а своей земле? Напротив, многие, в том числе и я, полагали, что
уничтожение этого бича, этой губки, этой моли, без толку пожирающей огромные
средства, этого источника и средоточия зол, пригодного единственно для того,
чтобы  хранить  память  о  том,  как  его   завоевал   блаженнейшей   памяти
непобедимейший Карл Пятый (точно память о нем, которая и  без  того  есть  и
будет вечною, нуждается для своего упрочения в  этих  камнях!),  уничтожение
его, говорю я, - это  знак  особой  милости  неба  к  Испании,  особого  его
благоволения. Пал также и форт, однако туркам пришлось отвоевывать его  пядь
за пядью, ибо его защитники бились до того яростно и храбро, что неприятель,
предприняв двадцать два приступа, потерял более двадцати пяти тысяч убитыми.
Из трехсот человек, оставшихся в живых, ни один не был взят в плен  целым  и
невредимым - явное и непреложное  доказательство  доблести  их  и  мужества,
доказательство того, как стойко они оборонялись, того, что никто из  них  не
покинул своего  поста.  Сдался  и  еще  один  маленький  форт  или,  вернее,
воздвигнутая на берегу залива башня,  которую  защищал  дон  Хуан  Саногера,
валенсийский кавальеро и славный воин. Был взят в плен комендант Голеты  дон
Педро Пуэртокарреро, - он сделал все от него зависящее для защиты крепости и
был так удручен ее падением, что умер с горя по  дороге  в  Константинополь,
куда его угоняли в  плен.  Попал  в  плен  также  комендант  форта  Габриеле
Червеллон {14}, миланский дворянин, искусный строитель и отважнейший воин. В
этих двух крепостях погибло немало прекрасных людей, как,  например,  Пагано
Дориа  {15},  кавалер  ордена  Иоанна  Крестителя,  высокой  души   человек,
выказавший необычайное добросердечие по отношению к брату  своему,  славному
Джованни Андреа Дориа. Смерть его тем более  обидна,  что  пал  он  от  руки
арабов, коим он доверился, как скоро убедился, что форта не отстоять, и  кои
взялись доставить его, переодетого в мавританское платье, в Табарку  {16}  -
небольшую гавань или, вернее, поселок, принадлежащий генуэзцам,  заплывающим
в эти воды на предмет добычи караллов, и вот эти самые  арабы  отрубили  ему
голову и отнесли ее командующему турецким флотом, но  тот  поступил  с  ними
согласно нашей кастильской пословице: "Измена пригодится, а с  изменником  -
не водиться", - говорят, будто командующий велел повесить  тех,  кто  принес
ему этот подарок, за то, что они не доставили Дориа живым.
     Среди взятых в плен христиан - защитников форта был некто по имени  дон
Педро де Агилар, родом откуда-то из Андалусии, - в форте он был знаменщиком,
и все почитали его за изрядного воина и за человека  редкого  ума,  а  кроме
того, у него были исключительные способности к стихотворству. Заговорил я  о
нем потому, что волею судеб  он  стал  рабом  моего  хозяина,  и  мы  с  ним
оказались на одной галере и на одной скамье. И еще до того, как мы  покинули
эту гавань, помянутый кавальеро сочинил нечто вроде двух  эпитафий  в  форме
сонета, одну - посвященную Голете, а другую - форту. Откровенно говоря,  мне
бы хотелось вам их прочесть, ибо я знаю их наизусть и полагаю, что  они  вам
не наскучат, а скорее доставят удовольствие.
     При имени  дона  Педро  де  Агилара  дон  Фернандо  взглянул  на  своих
спутников, и все  трое  улыбнулись  друг  другу.  Пленник  совсем  уже  было
собрался прочитать сонеты, но один из спутников дона Фернандо прервал его:
     - Прежде чем продолжать, скажите, пожалуйста, ваша милость, что сталось
с доном Педро де Агиларом, о котором вы упомянули?
     - Вот что я о нем знаю, - отвечал пленник:  -  Два  года  он  пробыл  в
Константинополе, а затем, переодевшись арнаутом, при  посредстве  греческого
лазутчика бежал, но только не знаю наверное, на свободе ли он,  хотя  думаю,
что на свободе, - год спустя я встретил грека в Константинополе,  однако  же
мне не удалось его расспросить, чем кончился их побег.
     - Он на свободе, - сказал кавальеро. - Ведь этот дон Педро - мой  брат,
и теперь он с женой и тремя детьми в добром здравии и в довольстве проживает
в наших краях.
     - Благодарю тебя, боже, за великую твою милость! - воскликнул  пленник.
- По мне, нет на свете большей  радости,  нежели  радость  вновь  обретенной
свободы.
     - И вот еще что, - продолжал кавальеро, - я знаю сонеты моего брата.
     - Так прочтите их вы, ваша милость, - сказал пленник, - уж верно, у вас
это выйдет лучше, чем у меня.
     - Охотно, - сказал кавальеро. - Вот сонет, посвященный Голете:


