и расплющить булат самых жестоких сердец на  свете.  Однако,
прежде нежели оно достигнет области вашего  слуха  (слово  уши  мне  кажется
слишком грубым), я бы хотела знать, находится ли в вашем обществе,  кругу  и
компании безупречнейший рыцарь - Ламанчнейший Дон Кихот и оруженоснейший его
Панса.
     - Панса здесь, и Кихотейший Дон также,  -  прежде  чем  кто-либо  успел
ответить, объявил Санчо, - так что вы, горемычнейшая  и  дуэньейшая,  можете
говорить все, что только придет в головейшую вашу голову,  мы  же  всегдайше
готовы к услужливейшим вашим услугам.
     В это время поднялся Дон Кихот и, обращая свою речь к горюющей  дуэнье,
молвил:
     -  Если  ваши  невзгоды,  скорбящая  сеньора,  оставляют  вам  хотя  бы
отдаленную надежду, что сила и  доблесть  странствующего  рыцаря  могут  вам
помочь, то я готов все свои силы, пусть малые и слабые, отдать  на  служение
вам.  Я  -  Дон  Кихот  Ламанчский,  коего  назначение   -   защищать   всех
обездоленных, следственно, вам нет нужды, сеньора, стараться расположить нас
к себе и начинать с предисловий, - говорите напрямик,  без  околичностей,  о
своих огорчениях: к вашей повести приклонили слух такие люди, которые сумеют
если не выручить вас из беды, то, по крайней мере, разделить вашу скорбь.
     При этих словах дуэнья Горевана сделала такое движение,  словно  желала
броситься к ногам Дон Кихота, и она в самом деле бросилась и, пытаясь обнять
их, заговорила:
     - Я припадаю к вашим стопам и ногам, о непобедимый рыцарь, ибо они суть
основание и опора странствующего рыцарства! Я желаю облобызать сии стопы, от
чьих шагов  теснейшим  образом  зависит  избавление  от  всех  моих  бед,  о
доблестный  странствующий  рыцарь,  коего  истинные  подвиги   затмевают   и
оставляют позади баснословные подвиги Амадисов, Эспландианов и Бельянисов!
     Затем она обратилась к Санчо Пансе и, схватив его за руки, молвила:
     - О ты,  вернейший  из  всех  оруженосцев,  находившихся  на  службе  у
странствующих  рыцарей  в  веке  нынешнем,  а  равно  и  в  веках  минувших,
оруженосец, чьи достоинства безмернее  бороды  спутника  моего  Трифальдина,
здесь присутствующего! Ты вправе гордиться тем,  что  служишь  великому  Дон
Кихоту, ибо в его лице ты служишь  всей  уйме  рыцарей,  которые  когда-либо
брались за оружие. Заклинаю  тебя  неизменными  твоими  добродетелями:  будь
добрым посредником между мною  и  твоим  господином,  дабы  он  не  замедлил
вступиться за эту смиреннейшую и незадачливейшую графиню.
     Санчо же ей на это сказал:
     - Что мои достоинства, сеньора, велики и  огромны,  как  борода  вашего
оруженосца, - это меня весьма мало трогает. Лишь бы только душа моя  перешла
в мир иной с бородою и с усами, - вот что мне важно, а до здешних бород  мне
мало, а вернее сказать, и совсем нет никакого дела. Но только я и без такого
умасливанья и клянчанья попрошу моего господина  (а  я  знаю,  что  он  меня
любит, особливо теперь, когда я ему нужен для одного дела), чтобы он, в  чем
может, оказал вам помощь и покровительство. Выкладывайте нам, ваша  милость,
свою беду, рассказывайте все по порядку и не беспокойтесь: уж как-нибудь  мы
с вами столкуемся.
     Герцогу и герцогине была известна подоплека этого приключения, и теперь
они умирали со смеху  и  мысленно  восторгались  сообразительностью  графини
Трифальди и ее уменьем притворяться, а графиня между тем снова села в кресло
и начала свой рассказ:
     - В славном королевстве Кандайе {2}, которое  находится  между  великой
Трапобаной и Южным  морем,  в  двух  милях  от  мыса  Коморина,  властвовала
королева Майнция, вдова короля Архипелага, от какового супруга и  повелителя
у нее родилась и появилась на свет наследница  престола  инфанта  Метонимия.
Упомянутая мною инфанта Метонимия росла и воспитывалась под моим  присмотром
и надзором, ибо я была старейшею и наиболее знатною дуэньей ее матери. Долго
ли, коротко ли, маленькой Метонимии исполнилось четырнадцать лет, и была она
так прекрасна, что казалось, будто природа ничего более совершенного создать
не могла. И не подумайте, что она не вышла  умом!  Нет  она  была  такая  же
умница, как и красавица, а красавица она была первая в мире,  была  и  есть,
если только завистливый рок и неумолимые парки не пресекли нить ее жизни. Но
нет, не может этого быть: небо не допустит чтобы на земле учинилось подобное
злодеяние и  чтобы  кисть  лучшей  в  мире  виноградной  лозы  была  сорвана
незрелой.  Красота  ее,  которую  не  в  силах  должным  образом  восславить
неповоротливый мой язык, пленила бесчисленное множество владетельных князей,
как туземных, так и иностранных, и  среди  прочих  отважился  вознести  свои
помыслы к небу несказанной ее красоты  некий  простой  кавальеро,  столичный
житель; он полагался на свою молодость  и  молодечество,  на  многосторонние
свои способности и дарования, на быстроту и тонкость мыслей, ибо надобно вам
знать, ваши величия, если только мой рассказ вам еще не наскучил, что гитара
у него в руках прямо так и разговаривала, да к тому же он  был  стихотворец,
изрядный танцор и умел мастерить клетки для птиц, так что в  случае  крайней
нужды одними этими клетками мог бы заработать себе на кусок хлеба, - словом,
все эти достоинства и  дарования  могли  бы  сдвинуть  гору,  а  не  то  что
прельстить  нежную  деву.  Однако  все  пригожество  его  и   очаровательная
приятность, равно как и все дарования его и способности мало  что  или  даже
совсем ничего не могли бы поделать с крепостью, которую  представляла  собой
моя воспитанница, если бы этот разбойник и нахал не почел за нужное покорить
сначала меня. Этот  лиходей  и  бесстыжий  прощелыга  задумал  прежде  всего
подкупить меня и задобрить, чтобы я, недостойный комендант, отдала ему ключи
от охраняемой мною крепости. Коротко говоря, он затуманил лестью мой разум и
покорил мое сердце разными вещицами и безделушками. Но уж никак не  могла  я
устоять  и  сдалась  окончательно,  когда  однажды  ночью,  сидя   у   окна,
выходившего в переулок, услыхала я его пение, а пел он, сколько я помню, вот
какую песню:

