дин находился, а потому ответил, что  господин  его  где-то
занят чрезвычайно важным делом, а каким именно - этого он, Санчо, лопни  его
глаза, открыть не может.
     - Нет, нет, Санчо Панса,  -  возразил  цирюльник,  -  если  ты  нам  не
скажешь, где он, мы подумаем, - да уже и начинаем думать, - что ты убил  его
и ограбил, раз что едешь на его коне. В самом деле, верни нам  хозяина  этой
лошади, а то я тебе задам.
     - Вы мне не грозите, я не такой человек,  чтоб  кого-нибудь  грабить  и
убивать, пусть их убивает судьба или  же  создатель.  Мой  господин  в  свое
удовольствие кается сейчас в горах.
     И тут Санчо единым духом все и выпалил  и  рассказал  о  том,  в  каком
состоянии оставил он Дон Кихота, какие были у его  господина  приключения  и
как он, Санчо Панса, отправился с письмом к сеньоре Дульсинее Тобосской,  то
есть к дочери Лоренсо Корчуэло, в которую  его  господин  влюбился  по  уши.
Подивились священник и цирюльник тому, что услышали из уст  Санчо  Пансы,  и
хотя для них не являлось тайной, что Дон  Кихот  свихнулся  и  каким  именно
видом умственного расстройства он страдал, однако это не  мешало  им  всякий
раз снова даваться диву. Они попросили Санчо  Пансу  показать  им  послание,
которое он  вез  сеньоре  Дульсинее  Тобосской.  Тот  сказал,  что  послание
написано на одном из листков в памятной книжке и что Дон Кихот велел  отдать
его переписать в первом же селении; священник, однако ж,  попросил  показать
письмо - он, дескать, отличным почерком его  перепишет.  Санчо  Панса  сунул
руку за пазуху и поискал книжку, но так и не нашел, да если б  он  искал  ее
даже до сего дня, то все равно не нашел бы, потому что она  осталась  у  Дон
Кихота и тот забыл ему передать, а Санчо невдомек было напомнить.
     Когда Санчо обнаружил, что книжки нет, он стал  бледен  как  смерть  и,
вновь принявшись весьма поспешно себя ощупывать, вновь пришел к  заключению,
что книжки нет, и, мигом запустив обе руки себе в бороду, половину вырвал, а
затем в мгновение ока раз шесть подряд хватил себя кулаком по лицу, так  что
из носу у него потекла кровь. Увидевши это, священник и цирюльник  спросили,
что с ним случилось и за что он так на себя напустился.
     - Что со мной случилось? - воскликнул Санчо. - А то, что  в  одно,  как
это говорится, мановение, я ахнуть не успел, - у  меня  уже  не  стало  трех
ослят, из коих каждый стоит целого замка.
     - Как так? - спросил цирюльник.
     - Я потерял записную книжку, - пояснил Санчо, - с письмом  к  Дульсинее
Тобосской и с приказом за подписью  моего  господина,  в  котором  он  велит
племяннице выдать мне трех из тех четырех или пяти  ослят,  что  остались  у
него в имении.
     И тут он сообщил им о пропаже серого. Священник принялся утешать его  и
сказал, что, когда он разыщет своего господина, тот напишет  другой  приказ,
но уже на большом листе бумаги, согласно существующим  правилам  и  законам,
ибо вексель, написанный на листке из записной книжки, никто не примет  и  не
оплатит.
     Санчо этим утешился и  сказал,  что  коли  так,  то  пропажа  письма  к
Дульсинее не очень его  огорчает,  тем  более  что  он  знает  письмо  почти
наизусть  и  с  его  слов  они  могут  записать  его,   когда   и   где   им
заблагорассудится.
     - Говори же, Санчо, - сказал цирюльник, - а мы будем записывать.
     Силясь припомнить содержание письма,  Санчо  Панса  почесывал  затылок,
переминался с ноги на ногу, то поднимал, то опускал глаза,  изгрыз  полногтя
на пальце и, изрядное количество времени продержав в неведении священника  и
цирюльника, ожидавших, что он скажет, наконец объявил:
     - Ей-богу, сеньор лиценциат, видно, черти утащили все  что  осталось  у
меня в памяти от этого письма. Впрочем, начиналось оно  так:  "Всемогущая  и
безотказная сеньора".
     -  Да  не  безотказная,  -  поправил  цирюльник,  -  а  вернее   всего:
"бесстрастная" или же "всевластная сеньора".
     - Вот-вот, - сказал Санчо. -  А  дальше,  если  только  память  мне  не
изменяет, было так... если только мне не изменяет  память:  "Язвительный,  и
бессонный, и раненый целует вашей милости руки, неблагодарная  и  никому  не
известная красавица", и что-то еще насчет здоровья и  болезни,  коих  он  ей
желает, - одним словом, много всего было подпущено, а кончалось так: "Ваш до
гроба Рыцарь Печального Образа".
     Немало потешила обоих путников  отличная  память  Санчо  Пансы,  и  они
выразили ему свое восхищение и попросили еще два раза прочитать письмо, дабы
они, в свою очередь, могли запомнить его и при случае  записать.  Санчо  еще
три раза прочитал письмо и наговорил невесть сколько всякой чепухи. Засим он
рассказал о делах своего господина, умолчав, однако ж, о том, как его самого