     1 ...проехал в Милан... - Оружейные заводы в Милане пользовались  в  то
время славой.
     2 Алессандрия делла Палла - сильно укрепленная крепость на берегу  реки
Танаро, в Миланском герцогстве.
     3 ...герцог Альба  отправляется  во  Фландрию.  -  Кровавый  усмиритель
Нидерландов Фернандо Альварес Толедский, или герцог Альба, отбыл туда осенью
1567 г. во главе отборного войска из испанских отрядов, расквартированных  в
Италии.
     4 Графы Эгмонт и Горн  -  вожди  оппозиционной  испанскому  владычеству
нидерландской знати, были казнены 5 июня 1568 г.
     5 Дьего де Урбина - командир роты, в которой служил Сервантес.
     6 Союз с Венецией и Испанией - лига, созданная по почину  папы  Пия  V.
После того как турки захватили в 1571 г. остров Кипр,  принадлежавший  тогда
Венеции, и усилилась угроза средиземноморским владениям Венеции  и  Испании,
лига организовала для борьбы с турками объединенный  флот.  Во  главе  этого
флота был поставлен дон Хуан Австрийский (1547-1578), побочный сын Карла V.
     7  октября  1571  г.  произошла  встреча   турецкого   и   соединенного
испано-венецианского  флота  в  Лепантском  заливе  у  берегов  Греции,  где
турецкому флоту  был  нанесен  сокрушительный  удар.  Доблестным  участником
Лепантского боя был Сервантес (см. пролог к т. 2).
     7 Улудж-Али (1508 - ок. 1580) - родом калабриец, находился на службе  у
турок. За победу, одержанную им под Мальтой в 1665  г.,  защита  которой  от
нападения турецкой флотилии была поручена Карлом V мальтийскому  ордену,  он
получил царство Триполитанское. Принимал участие в сражении  при  Лепанто  и
руководил операциями турецкого флота при отвоевании Туниса в 1574 г.
     8  Мальтийский  орден  -  военно-религиозный   орден   иоаннитов,   или
госпитальеров; возник в эпоху крестовых походов. В 1530 г. испанский  король
Карл V передал во владение этого ордена остров Мальту. Орден вел  постоянную
борьбу  с  турецким  флотом,  стремившимся  захватить  остров  как   опорный
стратегический пункт в Средиземном море. В 1565 г.  остров  подвергся  осаде
турецкого флота под начальством Драгута, а после его смерти -  Мустафа-паши,
но с честью выдержал осаду.
     9 Джованни Андреа - генуэзский военачальник, руководивший в  Лепантском
сражении правым флангом соединенной эскадры.
     10 ...и не по вине или по небрежению нашего адмирала... - то есть Хуана
Австрийского.
     11 Корсар Рыжая Борода - турецкий пират, адмирал турецкого  флота.  Его
сын Гасан-паша правил Алжиром. Тут идет речь не  о  Гасан-паше,  а  о  внуке
Рыжей Бороды, Магомет-бее, который и был капитаном судна, о чем рассказывает
пленник. Магомет-бей отличался крайней жестокостью.
     12 Мулей - арабское слово, означающее "мой господин", "мой  наставник".
Звание   "мулей"   присваивалось   арабским   халифам   и   лицам   царского
происхождения.
     13 Голета - форт, защищавший вход в Тунисскую гавань. После захвата его
испанцами в 1535 г. в нем оставлен был  испанский  гарнизон.  Когда  Венеция
заключила в 1573 г. мир с Турцией, король  Филипп  II  направил  дона  Хуана
Австрийского  в  Голету  для  руководства  фортификационными  работами.   Но
предпринятые в 1574 г. атаки  со  стороны  турецкого  флота  нарушили  планы
Филиппа II.
     14 Габриеле Червеллон - миланский дворянин, градоправитель Туниса,  был
взят турками в плен после захвата Голеты и Туниса. По освобождении из  плена
служил в испанских войсках в Голландии. Умер в 1580 г. в Милане.
     15 Пагано Дориа - брат Андреа Дориа, участвовал в сражении при Лепанто,
погиб при защите Голеты. Его  "необычайное  добросердечие"  по  отношению  к
брату выразилось в том, что  он  отказался  в  пользу  последнего  от  своих
огромных богатств.
     16 Табарка - приморское селение на северном побережье Африки. При осаде
Туниса командующим турецким  флотом  был  Улудж-Али  (см.  выше).  Описанный
поступок  Улудж-Али  объясняется  вернее   всего   его   алчностью,   а   не
благородством: он  был  раздосадован  тем,  что  со  смертью  Дориа  утратил
возможность получить за него большой выкуп.


