Дон Кихот
же обо всех этих предметах рассуждал  в  высшей  степени  умно,  и  у  обоих
испытателей не осталось сомнений,  что  он  совершенно  здоров  и  в  полном
разуме.
     При этой  беседе  присутствовали  племянница  и  ключница  и  неустанно
благодарили бога за  то,  что  их  господин  вполне  образумился;  однако  ж
священник, изменив первоначальному своему  решению  не  касаться  рыцарства,
пожелал окончательно удостовериться, точно ли Дон Кихот выздоровел,  или  же
это выздоровление мнимое, и для того исподволь перешел к столичным  новостям
и, между прочим, передал за верное, что султан турецкий  с  огромным  флотом
вышел в море {3}, но каковы его замыслы  и  где  именно  ужасная  сия  гроза
разразится - этого-де никто не знает; и что-де, мол, снова, как почти каждый
год, весь христианский  мир  пребывает  в  страхе  и  бьет  тревогу,  а  его
величество повелел укрепить берега Неаполя, Сицилии и  острова  Мальты.  Дон
Кихот же на это сказал:
     - Укрепив заблаговременно свои владения, дабы неприятель  не  застигнул
его врасплох, его величество поступил как предусмотрительнейший воин. Однако
ж, обратись его величество за советом ко мне, я бы ему  посоветовал  принять
такие меры предосторожности, о которых он ныне, верно, и не подозревает.
     Выслушав его, священник сказал себе: "Да хранит  тебя  господь,  бедный
Дон Кихот! Сдается мне, что  ты  низвергаешься  с  высот  безумия  в  пучину
простодушия!" Но тут цирюльник, подумавший то же  самое,  что  и  священник,
спросил Дон Кихота, какие именно меры предосторожности он почитает за нужное
принять: может  статься,  они-де  относятся  к  разряду  тех  многочисленных
нелепых предложений, какие обыкновенно делаются государям.
     - Мое предложение, господин брадобрей, вовсе не нелепо,  а  очень  даже
лепо, - сказал Дон Кихот.
     - Да я ничего и не говорю, - отозвался цирюльник, - но только ведь опыт
показывает, что все или же большая часть проектов, которые поступают  к  его
величеству, неосуществимы, бессмысленны или же вредны и  для  короля  и  для
королевства.
     - Ну, а мой проект не неосуществим и  не  бессмыслен,  -  возразил  Дон
Кихот,  -  напротив  того:  никакому   изобретателю   не   изобрести   столь
удобоисполнимого, целесообразного, остроумного и краткого проекта.
     - Так поделитесь же им, сеньор Дон Кихот, - молвил священник.
     - Мне бы не хотелось излагать его сейчас,  -  признался  Дон  Кихот,  -
иначе он завтра же достигнет  ушей  господ  советников,  и  благодарность  и
награду за труд получу не я, а кто-нибудь другой.
     - Что до меня, - сказал цирюльник, - то вот вам крест, ваша милость,  я
никому не скажу: ни королю, ни ладье {4} и ни одному живому человеку, -  эту
клятву я взял из романса об одном священнике, который в начале мессы  указал
королю на вора, укравшего у того  священника  сто  дублонов  и  быстроногого
мула.
     - Историй этих я не знаю, - сказал Дон Кихот, - однако ж  полагаю,  что
клятва верная, ибо сеньор цирюльник - человек честный.
     - Даже если б он и не был таковым, - вмешался священник, -  я  за  него
ручаюсь и даю гарантию, что в сем случае он будет нем, как могила,  иначе  с
него будут взысканы пеня и неустойка.
     - А за вашу милость, сеньор священник, кто поручится? - осведомился Дон
Кихот.
     - Мой сан, обязывающий меня хранить тайны, - отвечал священник.