подбрасывали на этом постоялом дворе, куда он теперь не решался  попроситься
на постой. Еще он сказал, что  его  господин  в  предвидении  благоприятного
ответа от сеньоры Дульсинеи Тобосской уже нацелился на императорский или, по
крайности, на королевский престол, что так-де между ними условлено и что это
- дело нехитрое, ежели принять в рассуждение храбрость Дон Кихота и мощь его
длани; и что как скоро это сбудется, то Дон Кихот его, Санчо, женит, ибо  он
к тому времени овдовеет, это уж как пить дать, и  сосватает  ему  наперсницу
императрицы, наследницу огромного и богатого имения, но только на  материке,
без всяких этих островов и чертостровов, ибо они ему уже разонравились.  Все
это Санчо проговорил весьма хладнокровно, время от времени прочищая нос и  с
таким глупым видом, что его односельчане снова дались диву при мысли о  том,
сколь пылким должно быть безумие Дон  Кихота,  если  увлекло  оно  за  собою
рассудок бедняги Санчо. Однако  ж  они  не  дали  себе  труда  рассеять  его
заблуждение: на душе, мол, у него будет спокойнее,  если  он  останется  при
своем мнении, а им и вовсе одно удовольствие слушать, как он городит чушь. А
потому они сказали, чтобы он молился богу о здравии своего господина, ибо со
временем  стать,  как  он  говорит,  императором,  или,   по   малой   мере,
архиепископом, или же быть возведенным в какой-либо другой высокий сан - это
вещь возможная и очень даже легко исполнимая. Санчо же им на это сказал:
     - Сеньоры! А что, если судьба повернет дело так,  что  моему  господину
вспадет на ум стать не императором, а архиепископом?  Так  вот  я  бы  хотел
знать заранее: чем обыкновенно награждают  своих  оруженосцев  странствующие
архиепископы?
     - Обычная награда, - отвечал священник, -  это  приход  с  отправлением
обязанностей духовника или же без оного, или назначают  их  причетниками,  а
причетники получают хорошее жалованье, не считая столь же  крупных  побочных
доходов.
     - Но для этого необходимо, - возразил Санчо, - чтобы оруженосец не  был
женат и чтобы он, по крайности, умел прислуживать в церкви. А коли  так,  то
все пропало, потому, перво-наперво, я женат, а во-вторых, не учен грамоте! И
что  только  со  мной  будет,  коли  моему  господину  придет  охота   стать
архиепископом, а не императором,  как  это  принято  и  как  это  водится  у
странствующих рыцарей?
     - Не беспокойся, друг Санчо,  -  заговорил  цирюльник,  -  мы  попросим
твоего господина, отсоветуем ему, скажем, что он поступит по  совести,  коли
станет императором, а не архиепископом, да это ему и легче,  оттого  что  он
более храбр, нежели образован.
     - Мне тоже так кажется, - заметил Санчо, - хотя должен вам сказать, что
он на все руки мастер. Я же буду молить бога  направить  моего  господина  в
такую сторону, где бы он и самому себе угодил, и меня осчастливил.
     - Ты рассуждаешь, как человек здравомыслящий, - сказал священник,  -  и
намерен поступить, как истинный христианин. Но сейчас надлежит обсудить, как
нам избавить твоего господина от этого бессмысленного покаяния, о котором ты
нам рассказал. И дабы обдумать, как это осуществить, и дабы подкрепиться,  -
ведь уже время, - не худо было бы зайти на постоялый двор.
     Санчо сказал, что пусть, мол, они зайдут, а он подождет здесь, - потом,
дескать, он им объяснит, отчего он не  зашел  и  отчего  не  след  ему  туда
заходить, - но что он просит вынести ему чего-нибудь горячего, а Росинанту -
овса. Они ушли, он остался, а немного погодя  цирюльник  вынес  ему  поесть.
После этого священник с цирюльником долго еще размышляли, как им  достигнуть
желаемого, и наконец священник пришел к мысли совершенно во вкусе Дон Кихота
и вполне отвечавшей их намерениям, а именно  -  он  сказал  цирюльнику,  что
измыслил он вот что: он,  дескать,  переоденется  странствующею  девицею,  а
цирюльник приложит все старания, чтобы как можно лучше вырядиться ее слугою,
и в таком виде они отправятся к Дон Кихоту, и  он,  священник,  прикинувшись
обиженною и беззащитною девицею, попросит его об одном одолжении, в  котором
тот, как подобает доблестному  странствующему  рыцарю,  разумеется,  ему  не
откажет. Одолжение это состоит в том, чтобы Дон Кихот последовал за  девицею
и отметил за оскорбление, неким злым  рыцарем  ей  нанесенное;  кроме  того,
девица попросит у него дозволения не снимать маски, ниже отвечать ему,  коль
скоро он станет о чем-либо ее вопрошать, покуда  он  над  тем  злым  рыцарем
должной расправы не  учинит.  В  заключение  же  священник  выразил  твердую
уверенность, что Дон Кихот при таких условиях пойдет  на  все  и  что  таким
образом они вызволят его оттуда и доставят в село, а там уж  они  попытаются
сыскать средство от столь необычайного помешательства.