     Ранен в сердце я прекрасной {3}
     Ненавистницей моей
     И - что вдвое тяжелей -
     Должен боль терпеть безгласно.

     Песня эта показалась мне перлом создания, а голос его  -  сладким,  как
мед, и только потом, когда я увидела, как меня подвели  эти  и  им  подобные
вирши,  я  пришла  к  мысли,  что  поэтов  должно  изгонять  из   государств
благоустроенных,  как  это  и  советовал  Платон,  -  по  крайности,  поэтов
сладострастных, потому что их стихи не имеют  ничего  общего  со  стихами  о
маркизе Мантуанском, которые приводят в восторг и заставляют проливать слезы
и детей и женщин, остроумие же  сладострастных  поэтов  пронзает  вам  душу,
подобно неясным шипам, и опаляет ее, как молния,  не  прожигая  покровов.  А
затем вот что он еще пел:

     Смерть! Конец приуготовь {4}
     Мне с такою быстротою,
     Чтобы, насладясь тобою,
     Благом жизнь не счел я вновь.

     И еще в этом вкусе пел он песенки и куплеты, которые чаруют,  когда  их
поют, и  приводят  в  изумление,  когда  их  читают.  А  что  бывает,  когда
стихотворцы снисходят до того рода  поэзии,  который  в  Кандайе  был  тогда
широко распространен и именовался  сегидильей!  Тут  уж  душа  гуляет,  тело
пускается в пляс, тебя разбирает смех, и чувства приходят  в  волнение.  Вот
потому-то я и говорю, государи  мои,  что  подобных  стихотворцев  с  полным
правом должно бы ссылать на острова Ящериц {5}. Впрочем, виноваты не они,  а
те простаки, которые их восхваляют, и те дурынды, которые им верят, и если б
я была тою добродетельною дуэньей, какой мне  быть  надлежало,  меня  бы  не
тронули все эти полунощные  сочинения,  и  я  бы  усомнилась  в  искренности
подобных выражений: "Я живу умирая, пылаю во льду, замерзаю в огне,  надеюсь
без надежды, удаляюсь и остаюсь" - и прочих несуразностей в  этом  же  роде,
коими полны такие писания. В  самом  деле,  разве  рифмачи  не  сулят  своим
возлюбленным феникса Аравии, венца Ариадны {6},  коней  Солнца  {7},  перлов
Юга, золота Червонии {8} и бальзама Панкайи {9}? Тут они  дают  полную  волю
своим перьям, - ведь им ничего не стоит обещать то, чего они не  собираются,
да и не могут исполнить. Но зачем же я уклонилась  от  моего  предмета?  Увы
мне, несчастной! Что за безумие и что  за  сумасбродство  перечислять  чужие
недостатки, меж тем как мне еще столько остается сказать о моих собственных!
Еще раз: увы мне, злосчастной! Ведь меня сгубили не стихи, а собственное мое
простодушие; меня сбила с толку не музыка, а мое же собственное легкомыслие;
великая  моя  неопытность  и  малая  осмотрительность  проложили  дорогу   и
расчистили путь дону Треньбреньо - так звали помянутого кавальеро. И вот при
моем посредстве он не раз и не два проникал в покой к Метонимии, обольщенной
не им, а мною самой, проникал на правах законного  супруга,  ибо  хоть  я  и
великая грешница, а все же нипочем, - то есть, виновата, не нипочем, а ни за
