без
всякого шума и треволнений освободился наконец от тяжести, которая доставила
ему столько хлопот. Однако обоняние у Дон Кихота было не менее  острое,  чем
слух; притом же Санчо стоял совсем рядом, точно пришитый к своему господину,
а потому Дон Кихот и не мог избежать того, чтобы испарения, почти по  прямой
линии поднимавшиеся кверху, хотя бы частично не достигли его ноздрей; и  как
скоро это случилось, он прибегнул к самозащите и зажал нос, а затем,  слегка
гнусавя, сказал:
     - Мне кажется, Санчо, ты очень напуган.
     - Да, очень, - признался Санчо. - А почему ваша милость  только  сейчас
это заметила?
     - Потому что от тебя никогда так не пахло, как сейчас, и притом  отнюдь
не амброй, - отвечал Дон Кихот.
     - Очень может быть, - сказал Санчо, - но виноват  в  этом  не  я,  ваша
милость: вольно же было вам таскать меня за собой в неурочное время, да  еще
по нехоженым тропам.
     - Отойди-ка, дружок, шага на три, на четыре, -  все  еще  зажимая  нос,
сказал Дон Кихот, - впредь следи за собой и относись к моей особе с  должным
уважением. Я с тобой на чересчур короткой ноге, вот ты и стал слишком  много
себе позволять.
     - Бьюсь об заклад, - заметил Санчо, - что ваша милость думает, будто  я
сделал... нечто неподобающее.
     - Лихо пусть себе лежит тихо, друг Санчо, - возразил Дон Кихот.
     В таких и тому подобных разговорах прошла у них  ночь.  Наконец,  видя,
что до утра осталось недолго, Санчо тихонько распутал  Росинанта  и  завязал
штаны. Росинант обыкновенно не отличался особой ретивостью, но  тут,  почуяв
свободу, он приободрился, а как, не в обиду ему будь  сказано,  курбетов  он
делать не умел, то ограничился тем, что стал перебирать  ногами.  Дон  Кихот
же, глядя на Росинанта, подумал, что это добрый знак - знак того,  что  пора
вступить в жестокий бой. Заря между тем  занималась,  и  окрестные  предметы
стали явственно различимы, и тут Дон Кихот  увидел,  что  находится  он  под
высокими деревьями, что это каштаны и что они отбрасывают густую  тень.  Еще
он заметил, что удары не прекращаются, но не мог понять, в чем тут  дело,  а
потому, нимало не медля, пришпорил Росинанта и, снова попрощавшись с  Санчо,
подтвердил свой приказ ждать его самое большее три дня; если же он,  мол,  к
этому времени не вернется, значит, богу было угодно, чтобы он  скончал  свои
дни в этом опасном бою. Затем он еще раз повторил то,  что  Санчо  надлежало
передать  и  сказать  от  его  имени  сеньоре  Дульсинее;  что  же  касается
вознаграждения за услуги, то пусть, мол, Санчо не беспокоится, ибо  он,  Дон
Кихот, перед тем как выехать из села, составил завещание,  предусматривающее
выплату ему жалованья за все время, которое он у  него  прослужил;  если  же
господь поможет ему выйти из опасного боя здравым, целым  и  невредимым,  то
Санчо может считать, что обещанный остров у  него  в  руках.  Вновь  услышав
жалостные речи доброго своего господина, Санчо опять всплакнул и решился  не
покидать его до конца и исхода дела.
     Слезы Санчо Пансы и его в высшей степени благородное намерение приводят
автора этой истории к мысли, что он, видимо, человек не простой, - во всяком
случае,  чистокровный  христианин.  Сочувствие  оруженосца  растрогало   его
господина, однако же не до такой степени,  чтобы  он  поддался  слабости,  -
напротив, он и виду не показал, что расчувствовался, и тотчас же двинулся  в
том направлении, откуда, как ему казалось, долетал шум воды и  удары.  Санчо
следовал за ним пешком, по обыкновению ведя в поводу верного своего спутника
- осла, делившего с ним  и  горе  и  радость.  Сначала  путь  их  лежал  под
каштанами и другими тенистыми деревьями, а затем они очутились на лужайке, у
подошвы высоких скал, с коих прядали бурные и мощные потоки. У подошвы  скал
лепились ветхие лачуги, более похожие на развалины, нежели на дома,  откуда,
по-видимому, и доносился этот все не прекращавшийся стук и грохот. Шум  воды
и удары напугали Росинанта, но  Дон  Кихот  успокоил  его  и  стал  медленно
приближаться к домам, всецело отдаваясь под  покровительство  госпожи  своей
Дульсинеи  и  прося  ее  подать  ему  силы  для  сего  страшного  похода   и
предприятия, а заодно моля господа бога, чтобы он не оставил его. Санчо  шел
прямо за своим господином; он вытягивал шею и напрягал зрение, не  покажется
ли между ног Росинанта то, что приводило его в такое изумление и ужас. Затем
они еще шагов на сто продвинулись, и вот тут-то, обогнув выступ скалы, они и
обнаружили и улицезрели  единственную  причину  того  зловещего,  ужасающего
стука, который всю ночь пугал их и не давал им покоя. То были - только ты не
гневайся и не огорчайся, читатель! - шесть сукновальных молотов, и они-то  и
производили этот грохот мерными своими ударами.