     1  Аграмант  -  мавританский  царь,  один  из  персонажей   "Неистового
Роланда".
     2 Фавны, сильваны (миф.) - божества полей и лесов.


        "ГЛАВА XXVII"
     О том, как священник и цирюльник справились со своею задачей, а равно и
о других вещах, достойных упоминания на страницах великой этой истории

     Цирюльник не только не отверг замысел священника, но, напротив,  вполне
одобрил, и они тот же час привели его в  исполнение.  У  хозяина  постоялого
двора они раздобыли женское платье и  головной  убор,  а  в  залог  оставили
новенькую  сутану  священника.  Цирюльник  сделал  себе  длинную  бороду  из
бычачьего хвоста, не то бурого, не то рыжего, в  который  хозяин  постоялого
двора имел обыкновение втыкать гребень. Хозяйка спросила, зачем понадобились
им эти вещи. Священник, вкратце рассказав ей о  сумасшествии  Дон  Кихота  и
сообщив, что в настоящее время он находится в горах, пояснил, что весь  этот
маскарад нужен им для того, чтобы вызволить его  оттуда.  Хозяин  и  хозяйка
тотчас догадались, что сумасшедший - это их бывший  постоялец,  изобретатель
бальзама, господин того самого  оруженосца,  который  летал  тут  у  них  на
одеяле, и рассказали священнику обо всем, что  с  ним  произошло  у  них  на
постоялом дворе, не скрыв и того, что так тщательно скрывал  Санчо.  Наконец
хозяйка нарядила священника так, что лучше и желать было нельзя:  надела  на
него суконную юбку, на которой были нашиты полосы черного бархата шириною  в
ладонь, все до единой с прорезами, и  отделанный  белым  атласом  корсаж  из
зеленого бархата, - так же, как и юбка,  времен  короля  Вамбы  {1}.  Однако
вместо женского головного убора священник  пожелал  надеть  свой  полотняный
стеганый ночной колпак, лоб он повязал лоскутом черной тафты, а  из  другого
лоскута сделал маску, и она отличнейшим образом закрыла ему и лицо и бороду.
Сверху он нахлобучил шляпу, такую огромную, что она могла бы заменить  зонт,
и, надев накидку, на дамский манер сел  верхом  на  мула,  меж  тем  как  на
другого мула сел цирюльник с длинною, до пояса, бородою,  наполовину  белою,
наполовину рыжею, ибо сделана она была, как известно, из грязного  бычачьего
хвоста.
     Они попрощались со всеми, в том числе и с доброю Мариторнес, которая им
сказала, что хоть она и грешница, а все же дает обещание  помолиться,  чтобы
господь послал им удачу в этом  представляющем  такие  трудности  и  истинно
христианском начинании. Но не успели они отъехать от постоялого  двора,  как
вдруг священнику вспало на ум, что  он  поступил  дурно,  вырядившись  таким
образом, ибо неприлично священнослужителю так  наряжаться,  хотя  бы  и  для
благой цели; и, поделившись своими соображениями с цирюльником, он предложил
ему поменяться одеянием, ибо  правильнее,  дескать,  будет,  если  цирюльник
изобразит беззащитную девицу, а он - ее слугу: при этом условии он-де не так
осквернит свой сан: буде же цирюльник на это не согласится, то он дальше  не
поедет, хотя бы Дон Кихота утащил к себе черт. В это время к ним приблизился
Санчо и, поглядев на их наряд, не мог удержаться от смеха.  Цирюльник  между
тем дал священнику полное согласие,  и  тот,  изъясняя  свой  замысел,  стал
поучать его, как он должен себя вести и что он должен  сказать  Дон  Кихоту,
чтобы побудить и заставить  его  последовать  за  ним  и  покинуть  трущобу,
которую тот избрал местом бесплодного  своего  покаяния.  Цирюльник  на  это