что не допустила бы, чтобы кто-нибудь,  кроме  супруга,  коснулся  ранта  на
подошве ее башмачков. Нет, нет, ни в коем случае. За  какие  бы  дела  я  ни
взялась, брак всегда будет у меня стоять на первом месте! В этом же деле вся
беда  заключается  в  неравенстве  положений:  дон  Треньбреньо  -   простой
дворянин, а инфанта Метонимия, как я уже сказала, - наследница  королевского
престола. Некоторое время эта интрижка укрывалась и таилась  в  благоразумии
моей осторожности, но затем я поняла, что она не  может  не  открыться,  ибо
животик у Метонимии по неведомой причине все вздувался  и  вздувался,  и,  в
ужасе от  этого  вздутия  Метонимиева  живота,  мы  все  трое  собрались  на
совещание и порешили, что, прежде нежели  злое  это  дело  обнаружится,  дон
Треньбреньо в присутствии  викария  попросит  руки  Метонимии  на  основании
письма, в коем инфанта давала обещание быть его женою и которое я  же  ей  и
продиктовала: моя  выдумка  помогала  мне  составить  его  в  столь  сильных
выражениях,  что  их  не  разрушила  бы  и  сила  Сампсонова.  Были  приняты
надлежащие меры, означенный викарий  прочитал  письмо  и  допросил  инфанту,
инфанта во всем созналась, и тогда он  велел  ей  укрыться  в  доме  некоего
почтенного столичного альгуасила.
     Тут вмешался Санчо:
     - Раз в Кандайе тоже есть алыуасилы,  поэты  и  сегидильи,  то  я  могу
поклясться, что все на свете устроено  одинаково.  Только  вы  поторопитесь,
ваша милость, сеньора Трифальди: ведь уж поздно, а мне  смерть  как  хочется
узнать, чем кончилась вся эта длинная история.
     - Сейчас, сейчас, - объявила графиня.


     1 Мартосская горошина. - Город Мартос (в Андалусии) славился в то время
бобовыми культурами.
     2 Кандайя - Индокитай; мыс Коморин - мыс южной оконечности Индостана.
     3   Ранен   в   сердце   я   прекрасной...   -    стихи    итальянского
поэта-импровизатора XV в. Серафино Аквилано (1466- 1500), пользовавшегося  в
свое время большой популярностью.
     4 Смерть! Конец приуготовь... - стихи испанского поэта  Эскриба  (конец
XV - начало XVI в.).
     5 Остров Ящериц - народное название необитаемых островов.  "Ссылать  на
острова Ящериц" аналогично русскому выражению: куда Макар телят на гонял.
     6  Венец  Ариадны  (миф.)  -  золотой  венец,  украшенный  драгоценными
камнями, преподнесенный Дионисом Ариадне. Согласно мифу, Тезей,  после  того
как Ариадна помогла ему выбраться из критского лабиринта  при  помощи  нити,
которую она ему дала, изменнически покинул Ариадну на острове  Наксосе,  где
ее нашел Дионис и сделал своей бессмертной супругой.
     7 Кони Солнца (миф.) - кони, которые были запряжены  в  колесницу  Феба
(Солнца).
     8 Червония. - В подлиннике - Тибар, что по-арабски  означает  "золото".
Так называли во времена Сервантеса Золотой Берег в Африке.
     9  Бальзам  Панками.  -  Панкайя  -  несуществующая  страна  в  Африке,
славившаяся ароматными растениями; согласно легенде - родина феникса.