     Увидев, что это такое,  Дон  Кихот  онемел  и  замер  на  месте.  Санчо
взглянул на него и увидел, что он как бы в смущении потупился. Дон Кихот,  в
свою очередь, взглянул на Санчо и увидел, что щеки у него надулись, что  его
душит смех и что по всем  признакам  он  вот-вот  прыснет,  и  не  такую  уж
необоримую власть приобрело над ним уныние, чтобы при взгляде  на  Санчо  он
сам мог удержаться от смеха. А Санчо, как увидел,  что  его  господина  тоже
разбирает смех, разразился таким неудержимым хохотом, что, дабы не  лопнуть,
принужден был упереться руками в  бока.  Несколько  раз  он  успокаивался  и
снова, в столь же бурном порыве веселости, принимался хохотать, так что  Дон
Кихот начал уже поминать черта и наконец совсем рассвирепел, когда  услышал,
что Санчо словно бы передразнивает его:
     - Да будет тебе известно, о друг мой Санчо, что я по воле небес родился
в наш железный век, дабы воскресить золотой. Я тот, кому  в  удел  назначены
опасности, великие деяния, смелые подвиги...
     И так повторил он всю или почти всю речь, которую произнес  Дон  Кихот,
когда заслышали они страшные эти удары.
     Видя, что Санчо над ним издевается, Дон  Кихот  поднял  копьецо  и,  не
помня себя от стыда и ярости, дважды столь сильно ударил его, что если б эти
удары пришлись не по спине, а по голове, то жалованье оруженосца,  возможно,
получили бы за него наследники, только не сам оруженосец. Санчо смекнул, что
шутки не доведут его до добра; боясь, как бы его господин не  зашел  слишком
далеко, он в высшей степени кротко заговорил:
     - Успокойтесь, ваша милость. Клянусь богом, я пошутил.
     - Вы изволите шутить, ну, а мне не до шуток, - возразил  Дон  Кихот.  -
Послушайте, господин весельчак,  неужели  вы  думаете,  что  если  б  вместо
сукновальных молотов меня ожидало какое-нибудь опасное приключение, то я  не
выказал бы твердости духа, потребной для того, чтобы начать и кончить  дело?
И разве я, рыцарь, обязан знать и различать звуки и  угадывать,  молоты  это
или не молоты? А что, если я в жизнь свою их  не  видел?  Это  вы,  скверный
мужик, среди них родились и  выросли.  Вы  бы  лучше  превратили  эти  шесть
молотов в шесть исполинов, и пусть бы они  по  одному,  а  то  и  все  сразу
сунулись в драку! И вот если б они все, как один, не полетели у  меня  вверх
тормашками, тогда бы вы и шутили надо мной, сколько влезет.
     - Полно, государь мой, -  сказал  Санчо.  -  Я  признаю,  что  чересчур
развеселился. Ну, а теперь, когда мы помирились, - и дай бог, чтобы  вы  изо
всех приключений выходили живым и здоровым, как вышли из  этого,  -  скажите
мне, ваша милость: то, что мы натерпелись такого страху,  ведь,  правда  же,
это смешно и тут есть о чем рассказать? Я, по крайней мере, натерпелся.  Что
же касается вашей милости, то мне известно, что вы не знаете и не ведаете ни
боязни, ни страха.
     - Я не отрицаю, что тут есть чему посмеяться, -  сказал  Дон  Кихот.  -
Однако ж рассказывать о том, что с нами произошло, не следует,  ибо  не  все
люди разумны и не все обладают правильным взглядом на вещи.
