому  это  очень
даже просто.
     Дон Кихот так и сделал и, оставшись  в  одном  камзоле,  отдал  накидку
Санчо, Санчо же проспал до тех пор, пока его не разбудило  солнце,  и  тогда
они  снова  тронулись  в  путь  и  прервали  его,  лишь  достигнув  селения,
расположенного в трех милях от рощи. Остановились они  на  постоялом  дворе,
который Дон Кихот именно таковым и признал, но отнюдь не замком с  глубокими
рвами, башнями, решетками и  подъемным  мостом;  надобно  заметить,  что  со
времени своего поражения он стал судить о  вещах  более  здраво,  что  будет
видно из дальнейшего. Его поместили внизу, в комнате, стены  которой  вместо
тисненных  золотом  кож  были  по  деревенскому   обычаю   увешаны   старыми
разрисованными полотнами. На одном из них было грубейшим образом  намалевано
похищение Елены: дерзкий гость увозит супругу Менелая, а на  другом  история
Дидоны и Энея: Дидона стоит на высокой башне и машет чуть не целой простыней
своему гостю-беглецу, который мчится по морю то ли  на  фрегате,  то  ли  на
бригантине. Дон Кихот приметил,  что  Елена  уезжала  не  без  удовольствия,
потому что она тайком  хитро  улыбалась,  а  прекрасная  Дидона  лила  слезы
величиной с грецкий орех. Разглядывая эти полотна, Дон Кихот сказал:
     - Жребий у этих двух сеньор на редкость горестный, ибо  им  не  суждено
было жить в наше время, я же несчастнее всех, оттого что не жил  в  их  век:
ведь только встреться я с их возлюбленными - и Троя не была  бы  сожжена,  а
Карфаген разрушен, -  мне  довольно  было  бы  убить  одного  Париса,  чтобы
предотвратить столько бедствий.
     - Бьюсь об заклад, - объявил Санчо, - что  вскорости  не  останется  ни
одной харчевни, гостиницы, постоялого двора или же цирюльни,  где  не  будет
картин с изображением наших подвигов. Только я бы хотел, чтобы их  нарисовал
художник получше этого.
     - Твоя правда, Санчо, - согласился Дон Кихот,  -  этот  художник  вроде
Орбанехи, живописца из Убеды, который, когда его спрашивали, что  он  пишет,
отвечал: "Что выйдет". Если, например,  он  рисовал  петуха,  то  непременно
подписывал: "Это петух", чтобы не подумали, что это лисица. Полагаю,  Санчо,
что такого же точно пошиба должен быть тот живописец или писатель, - в конце
концов это все равно, - который выпустил в свет  историю  новоявленного  Дон
Кихота: он живописал или писал, что выйдет. А еще  он  напоминает  Маулеона,
мадридского стихотворца недавних  времен,  который,  о  чем  бы  у  него  ни
спросили, на все отвечал, не моргнув глазом, и вот однажды его спросили, что
значит: Deum de Deo, а он ответил: De donde diere {3}. Но довольно об  этом,
скажи мне лучше, Санчо, намерен ли ты в ближайшую ночь  отсчитать  себе  еще
одну порцию плетей и желаешь ли ты, чтоб это было  под  кровом  или  же  под
открытым небом.
     - Ей-ей, сеньор, - молвил Санчо, - этим заниматься  можно  где  угодно:
хочешь - дома, хочешь -  в  поле.  Впрочем,  я  бы  все-таки  предпочел  под
деревьями: у меня такое чувство, будто они со  мной  заодно  и  здорово  мне
помогают.
     - Нет, друг Санчо, я передумал, - объявил Дон  Кихот,  -  тебе  надобно
набраться побольше сил, почему мы и отложим это до возвращения к себе домой,
а ведь мы приедем, самое позднее, послезавтра.