        "ГЛАВА XL,"
     в коей следует продолжение истории пленника

     Вам, кто за веру отдал жизнь свою;
     Чьи души, сбросив свой покров телесный,
     Взнеслись на крыльях в высший круг небесный
     И днесь блаженство обрели в раю;

     Вам, кто в далеком и чужом краю
     Служил отчизне преданно и честно;
     Кто море и пески страны окрестной
     Окрасил в кровь - и вражью, и свою;

     Вам не отвага - силы изменили,
     И ваше поражение в борьбе
     Победою считаем мы по праву.

     Здесь, меж руин, вы тлеете в могиле.
     Стяжав ценою гибели себе
     Бессмертье в мире том, а в этом славу.

     - Да, это тот самый сонет, - заметил пленник.
     - А вот, если память мне не изменяет, о форте, - сказал кавальеро.

     Здесь, на песке бесплодном, где во прах
     Низринул башни вихрь огня и стали,
     Три тысячи бойцов геройски пали,
     И души их теперь на небесах.

     Не ведали они, что значит страх,
     И верх над ними взял бы враг едва ли,
     Когда б они рубиться не устали
     И не иссякла сила в их руках.

     Немало бед, в горниле войн пылая,
     И встарь и ныне видел этот край,
     Который кровь обильно оросила,

     Но никогда земля его скупая
     Столь смелых душ не воссылала в рай
     И тел столь закаленных не носила.