     - У кого правильный взгляд на вещи, так это у вашего копьеца, -  сказал
Санчо, - потому взгляд его был обращен прямо на мою  голову,  -  правда,  вы
попали мне по спине, но этим я обязан господу богу и той ловкости, с какою я
увернулся. Ну, ничего, перемелется - мука будет.  Недаром  говорится:  "Кого
люблю, того и бью". Тем более в обычаях знатных  господ  -  сперва  обругать
слугу, а потом сейчас же подарить ему штаны.  Вот  только  я  не  знаю,  что
принято дарить после побоев, - наверно, странствующие  рыцари,  отколошматив
оруженосца, тут же дарят ему остров или королевство где-нибудь на суше.
     - Дело может принять столь благоприятный оборот,  что  все,  о  чем  ты
говоришь, осуществится, - заметил Дон Кихот. - Забудь же то, что между  нами
произошло, - ведь ты неглуп, и ты  должен  знать,  что  в  первых  движениях
чувства человек не волен, и пусть это послужит тебе уроком, дабы  впредь  ты
не позволял себе так много болтать. Между тем я не помню, чтобы в  рыцарских
романах, которые мне довелось прочитать, им же несть  числа,  кто-нибудь  из
оруженосцев так много разговаривал со своим господином, как ты.  По  совести
сказать, я видку тут упущение и с моей и с твоей стороны:  твое  упущение  в
том, что ты был недостаточно со мною почтителен, мое же  в  том,  что  я  не
требовал  от  тебя  большей  почтительности.  Возьмем  хотя  бы   Гандалина,
оруженосца Амадиса Галльского: даром что он был графом острова Материкового,
а ведь о нем сказано, что он разговаривал со своим господином не иначе,  как
сняв шапку, склонив  голову  набок  и  изогнувшись  more  turquesco.  {1}  А
оруженосец дона Галлаона - Гасаваль? Он был до того несловоохотлив,  что  на
всем протяжении этой столь же длинной, сколь и правдивой истории автор всего
лишь раз упоминает о нем - только для  того,  чтобы  отметить  из  ряду  вон
выходящую его молчаливость. Из всего, что я тебе сказал,  Санчо,  ты  должен
вывести заключение, что не  следует  забывать  разницу  между  господином  и
слугой, дворянином и холопом, рыцарем и  оруженосцем.  А  потому  отныне  мы
будем относиться друг к другу с ббльшим  уважением  и  перестанем  друг  над
другом шутки шутить, ибо в чем бы мой гнев ни выразился  -  все  равно  тебе
придется несладко. Обещанные же мною милости и награды явятся в свое  время,
а если и не явятся, то жалованье, во всяком случае, от тебя не уйдет, о  чем
ты уже предуведомлен.
     - Все это очень хорошо, - заметил Санчо, - однако  ж  мне  бы  хотелось
знать, - на тот случай, если время милостей так  никогда  и  не  настанет  и
надобно будет подумать о жалованье, - сколько в прежнее время  странствующий
рыцарь платил своему оруженосцу и расплачивался ли он с  ним  помесячно  или
поденно, как все равно с каменщиками.
     - Я полагаю, что оруженосцы тогда не состояли на жалованье, а  получали
награды, - отвечал Дон Кихот. - Я же упомянул  тебя  в  скрепленном  печатью
завещании, которое осталось у меня дома, просто так, на всякий  случай:  еще
неизвестно, что в наше тяжелое время ожидает рыцарство, и  я  бы  не  хотел,
чтобы из-за какой-то безделицы моя душа мучилась на том свете. Да будет тебе
известно, Санчо, что на этом свете нет занятия более опасного, нежели поиски
приключений.
     - И то правда, - сказал Санчо. - Довольно  было  стука  молотов,  чтобы
смутить  и  встревожить  дух  столь  доблестного   странствующего   искателя
приключений, как вы, ваша милость. Но отныне вы  можете  быть  уверены,  что
если я когда и раскрою рот, то не для того, чтобы смеяться над  похождениями
вашей милости,  а  единственно  для  того,  чтобы  почтить  вас  как  своего
господина и природного сеньора.
     - И для тебя настанет спокойная жизнь, - подхватил  Дон  Кихот,  -  ибо
господин - это второй отец, а потому его и надобно чтить наравне с отцом.


     1 По турецкому обычаю (лат.).


        "ГЛАВА XXI,"
     повествующая   о   великом   приключении,    ознаменовавшемся    ценным
приобретением в виде Мамбринова шлема, а равно  к  о  других  происшествиях,
которые случились с нашим непобедимым рыцарем

     Тем временем стал накрапывать дождь, и Санчо изъявил  желание  войти  в
одну из сукновален, однако ж горькая эта насмешка судьбы внушила Дон  Кихоту
столь сильное к ним отвращение, что он не пожелал  туда  войти,  а  повернул
направо и выбрался на дорогу, похожую на ту, по которой они ехали  накануне.