     - Ах ты, господи! -  вскричал  тут  Дон  Кихот.  -  Да  что  стоит  его
величеству приказать через глашатаев, чтобы все странствующие рыцари,  какие
только скитаются по Испании, в назначенный день собрались в столице? Хотя бы
даже их явилось не более полдюжины, среди них может оказаться такой, который
один сокрушит всю султанову мощь. Слушайте меня со вниманием, ваши  милости,
и следите за моею мыслью. Неужели это для вас новость, что один-единственный
странствующий рыцарь способен перерезать войско в двести тысяч человек,  как
если бы у всех у них было одно горло, или же если  б  они  были  сделаны  из
марципана? Нет, правда, скажите: не на  каждой  ли  странице  любого  романа
встречаются подобные чудеса? Даю голову на отсечение свою собственную, а  не
чью-нибудь чужую, что живи ныне славный дон  Бельянис  или  же  кто-либо  из
многочисленного потомства Амадиса Галльского, словом, если б  кто-нибудь  из
них дожил до наших дней и переведался с султаном, - скажу по чести, не хотел
бы я быть в шкуре султановой! Впрочем,  господь  не  оставит  свой  народ  и
пошлет ему кого-нибудь, если и не столь грозного, как прежние  странствующие
рыцари, то уж, во всяком случае, не уступающего им в твердости  духа.  Засим
господь меня разумеет, а я умолкаю.
     - Ах! - воскликнула тут племянница. - Убейте меня, если мой дядюшка  не
задумал снова сделаться странствующим рыцарем!
     Дон Кихот же ей на это сказал:
     - Странствующим рыцарем я и умру, а султан турецкий  волен,  когда  ему
вздумается, выходить и приходить с каким угодно огромным флотом, - повторяю:
господь меня разумеет.
     Тут вмешался цирюльник:
     - Будьте добры, ваши милости, дозвольте мне рассказать  одну  небольшую
историйку, которая произошла в Севилье: она будет сейчас как раз к месту,  и
потому мне не терпится ее рассказать.
     Дон Кихот изъявил согласие, священник  и  все  остальные  приготовились
слушать, и цирюльник начал так:
     - В  севильском  сумасшедшем  доме  находился  один  человек,  которого
посадили туда родственники, ибо  он  лишился  рассудка.  Он  получил  ученую
степень по каноническому праву  в  Осуне  {5},  но,  получи  он  ее  даже  в
Саламанке, это ему все равно бы не  помогло,  как  уверяли  многие.  Проведя
несколько лет в затворе, означенный ученый вообразил, что он опамятовался  и
находится в совершенном уме, и в сих мыслях написал архиепископу  письмо,  в
каковом письме, вполне здраво рассуждая, убедительно просил помочь ему выйти
из того бедственного положения, в коем он пребывает,  ибо  помилости  божией
он, дескать, уже пришел в себя; однако родственники,  чтобы  воспользоваться
его долей наследства, держат его, мол,  здесь  и,  вопреки  истине,  желают,
чтобы он до конца дней своих оставался умалишенным. Архиепископ,  убежденный
многочисленными его посланиями, свидетельствовавшими о рассудительности  его
и благоразумии, в конце концов послал капеллана  узнать  у  смотрителя  дома
умалишенных, правда ли то, что пишет лиценциат, а также поговорить  с  самим
сумасшедшим, и если, мол, он увидит, что тот пришел  в  разум,  то  пусть-де
вызволит его оттуда  и  выпустит  на  свободу.  Капеллан  так  и  сделал,  и
смотритель ему сказал, что больной по-прежнему не в себе и что хотя он часто
рассуждает, как человек большого  ума,  однако  ж  потом  начинает  говорить
несуразности, и они у него столь же часты и столь же необычайны, как  и  его
разумные мысли, в чем можно-де удостовериться на опыте, стоит только  с  ним
побеседовать.  Капеллан  пожелал  произвести  этот  опыт  и,   запершись   с
сумасшедшим, проговорил с ним более часа, и за все это время  помешанный  не