     Все одобрили эти  сонеты,  и  пленник,  порадовавшись  вестям  о  своем
товарище, продолжал рассказ:
     - Итак, Голета и форт пали, и турки отдали  приказ  сровнять  Голету  с
землею (форт находился в таком состоянии, что там уже нечего было  сносить),
и, чтобы ускорить и облегчить работу,  с  трех  сторон  подвели  под  Голету
подкоп, но что до сего времени казалось наименее прочным, то как  раз  и  не
взлетело на воздух, а именно - старые крепостные стены, все же, что осталось
от новых укреплений, воздвигнутых Фратино {1,}  мгновенно  рухнуло.  Наконец
эскадра с победой и  славой  возвратилась  в  Константинополь,  а  несколько
месяцев спустя умер хозяин мой Улудж-Али, по прозванию Улудж-Али-Фарташ, что
значит по-турецки шелудивый вероотступник, ибо таковым он был на самом деле,
турки же имеют обыкновение давать прозвища по какому-либо недостатку или  же
достоинству - и это потому, что у них существует всего лишь четыре  фамилии,
ведущие свое происхождение от Дома Оттоманов, тогда  как  прочим,  повторяю,
имена и фамилии даются по их телесным недостаткам или же душевным качествам.
Так вот этот самый Шелудивый, будучи рабом султана, целых  четырнадцать  лет
просидел за веслами, а когда ему было уже года тридцать четыре,  он,  затаив
злобу на одного турка, который как-то раз на  галере  ударил  его  по  лицу,
отрекся  от  своей  веры,  дабы  иметь   возможность   отомстить   обидчику.
Достоинства же его были столь велики, что  он,  и  не  прибегая  к  окольным
путям, которыми приближенные султана обыкновенно  пользуются,  стал  королем
алжирским, а затем  генерал-адмиралом,  то  есть  занял  третью  по  степени
важности должность во всей империи. Родом он был из  Калабрии,  сердце  имел
доброе и со своими рабами обходился по-человечески, а рабов у него было  три
тысячи,  и  после  его  смерти,  согласно  оставленному  им  завещанию,   их
распределили  между  султаном,  который  почитается  наследником  любого  из
умерших своих подданных и получает равную  с  сыновьями  покойного  долю,  и
вероотступниками, состоявшими у Улудж-Али на службе. Я  же  достался  одному
вероотступнику родом из Венеции, -  он  был  юнгой  на  корабле,  когда  его
захватил в плен Улудж-Али, и вскоре он уже  вошел  к  Улудж-Али  в  доверие,
сделался одним из любимых его советников, а в  конце  концов  превратился  в
самого жестокого вероотступника, которого когда-либо видел свет.  Звали  его
Гасан Ага {2}, и стал он весьма богат, и стал он королем Алжира. С ним  я  и
отбыл туда из Константинополя, отбыл не без удовольствия, ибо  Алжир  совсем
близко от Испании, - впрочем, я никому не собирался писать о своей недоле, я
только надеялся, что в Алжире судьба будет ко мне  благосклоннее,  нежели  в
Константинополе, где я тысячу раз пытался бежать - и все неудачно. Так  вот,
в Алжире я рассчитывал найти иные способы осуществления того, о  чем  я  так
мечтал, ибо надежда обрести свободу никогда не оставляла меня,  и  если  то,
что я замышлял, обдумывал и приводил в исполнение, успеха  не  имело,  я  не
падал духом и тотчас цеплялся и хватался  за  какую-нибудь  другую  надежду,
пусть слабую и непрочную. Это меня поддерживало в  алжирском  остроге,  или,
как его называют турки, банья, куда сажают  пленных  христиан  -  как  рабов
короля и некоторых частных  лиц,  так  и  рабов  алмахзана,  то  есть  рабов
городского совета, которых посылают на работы по благоустройству города и на
всякие другие работы и которым особенно трудно выйти  на  свободу,  ибо  они
принадлежат общине, но не отдельным лицам, так что если б даже они и достали
себе выкуп, то все равно им не с кем  было  бы  начать  переговоры.  В  этих
тюрьмах, как я уже сказал,  содержатся  рабы  и  некоторых  частных  лиц  из
местных жителей, преимущественно такие, за которых надеются получить  выкуп,
ибо здесь их работать не приневоливают, а глядят за ними в оба до  тех  пор,
пока не придет выкуп. Так же точно и рабов короля, за  которых  ждут  выкуп,
посылают на работы вместе со всеми, только если  выкуп  запаздывает;  в  сем
случае для того, чтобы они более решительно добивались выкупа, их принуждают
работать и посылают вместе с прочими рубить лес, а это труд нелегкий.
     Я тоже оказался в числе выкупных,  ибо  когда  стало  известно,  что  я
капитан, то, сколько я ни уверял, что средства  мои  весьма  скромны  и  что
имущества у меня никакого нет, все же я  был  отнесен  к  разряду  дворян  и
выкупных пленников. Меня заковали в цепи - не столько для того, чтобы  легче
было меня сторожить, сколько в знак того, что я выкупной, и так я жил в этом
банья  вместе  с  многими  другими  дворянами  и  знатными  людьми,  которые
значились как выкупные и в качестве таковых здесь содержались. И хотя порою,
а вернее, почти все время, нас мучили голод  и  холод,  но  еще  больше  нас
мучило то, что мы на каждом шагу видели и слышали, как хозяин мой  совершает
по отношению к христианам невиданные и неслыханные жестокости.  Каждый  день