Немного погодя Дон Кихот заметил всадника с каким-то  предметом  на  голове,
сверкавшим, точно золото, и, едва  завидев  его,  он  обратился  к  Санчо  и
сказал:
     - Я полагаю, Санчо, что всякая пословица заключает в себе  истину,  ибо
все они суть изречения, добытые из опыта, отца всех наук, особливо  та,  что
гласит: "Одна дверь затворилась, другая отворилась". Говорю я  это  к  тому,
что еще вчера случай захлопнул перед нами  дверь  к  приключению,  коего  мы
искали, ибо нас ввел  в  обман  грохот  сукновален,  а  сегодня  он  настежь
распахивает перед нами другую дверь, ведущую к другому, лучшему и на сей раз
бесспорному приключению, и вот если я и в нее не сумею войти, то  уж  тут  я
буду кругом виноват и ссылки  на  ночной  мрак  и  на  недостаточно  близкое
знакомство с сукновальнями мне не помогут. Это я говорю к тому, что, если не
ошибаюсь, навстречу нам движется некто со шлемом Мамбрина на  голове  -  тем
самым шлемом, насчет которого, сколько тебе известно, я давал клятву.
     - Вдумайтесь, ваша милость, в то, что вы говорите, а главное в то,  что
вы намерены предпринять, - заметил Санчо. - А вдруг это  опять  сукновальни,
но  только  такие,  которые  примутся  нас  с  вами  валять  и  изобьют   до
бесчувствия?
     - Пошел ты к черту! - сказал Дон Кихот. - Что  общего  между  шлемом  и
сукновальнями?
     - Не знаю, - отвечал Санчо. - Но  только  если  б  мне  было  позволено
говорить, как прежде, то я, честное слово, привел  бы  вашей  милости  такие
доводы, что вы, пожалуй, поняли бы вашу ошибку.
     - Да в чем же моя ошибка, несносный маловер? - вскричал  Дон  Кихот.  -
Скажи, разве ты не видишь, что навстречу нам едет всадник на сером в яблоках
коне и что на голове у него золотой шлем?
     - Я ничего не вижу и не различаю, - отвечал  Санчо,  -  кроме  человека
верхом на пегом осле, совершенно таком же, как мой,  а  на  голове  у  этого
человека что-то блестит.
     - Это и есть шлем Мамбрина, - сказал Дон Кихот - Удались  же  и  оставь
меня с ним вдвоем. Ты увидишь, что я, даром времени  не  теряя,  без  лишних
слов покончу с этим делом, и шлем, о котором я так мечтал, будет мой.
     - Да уж я-то непременно удалюсь, - сказал  Санчо.  -  А  все-таки  меня
берет страх: ну как сукновальни - это цветочки, а ягодки, не  дай  бог,  еще
впереди?
     - Я же вам сказал, любезный, чтобы вы не смели валять дурака и морочить
мне голову своими сукновальнями, - отрезал Дон Кихот. -  Иначе,  клянусь,  я
вас... одним словом, я из вас душу вытрясу.
     Санчо умолк из боязни, что его господин исполнит сорвавшуюся у  него  с
языка клятву, увесистую, словно булыжник.
     А  между  тем  вот  что  собой  представляли  шлем,  конь  и   всадник,
привидевшиеся Дон Кихоту: надобно заметить, что неподалеку отсюда находилось
два селения, при этом в одном из них и аптека и цирюльня были, а в соседнем,
совсем маленьком, их не было, по каковой причине цирюльник из села,  которое
побольше, обслуживал и то, которое поменьше, куда он теперь,  взяв  с  собою
медный таз, и направлялся пустить кровь больному и  побрить  другого  жителя
села; однако ж судьба устроила так, что цирюльник попал под дождь, и,  чтобы
не промокла его шляпа, - по всей вероятности, новая, - он  надел  на  голову
таз, столь тщательно вычищенный, что блеск его виден был за полмили. Ехал он
на пегом осле, как Санчо и говорил, а Дон  Кихоту  указанные  обстоятельства
дали основание полагать, что тут  перед  ним  и  серый  в  яблоках  конь,  и
всадник, и золотой шлем, ибо  все,  что  ни  попадалось  ему  на  глаза,  он
чрезвычайно легко приводил в согласие со своим помешательством на рыцарях  и
со злополучными своими вымыслами. И вот, когда  он  увидел,  что  несчастный
всадник уже близко,  то,  не  вступая  с  ним  в  переговоры  и  намереваясь
проткнуть его насквозь, с копьецом наперевес  помчался  во  весь  Росинантов
мах; однако ж на всем скаку он успел крикнуть:
     - Обороняйся, презренная тварь, или же добровольно  отдай  то,  что  по
праву должно принадлежать мне!