     Санчо сказал, что дело, мол, хозяйское, но что он бы хотел покончить  с
этим, пока железо еще горячо и пока  чешутся  руки,  ибо  промедление  часто
бывает опаснее всего, и у бога просить не стыдись, но и потрудиться для него
не ленись, и одно "Возьми!" лучше двух посулов, и лучше синица в руках,  чем
журавль в небе.
     - Довольно пословиц, Санчо, ради самого Христа! - взмолился Дон  Кихот.
- Ты, кажется, снова принимаешься  за  прежнее:  говори  просто,  ясно,  без
обиняков, как я уже неоднократно тебя учил - лучше меньше, да лучше.
     - Уже и не знаю, что это за незадача, - сказал Санчо, - я без поговорки
слова не могу сказать, и  всякая  поговорка  кажется  мне  словом  разумным,
однако ж я все старания приложу, чтобы исправиться.
     И на этом их разговор временно прекратился.


     1 Досталось даром (лат.).
     2 Колеса Аполлоновой колесницы (миф.).  -  На  колеснице  Аполлон,  бог
Солнца, объезжал небосклон, освещая и согревая землю.
     3 Deum de Deo (лат.) - бога от бога (из католического символа веры); de
donde diere - испанское выражение: была не была.


        ГЛАВА LXXII
     О том, как Дон Кихот и Санчо прибыли в свое село

     Весь этот день Дон Кихот и Санчо провели в селении, на постоялом дворе,
и  ожидали  наступления  ночи,  один  -  дабы  в   чистом   поле   завершить
самобичевание, другой - дабы присутствовать при его конце, в коем заключался
венец его желаний. Между тем на постоялый двор въехал новый путешественник с
тремя или четырьмя слугами, и один из слуг обратился к тому, кого можно было
принять за их господина:
     - Здесь, сеньор дон Альваро Тарфе, вы можете переждать полуденный зной;
в гостинице как будто бы и чисто и прохладно.
     Услышав это, Дон Кихот сказал Санчо:
     - Знаешь, Санчо, когда я перелистывал вторую часть  моей  истории,  то,
по-моему, мне там встретилось имя дона Альваро Тарфе.
     - Очень может быть, - заметил Санчо. - Дайте ему спешиться, и тогда  мы
у него спросим.
     Всадник спешился, и хозяйка постоялого двора отвела ему внизу  комнату,
прямо против комнаты Дон Кихота, также увешанную  разрисованными  полотнами.
Вновь прибывший кавальеро переоделся  в  летнее  платье,  вышел  в  галерею,
обширную и прохладную, и, увидев Дон Кихота, который также  прогуливался  по
галерее, обратился к нему с вопросом:
     - Куда, милостивый государь, изволите путь держать?
     На что Дон Кихот ему ответил:
     - В одно из  ближайших  сел,  откуда  я  родом.  А  ваша  милость  куда
направляется?
     - Я, сеньор, - отвечал кавальеро, - еду в Гранаду: это моя родина.
     - Истинно прекрасная родина! -  воскликнул  Дон  Кихот.  -  А  скажите,
будьте любезны, ваша милость, как вас зовут?  Я  не  сумею  должным  образом
изъяснить, как важно мне это знать.
     - Меня зовут доном Альваро Тарфе, - отвечал постоялец.
     На это Дон Кихот ему сказал:
     - Я нимало не сомневаюсь, что ваша милость и есть тот самый дон Альваро
Тарфе, который выведен во  второй  части  Истории  Дон  Кихота  Ламанчского,
недавно преданной тиснению и выданной в свет одним новейшим сочинителем.
     - Я самый, - отвечал кавальеро, - Дон  Кихот  же,  главное  действующее
лицо помянутой истории, был моим ближайшим другом, и это я  вытащил  его  из
родного края, во всяком случае я  подвигнул  его  отправиться  на  турнир  в
Сарагосу, куда я собирался сам. Признаться, я оказал  ему  немало  дружеских
услуг, и только благодаря мне палач не разукрасил ему  спину  за  чрезмерную
дерзость.
     - А скажите на милость, сеньор дон Альваро, похож ли я хоть немного  на
того Дон Кихота?