он кого-нибудь вешал, другого сажал на кол, третьему отрезал уши, - и все по
самому ничтожному поводу, а то и вовсе без  всякого  повода,  так  что  сами
турки  понимали,   что   это   жестокость   ради   жестокости   и   что   он
человеконенавистник  по  своей  природе.  Единственно,  с  кем   он   хорошо
обходился, это с  одним  испанским  солдатом,  неким  Сааведра  {3},  -  тот
проделывал такие вещи, что турки долго его не забудут, и все для того, чтобы
вырваться на свободу, однако ж хозяин мой ни разу  сам  его  не  ударил,  не
приказал избить его и не сказал ему худого слова, а между  тем  мы  боялись,
что нашего товарища за самую невинную из его проделок посадят на кол, да  он
и сам не раз этого опасался. И если б мне позволило время, я бы вам  кое-что
рассказал о подвигах этого солдата, и рассказ о них показался бы вам гораздо
более занимательным и удивления достойным, нежели моя история.
     Ну так вот: во двор нашего острога выходили окна дома одного богатого и
знатного мавра, причем окна эти, как обыкновенно у мавров, скорее напоминали
щелки, нежели окна, а в довершение всего  на  них  висели  отменно  плотные,
непроницаемые занавески.  Случилось,  однако  ж,  так,  что,  когда  в  один
прекрасный день я и еще трое моих товарищей, оставшись одни,  -  ибо  другие
христиане ушли на работу, - от нечего делать пытались прыгать в кандалах  на
крыльце нашего острога, я невзначай поднял глаза и увидел, что  в  одном  из
этих завешенных окошек показалась тростинка, к коей был привязан  платок,  и
тростинка эта двигалась и раскачивалась, точно это был  знак,  чтобы  мы  ее
взяли. Посмотрели мы на нее, и наконец один из нас пошел  поглядеть,  бросят
ли ему тростинку и что будет дальше, но как скоро он приблизился,  тростинку
подняли и махнули ею вправо и влево, словно  отрицательно  покачав  головой.
Возвратился христианин, и тростинка снова спустилась и стала  раскачиваться,
как прежде. Пошел второй мой товарищ, но и с ним  случилось  то  же,  что  с
первым. Наконец пошел третий, и с ним приключилось то же, что  и  с  первыми
двумя. Тогда и я решился попытать счастья, и  только  стал  под  окном,  как
кто-то выпустил тростинку из рук, и она упала на тюремный двор прямо к  моим
ногам. Я поспешил отвязать платок, и в узелке, который я на  нем  обнаружил,
оказалось десять сиани, то есть десять золотых монет  низкой  пробы:  монеты
эти имеют хождение у мавров, и каждая из  них  равна  десяти  нашим  реалам.
Нечего и говорить, какое удовольствие доставила мне эта находка, как  я  был
рад и как я терялся в догадках - кто мог оказать  нам  это  благодеяние,  то
есть, собственно, мне, ибо тростинку никому не желали спускать, кроме  меня,
а это был явный знак, что подарок предназначается мне.  Я  спрятал  монетки,
сломал тростинку, снова поднялся на крыльцо, взглянул на окно и увидел,  что
чья-то белоснежная ручка отворила  окно  и  сейчас  же  захлопнула.  Тут  мы
наконец сообразили и догадались, что одарила нас женщина из этого  дома,  и,
дабы выразить ей свою признательность, мы, по мавританскому обычаю,  сделали
ей селям, то есть опустили голову, склонили стан и сложили на груди руки. Не
в долгом времени из окна спустили тростниковый  крестик  и  тотчас  подняли.
Знак этот указывал как будто на то, что там живет пленница-христианка и  что
это она облагодетельствовала нас, однако ж белизна ее руки  и  браслеты  нас
разуверили, и мы решили, что это, очевидно, христианка-вероотступница, а  на
вероотступницах мавры часто женятся, да еще и почитают это за  счастье,  ибо
ставят их выше своих соплеменниц. Эти наши соображения были весьма далеки от
истины, но с тех пор  мы,  точно  кораблеводители,  чьи  взоры  прикованы  к
северу, только и делали, что смотрели на окно, в котором путеводною  звездою
нам блеснула тростинка, однако ж прошло две недели, а ни тростинки, ни руки,
ни какого-либо другого знака не было видно. И хотя все это время мы всячески
пытались   разведать,   кто   живет   в   этом   доме   и   нет    ли    там
христианки-вероотступницы, однако ж толком никто нам ничего не мог  сказать,
кроме того, что там живет богатый и  знатный  мавр  по  имени  Хаджи  Мурат,
бывший комендант Аль-Баты {4}, каковую должность мавры признают за  одну  из
самых почетных. И вот, когда мы совершенно не рассчитывали, что на нас снова
посыплется дождь сиани, нежданно-негаданно вновь показалась тростинка, а  на
ней опять платок с еще более толстым узлом, и случилось это, как и в прошлый
раз, когда во всем банья никого, кроме нас, не было. Мы произвели все тот же
опыт: прежде меня подошли трое моих товарищей, но тростинка никому из них  в
руки не далась - бросили ее только тогда, когда приблизился  я.  Я  развязал
узелок и обнаружил сорок испанских золотых и письмо, написанное  по-арабски,
с большим крестом в конце. Я поцеловал крест, спрятал  золотые,  возвратился
на крыльцо, мы проделали наш селям, в окне снова показалась рука,  я  сделал
знак,  что  прочитаю  письмо,