возразил, что он и без наставлений в лучшем виде обделает дело. Решившись не
переодеваться, пока они не подъедут к тому ущелью, где Дон Кихот  находился,
он уложил свой наряд, а священник приладил бороду,  и,  предводительствуемые
Санчо Пансою, они  продолжали  свой  путь;  Санчо  рассказал  про  случай  с
помешанным, которого он и его господин повстречали в  горах,  однако  ж  про
чемодан и его содержимое умолчал, ибо хоть и простоват был наш молодец, а на
деньги падок.
     На другой день увидели они ветки, которые  разбросал  Санчо,  чтобы  по
этой примете определить место, где он оставил  своего  господина;  узнав  же
местность,  он  объявил,  что  здесь  начинаются  ущелья  и  что   пора   им
переодеваться, если только это и правда необходимо для спасения сеньора  Дон
Кихота; должно заметить, что они уже объяснили  Санчо,  сколь  это  важно  -
предстать пред Дон Кихотом в подобном  наряде  и  что  только  так  и  можно
принудить его сменить этот ужасный образ жизни на  иной,  и  строго-настрого
наказали не говорить ему, кто они такие и  что  он  их  знает;  если  же  он
спросит - а он-де непременно спросит, - вручил ли Санчо письмо Дульсинее, то
сказать, что вручил, но как она грамоте не  знает,  то  и  ответила  ему  на
словах и велела под страхом навлечь на себя ее  гнев  в  ту  же  секунду  по
крайне важному делу явиться к ней; к этому они еще кое-что прибавят от  себя
и таким образом, без сомнения, выведут его туда, где его ждет лучшая доля, и
с их помощью он немедленно двинется по пути если не к императорскому, то уж,
во всяком случае, к королевскому престолу, -  архиепископства  же,  дескать,
бояться нечего. Санчо все это выслушал, хорошенько запомнил  и  поблагодарил
их  за  намерение  посоветовать  его  господину  стать  императором,  а   не
архиепископом, ибо он  был  глубоко  убежден,  что  император  скорей  может
чем-либо пожаловать своего оруженосца, нежели странствующий архиепископ. Еще
он сказал, что лучше всего, если он поедет  вперед  и  передаст  Дон  Кихоту
ответ его повелительницы, - может, этого окажется достаточно для того, чтобы
извлечь его оттуда, и им незачем  будет  так  себя  утруждать.  Мысль  Санчо
показалась им правильной, и они решились подождать, пока  он  возвратится  с
вестями о своем господине.
     Санчо скрылся в одной из расселин, они же остались в другой, где  тихий
протекал ручеек в прохладной и манящей тени скал и там и сям  росших  дерев.
Знойный день, - надобно заметить, что  дело  происходило  в  августе,  когда
здесь стоят сильные жары, - час, - а именно три часа пополудни,  -  все  это
делало открывшийся их взору уголок еще  более  привлекательным  и  усиливало
соблазн дождаться здесь возвращения Санчо, и они на это  склонились.  И  вот
когда путники отдыхали в тени, их слуха достигнул голос, который, не  будучи
сопровождаем звуками какого-либо инструмента, приятно и сладко звучал,  чему
они немало подивились, ибо в их  представлении  это  было  совсем  не  такое
место, где бы мог оказаться столь искусный певец. Хоть и принято думать, что
в  рощах  и  лугах  обретаются  пастухи-сладкопевцы,  но  ведь  это   скорее
поэтический вымысел, нежели правда. Каково, однако же,  было  их  удивление,
когда они удостоверились, что поют стихи, да такие, что не простому  пастуху
под стать, но просвещенному столичному жителю! И они не  ошиблись,  ибо  вот
что это были за стихи:

     Что питает в милой твердость?
     Гордость.
     Что сулит мне повседневность?
     Ревность.
     Что лишит меня терпенья?
     Презренье.
     Значит, верить в исцеленье
     Мне расчета больше нету;
     Надломили веру эту
     Гордость, ревность и презренье.

     Кто таит в себе опасность?
     Страстность.
     Кто виновен, что я мучусь?
     Участь.
     Кто судил, чтоб так и было?
     Светила.
     Значит, мне грозит могила
     И лекарства бесполезны:
     Ведь меня толкают в бездну
     Страстность, участь и светила.

     Что лишь множит мук безмерность?
     Верность.
     Что презреть мне надо б разом?
     Разум.
     Что в себе кляну все вновь я?
     Здоровье.
     Значит, доведен любовью
     Я до гибели телесной,
     Ибо с чувством несовместны
     Верность, разум и здоровье.

     Время дня,  время  года,  безлюдье,  голос  и  искусство  певца  -  все
преисполняло обоих путников восторга и неги, и они не двигались, ожидая, что
вот сейчас снова послышится пение; но безмолвие все еще  длилось,  а  потому
они положили отправиться на поиски человека,  обладавшего  таким  прекрасным
голосом. И только было начали они приводить замысел свой в  исполнение,  как
тот же голос, приковав их к месту, раздался вновь и пропел вот этот сонет:

     Святая дружба! Ты глазам людей
     На миг свой образ истинный открыла
     И вознеслась, светла и легкокрыла,
     К блаженным душам в горний эмпирей,

     Откуда путь из тьмы юдоли сей
     В мир, где бы ложь над правдой не царила
     И зла добро невольно не творило,
     Указываешь нам рукой своей.

     Сойди с небес иль воспрети обману
     Твой облик принимать и разжигать
     Раздоры на земле многострадальной.

     Не то наступит день, когда нежданно
     Она вернется к дикости опять
     И погрузится в хаос изначальный.

     Пение завершилось глубоким вздохом, и оба путника вновь напрягли слух в
надежде, что певец споет что-нибудь еще; но как мелодия перешла в рыдания  и
скорбные пени, то они положили узнать, кто этот страдалец, чей  голос  столь
же чудесен, сколь жалобны его стоны; и едва лишь  они  обогнули  скалу,  как
увидели человека, коего сложение и наружность были  точь-в-точь  такие,  как
описывал Санчо Панса, когда пересказывал рассказ Карденьо; появление  же  их
обоих человека того не поразило, - как бы  погруженный  в  раздумье,  свесив
голову на грудь, он продолжал стоять неподвижно и, однажды взглянув на  них,
когда они  внезапно  пред  ним  предстали,  больше  уже  не  поднимал  глаз.
Священник был осведомлен о его беде, ибо по некоторым признакам тотчас узнал
его, и теперь, будучи человеком красноречивым, он приблизился  к  нему  и  в
кратких, однако ж весьма разумных речах попытался доказать ему,  что  должно
перестать влачить жалкое это существование, иначе земное  его  существование
прекратится вовсе, а это уже величайшее из всех несчастий.  Карденьо  на  ту
пору находился в совершенном уме, припадки буйства, так часто выводившие его
из себя, на время  утратили  над  ним  свою  власть,  а  потому  незнакомцы,
одеянием своим резко отличавшиеся от тех, кого ему приходилось  встречать  в
пустынных этих местах, привели его в изумление, каковое еще возросло,  когда
с ним заговорили о его делах, как о чем-то уже известном, что явствовало  из
слов священника; и повел он с ними такую речь:
     - Кто бы вы  ни  были,  сеньоры,  я  вижу,  что  само  небо,  неустанно
пекущееся о добрых, равно как - весьма  часто  -  и  о  злых,  послало  мне,
недос