     - Разумеется, что нет, - отвечал постоялец, - положительно ничем.
     - А у того Дон Кихота,  -  продолжал  допытываться  наш  Дон  Кихот,  -
состоял на службе оруженосец Санчо Панса?
     - Как же, состоял, - отвечал дон Альваро, - но, хотя  он  слыл  великим
шутником, я лично ни одной остроумной шутки от него не слышал.
     - Охотно этому верю, - заговорил тут Санчо, - потому шутить  не  каждый
умеет, и этот ваш Санчо, досточтимый сеньор,  верно  уж,  преизрядный  плут,
тупица, да к тому же еще и негодяй; ведь настоящий-то Санчо Панса - это я, и
у меня шутки сыплются  чаще  дождевых  капель;  коли  угодно  вашей  милости
убедиться на деле, то поживите  со  мной  так  примерно  годик,  и  вы  сами
увидите, что они у меня  срываются  с  языка  поминутно  и  притом  в  таком
количестве и такого рода, что совершенно неожиданно для меня самого все  мои
слушатели покатываются со смеху. Подлинный же Дон Кихот Ламанчский, славный,
отважный, благоразумный влюбленный, искоренитель неправды, оплот  малолетних
и сирых, прибежище вдовиц, покоритель девичьих сердец, знающий  только  одну
владычицу, Дульсинею Тобосскую, - вот он, перед вами, и  это  мой  господин,
всякий же другой Дон Кихот, а равно и всякий другой Санчо Панса  -  это  все
пустые враки.
     - Клянусь богом, друг мой, я тебе верю, - воскликнул дон Альваро,  -  в
тех немногих словах, которые ты успел сказать, заключено  больше  остроумия,
нежели во всем, что я слышал от другого Санчо Пансы, а ведь говорит  он  без
умолку! Он больше обжора, чем краснобай, и не столько шутник, сколько просто
глупец, и вообще для меня несомненно, что волшебники преследующие Дон Кихота
хорошего, вознамерились преследовать и  меня  через  посредство  Дон  Кихота
плохого. Впрочем, я ничего не понимаю: я могу ручаться, что поместил его  на
излечение в толедский дом для умалишенных, но  теперь  я  вижу  другого  Дон
Кихота, ничего общего не имеющего с моим.
     - Я не знаю, точно ли я хороший,  -  молвил  Дон  Кихот,  -  одно  могу
сказать, что я и не плохой,  в  доказательство  чего  позвольте  довести  до
сведения вашей милости, государь мой дон Альваро Тарфе,  что  я  ни  разу  в
жизни не был в Сарагосе, более того: как скоро я узнал, что вымышленный  Дон
Кихот участвует в сарагосском турнире, то  порешил  туда  не  ездить,  чтобы
вывести сочинителя за ушко да на солнышко, а проследовал прямо в Барселону -
обиталище радушия, приют для чужестранцев, пристанище для бедняков,  отчизну
храбрецов, город-мститель за утесненных,  гостеприимный  кров  для  истинной
дружбы, город, единственный  по  красоте  местоположения.  И  хотя  события,
которые там со мною произошли, не весьма  радостны,  напротив  того:  весьма
печальны, меня, однако ж, примиряет с ними то обстоятельство,  что  я  видел
самый город. Итак, сеньор  дон  Альваро  Тарфе,  это  я  и  есть  Дон  Кихот
Ламанчский, о котором идет слава, а не тот пакостник,  который  вознамерился
присвоить себе мое имя и, приписав себе мои мысли,  тем  возвысить  себя  во
мнении света. Я взываю к  вашей  милости,  как  к  истинному  кавальеро:  не
откажите в любезности, объявите местному алькальду, что  до  сего  дня  ваша
милость никогда меня не видала, что я не тот Дон Кихот, который изображен во
второй части, и что оруженосец мой  Санчо  не  тот,  которого  ваша  милость
изволила знать.