        ГЛАВА XXXIX,
     в коей Трифальди продолжает удивительную свою и приснопамятную историю

     Каждое слово Санчо Пансы восхищало герцогиню и приводило в отчаяние Дон
Кихота; и как скоро Дон Кихот велел ему замолчать, то Горевана продолжала:
     - Наконец, после множества вопросов  и  ответов,  удостоверившись,  что
инфанта твердо стоит на своем, не отступая от первоначального своего решения
и не меняя его, викарий решил дело в пользу дона  Треньбреньо  и  отдал  ему
Метонимию в законные супруги, чем королева Майнция, мать инфанты  Метонимии,
была так раздосадована, что спустя три дня мы ее уже схоронили.
     - Стало быть, она, наверно, умерла, - заключил Санчо.
     - А как же иначе!  -  воскликнул  Трифальдин.  -  В  Кандайе  живых  не
хоронят, а только покойников.
     - Бывали случаи, сеньор служитель, - возразил Санчо, - когда человека в
обморочном состоянии закапывали в могилу единственно потому,  что  принимали
его за мертвого, и мне сдается, что  королеве  Майнции  надлежало  впасть  в
беспамятство, а вовсе не  умирать:  ведь  пока  ты  жив,  многое  можно  еще
исправить, да и не столь большую глупость сделала инфанта, чтобы  так  из-за
нее  убиваться.  Выйди  она  замуж  за  своего  пажа  или  за  какого-нибудь
челядинца, - а я слыхал, что с сеньорами вроде нее такое не раз случалось, -
вот это уж была бы беда непоправимая, но выйти замуж  за  дворянина,  такого
благородного и такого способного, каким его нам здесь изобразили,-  ей-богу,
честное слово, если это и сумасбродство, то не такое большое,  как  кажется,
потому мой господин,  который  здесь  присутствует  и  в  случае  чего  меня
поправит, всегда говорит, что  подобно  как  из  людей  ученых  могут  выйти
епископы, так и из рыцарей, особливо ежели они  странствующие,  могут  выйти
короли и императоры.
     - Твоя правда, Санчо,  -  подтвердил  Дон  Кихот,  -  у  странствующего
рыцаря, если ему хоть немножко повезет в жизни, есть  полная  возможность  в
кратчайший срок стать властелином мира. Но продолжайте, сеньора графиня:  по
моему разумению, горестный конец этой доселе сладостной истории еще впереди.
     - Еще какой горестный! - подхватила графиня. - Столь горестный, что  по
сравнению с ним редька покажется нам сладкой, а гнилой плод отменно приятным
на вкус. Итак, королева скончалась, а вовсе не впала в обморочное состояние,
и мы ее схоронили. И только успели  мы  засыпать  ее  землей  и  сказать  ей
последнее прости, как вдруг (quis talia fando temperet a lacrymis?)  {1}  на
могиле  королевы  верхом  на  деревянном  коне  появился  великан  Злосмрад,
двоюродный брат Майнции, лиходей и притом волшебник, и вот, чтобы  отомстить
за смерть двоюродной сестры, чтобы наказать дона Треньбреньо за дерзость и с
досады на распущенность Метонимии, он при помощи волшебных чар заколдовал их
всех прямо на могиле: инфанту превратил в медную мартышку, дона  Треньбреньо
- в страшного крокодила из какого-то неведомого металла, между ними поставил
столб, тоже металлический, а на нем начертал сирийские письмена,  которые  в
переводе сначала на кандайский, а затем на испанский язык заключают  в  себе
вот какой смысл: "Дерзновенные  эти  любовники  не  обретут  первоначального
своего облика, доколе со мною в единоборство не вступит доблестный ламанчец,
ибо только его великой доблести уготовал рок  невиданное  сие  приключение".
Затем он вынул из ножен широкий и огромный ятаган и, схватив меня за волосы,
совсем уж было собрался перерезать мне горло  и  снести  голову  с  плеч.  Я
оторопела, язык мой прилип к гортани, я ужасно как волновалась, но  все  же,
сколько могла, пересилила себя и дрожащим и жалобным голосом наговорила  ему
столько всяких вещей, что в конце концов он отменил суровый  свой  приговор.
Вместо этого он велел привести к нему  из  дворца  всех  дуэний,  которые  в
настоящее время находятся здесь, и начал говорить о нашей вине, всячески  ее
преувеличивая, обличать нравы дуэний, дурные наши повадки и еще более дурные
умыслы, переложил мою вину  на  всех  нас,  а  затем  объявил,  что  намерен
заменить  для  нас  смертную  казнь   казнью   длительною,   которая   будет
представлять собою  постыдное  и  непрерывное  умирание.  И  едва  успел  он
договорить, как в ту же самую минуту и мгновенье мы все  почувствовали,  что
на лицах у нас открываются поры и в них вонзаются словно бы  острия  иголок.
Мы поднесли руки к лицу и обнаружили то, что вы сейчас увидите.
     При этих словах Горевана и прочие дуэньи откинули с лица вуали,  и  тут
оказалось, что у них у всех растет борода, у кого белокурая, у кого  черная,
у кого седая, у кого с проседью, каковое зрелище, видимо, поразило герцога и
герцогиню, ошеломило Дон Кихота  и  Санчо  и  огорошило  всех  остальных.  А
Трифальди продолжала:
     - Вот каким образом наказал нас прохвост и негодяй  Злосмрад:  жестокою
щетиною покрыл он мягкую и нежную кожу наших лиц. О, когда  бы  небу  угодно
было, чтобы он громадным своим ятаганом отсек нам головы вместо того,  чтобы
затмевать сияние наших ликов тою шерстью, что нас  теперь  покрывает!  Ведь,
если поразмыслить хорошенько, государи мои (о, как бы я  хотела,  чтобы  при
этих словах очи мои превратились в два ручья, но  неотвязная  дума  о  нашем
злосчастии купно с морями слез,  которые  они  до  сей  поры  проливали,  их
обезводили и сделали сухими, как солома, а потому мне уж как-нибудь без слез
обойтись придется), - так вот я  и  спрашиваю:  ну  куда  денется  бородатая
дуэнья? Какой отец и какая мать над нею сжалятся? Кто придет ей  на  помощь?
Ведь даже и тогда, когда кожа у дуэньи гладкая и она применяет  всевозможные
притирания и мази для лица, и то редко кому она приглянется, а что говорить,
когда на лице у нее целый лес? О подруги мои, дуэньи! Не в пору родились  мы
с вами на свет, и не в счастливый миг зачали нас наши родители!
     И, сказавши это, она как бы лишилась чувств.