     Цирюльник не думал, не гадал столкнуться нос к носу с этим привидением,
однако он быстро нашелся и, чтобы острие копьеца не задело его, рассудил  за
благо сверзиться с осла, а затем, едва коснувшись земли, вскочил и  помчался
легче лани, так что его не догнал бы и ветер. Таз остался на  земле,  и  Дон
Кихот, удовольствовавшись этим, заметил, что язычник поступил благоразумно и
что в сем случае он, вероятно, подражал бобру, который, когда его  настигают
охотники,  перегрызает  зубами  и  отрывает  то  самое,  из-за   чего,   как
подсказывает ему природное чутье, они его и преследуют. Затем он велел Санчо
поднять шлем, и тот, взяв его в руки, сказал:
     - Ей-богу, хороший таз, такой должен стоить не  меньше  восьми  реалов,
это уж наверняка.
     Он вручил шлем своему господину, Дон  Кихот  же  тотчас  надел  его  на
голову и стал поворачивать то в ту, то  в  другую  сторону,  но,  так  и  не
обнаружив забрала, сказал:
     - У язычника, по мерке которого в  свое  время  выковали  этот  славный
шлем, уж верно, была громадная голова. А хуже всего то, что у этого шлема не
хватает половины.
     Услышав, что таз для бритья именуется шлемом, Санчо не  мог  удержаться
от смеха, однако ж гнев господина был ему еще  памятен,  и  оттого  он  живо
осекся.
     - Чего ты смеешься, Санчо? - спросил Дон Кихот.
     - Мне стало смешно, - отвечал он, -  когда  я  представил  себе,  какая
огромная голова была у язычника, владельца этого шлема: ведь это, ни дать ни
взять, таз для бритья.
     - Знаешь, что мне пришло на ум, Санчо? Должно думать, что этот на славу
сработанный чудодейственный шлем по прихоти судьбы попал  в  руки  человека,
который  не  разобрался  в  его  назначении  и  не  сумел  оценить  его   по
достоинству, и вот, видя, что шлем из чистого  золота,  он,  не  ведая,  что
творит, вернее  всего,  расплавил  одну  половину,  дабы  извлечь  из  этого
прибыль, а из другой половины смастерил то самое, что  напоминает  тебе  таз
для бритья. Но это несущественно: кто-кто, а уж я-то знаю ему  цену,  и  его
превращение меня не смущает. В первом же селе, в котором есть кузнец, я  его
перекую, и тогда он не только не уступит шлему, сработанному  и  выкованному
богом кузнечного ремесла для бога сражений {1}, но еще и превзойдет  его.  А
пока что он мне и так пригодится, - все лучше, чем ничего. Тем более что  от
камней он вполне может меня защитить.
     - Разумеется, при условии, если камни будут выпущены не  из  пращей,  -
возразил Санчо, -  как  это  случилось,  когда  завязался  бой  между  двумя
войсками и когда вашей милости пересчитали зубы и  пробили  жестянку  с  тем
благословенным бальзамом, от которого у меня чуть не вывернуло нутро.
     - Я не очень скорблю об этой утрате, - заметил Дон  Кихот.  -  Тебе  же
известно, Санчо, что рецепт его я знаю наизусть.
     - Я тоже, - сказал Санчо. - Но если я хоть раз в жизни  приготовлю  его
или попробую, то мне крышка. Впрочем, не думаю, чтобы  он  мне  когда-нибудь
понадобился; я все свои пять чувств буду держать настороже, чтобы других  не
ранить и чтобы не ранили меня самого. Вот насчет подбрасывания на  одеяле  -
это другой разговор: от подобных несчастий, пожалуй, не убережешься, и когда
они случаются, то уж: тут ничего иного не остается,  как  втянуть  голову  в
плечи, затаить дыхание, закрыть глаза и поручить  себя  попечению  судьбы  и
одеяла.
     - Ты дурной христианин, Санчо, - выслушав его, заключил Дон Кихот, - ты
никогда не забываешь  однажды  причиненного  тебе  зла,  но  да  будет  тебе
известно, что сердца благородные и велико