     - Я весьма охотно это сделаю, -  сказал  дон  Альваро,  -  согласитесь,
однако ж, что это вещь неслыханная - быть знакомым с двумя  Дон  Кихотами  и
двумя Санчо зараз, чьи имена столь  сходны  и  чьи  деяния  столь  различны.
Впрочем, я готов подтвердить, что я не видел того, что видел, и что со  мной
не происходило того, что произошло.
     -  Ваша  милость,  уж  верно,  заколдована,  точь-в-точь  как   сеньора
Дульсинея Тобосская, - рассудил Санчо. - Хорошо, если б я  мог  расколдовать
вашу милость, отсчитав себе три тысячи с лишком плетей, как это я делаю ради
нее, - уж для вас-то я бы бесплатно постарался.
     - Насчет плетей - это мне что-то невдомек, - признался дон Альваро.
     Санчо заметил, что об этом долго рассказывать, но что он,  однако,  все
ему расскажет, если только им по пути. Между тем пришло время  обедать;  Дон
Кихот и дон Альваро отобедали вместе. Тут на постоялый двор случилось  зайти
местному алькальду и писарю, и к этому самому алькальду Дон Кихот  обратился
с формальной просьбой: он желает-де, чтобы, в ограждение  его,  Дон  Кихота,
прав, здесь присутствующий кавальеро  дон  Альваро  Тарфе  перед  лицом  его
милости алькальда засвидетельствовал, что он  никогда  прежде  не  знал  Дон
Кихота Ламанчского, также здесь присутствующего, и что это совсем не тот Дон
Кихот, который изображен в вышедшей из печати  книге  под  заглавием  Вторая
часть  Дон  Кихота  Ламанчского,  сочинение  некоего  Авельянеды,   уроженца
Тордесильяса. Алькальд все это обставил юридически: свидетельское  показание
было дано с соблюдением всех приличествующих случаю формальностей, чему  Дон
Кихот и Санчо весьма обрадовались, словно им в самом деле  было  чрезвычайно
важно иметь подобное показание и как  будто  бы  различие  между  двумя  Дон
Кихотами и двумя Санчо и без того не было достаточно  резко  означено  в  их
поступках и в их речах. Дон Альваро  и  Дон  Кихот  долго  еще  обменивались
учтивостями и изъявлениями преданности, и тут великий ламанчец  выказал  всю
свою рассудительность, дон Альваро же Тарфе вынужден был признать, что он  в
нем ошибался: он даже близок был к мысли, что он сам заколдован, коль  скоро
видел своими глазами двух столь различных Дон Кихотов.
     Наступил вечер, и оба постояльца одновременно выехали из села, однако ж
примерно в полумиле от него дорога расходилась:  одна  вела  в  село  к  Дон
Кихоту, другая - туда,  куда  нужно  было  дону  Альваро.  За  этот  краткий
промежуток времени Дон Кихот рассказал  дону  Альваро  о  злополучном  своем
поражении, о заколдованности Дульсинеи и о средстве расколдовать ее  и  всем
этим привел дона Альваро в изумление, а затем дон Альваро, обняв Дон  Кихота
и Санчо, поехал в одну сторону, Дон Кихот же устремился в  другую  и  провел
эту ночь среди дерев, чтобы предоставить возможность Санчо покончить  с  его
епитимьей, каковую Санчо и на сей раз исполнял тем же самым способом, что  и
прошедшей ночью, то есть в неизмеримо большей степени за счет буковой  коры,
нежели за счет собственной спины, с которою он до  того  бережно  обходился,
что даже муху не могли бы с нее согнать наносимые им  удары.  Обманутый  Дон
Кихот ни разу не ошибся в счете и нашел,  что  вместе  со  вчерашними  общее
число плетей достигает трех тысяч двадцати девяти. Солнце, казалось,  взошло
в этот день раньше только для того, чтобы взглянуть на это жертвоприношение,
и с первыми его лучами Дон Кихот и Санчо поехали дальше, беседуя между собою
о том, в каком заблуждении находился дон  Альваро  и  как  благоразумно  они
поступили, взяв у