     1 Кто, повествуя об этом,  мог  бы  сдержать  слезы?  (лат.)  (Стих  из
"Энеиды" Вергилия.)


        ГЛАВА XL
     О вещах, имеющих отношение и  касательство  к  этому  приключению  и  к
приснопамятной этой истории

     Все охотники до таких историй, как эта, должны быть воистину и  вправду
благодарны Сиду Ахмету, первому ее автору, который по своей любознательности
выведал наимельчайшие ее подробности и ярко их осветил,  не  пропустив  даже
самых незначительных частностей. Он воссоздает мысли,  раскрывает  мечтания,
отвечает  на  тайные  вопросы,   разрешает   сомнения,   заранее   предвидит
возражения,  одним  словом,  угадывает   малейшие   прихоти   натуры   самой
любознательной. О достохвальный автор! О  блаженный  Дон  Кихот!  О  славная
Дульсинея! О забавный Санчо  Панса!  Много  лет  здравствовать  вам  всем  и
каждому из вас в отдельности - на радость и утешение живущим!
     Далее в истории говорится, что как скоро Санчо взглянул  на  лишившуюся
чувств Горевану, то сказал:
     - Клянусь честью порядочного человека и спасением  души  всех  покойных
Панса, что я сроду ничего подобного не видывал и не слыхивал и мой  господин
никогда мне не говорил о таком приключении, да ему и в голову это прийти  не
могло. Сейчас мне не хочется ругаться, и я только скажу:  ну  тебя  ко  всем
чертям, волшебник ты этакий и великан Злосмрад! Неужто ты не нашел для  этих
греховодниц иного наказания, кроме как обородатить их? Не лучше ль было бы и
не больше ли бы это им шло, ежели б ты оттяпал у них верхнюю половину  носа,
- пусть бы себе гнусавили, чем отращивать им бороды? Бьюсь об заклад, что им
нечем даже заплатить цирюльнику.
     - То правда, сеньор, - подтвердила одна из двенадцати дуэний, -  у  нас
нет денег, чтобы заплатить за бритье, а потому некоторые из нас прибегают  к
такому дешевому средству: мы  берем  липкий  пластырь  или  же  какую-нибудь
наклейку, прикладываем к лицу, а затем изо всех сил дерг