сказал ничего несообразного или же нелепого, напротив того, он такую выказал
рассудительность,  что  капеллан  принужден  был   поверить,   что   больной
поправился; между  прочим,  сумасшедший  объявил,  что  смотритель  на  него
клевещет, ибо не желает  лишаться  взяток,  которые  ему  дают  родственники
больного: якобы за взятки смотритель, мол, и продолжает уверять, что больной
все еще не в своем уме, хотя по временам, дескать, и наступает просветление;
главная же его, больного, беда - это, мол, его богатство, ибо  недруги  его,
чтобы таковым воспользоваться, пускаются на  всяческие  подвохи  и  выражают
сомнение в той милости, какую явил  ему  господь,  снова  превратив  его  из
животного в  существо  разумное.  Коротко  говоря,  смотрителя  он  выставил
человеком,  доверия  не  внушающим,   родственников   -   своекорыстными   и
бессовестными, а себя самого  столь  благоразумным,  что  капеллан  в  конце
концов решился взять его с собой, чтобы архиепископ мог  во  всем  убедиться
воочию. Поверив лиценциату на слово,  добрый  капеллан  попросил  смотрителя
выдать ему платье, в котором он сюда прибыл; смотритель еще раз  посоветовал
капеллану хорошенько подумать, ибо лиценциат, вне всякого сомнения, все еще,
дескать, поврежден в уме. Однако  же,  несмотря  на  все  предостережения  и
увещания смотрителя, капеллан остался непреклонен  в  своем  желании  увезти
лиценциата с собой;  смотритель  повиновался,  тем  более  что  распоряжение
исходило от архиепископа {6}; на лиценциата надели его  собственное  платье,
новое и приличное, и когда  лиценциат  увидел,  что  он  одет,  как  человек
здоровый, а больничный халат с него сняли,  то  попросил  капеллана  в  виде
особого  одолжения  позволить   ему   попрощаться   со   своими   товарищами
сумасшедшими. Капеллан сказал, что ему  тоже  хочется  пойти  посмотреть  на
сумасшедших. Словом, они отправились, а вместе с ними и еще кое-кто;  и  как
скоро лиценциат приблизился к клетке, где сидел буйный помешанный,  который,
впрочем, был тогда тих и спокоен, то обратился к нему с такими словами:
     "Скажите, приятель: не нужно ли вам чего-либо? Ведь я  ухожу  домой,  -
господу богу по бесконечному его  милосердию  и  человеколюбию  угодно  было
возвратить мне, недостойному, разум; теперь я снова в здравом уме и  твердой
памяти, ибо для  всемогущества  божия  нет  ничего  невозможного.  Надейтесь
крепко и уповайте на господа: коли он меня вернул в  прежнее  состояние,  то
вернет и вас,  -  только  положитесь  на  него.  Я  постараюсь  послать  вам
чего-нибудь вкусного, а вы смотрите непременно скушайте: смею  вас  уверить,
как человек, испытавший это на себе, что все наши безумства  проистекают  от
пустоты в желудке и от воздуха в голове. Мужайтесь же, мужайтесь: кто падает
духом в несчастье, тот вредит своему здоровью и ускоряет свой конец".
     Все эти речи лиценциата слышал другой сумасшедший,  сидевший  в  другой
клетке, напротив буйного; поднявшись с ветхой циновки, на которой  он  лежал
нагишом, этот второй сумасшедший громко спросил, кто это возвращается  домой
в здравом уме и твердой памяти. Лиценциат ему ответил так:
     "Это я ухожу, приятель, мне больше незачем здесь оставаться, за что я и
воссылаю  бесконечные  благодарения  небу,  оказавшему  мне  столь   великую
милость".
     "Полноте, лиценциат, что вы  говорите!  Как  бы  над  вами  лукавый  не
подшутил, - сказал сумасшедший, -  торопиться  вам  некуда,  сидите-ка  себе
смирнехонько на месте, все равно ведь потом придется возвращаться назад".
     "Я  уверен,  что  я  здоров,  -  настаивал  лиценциат,  -  мне  незачем
возвращаться сюда и сызнова претерпевать все мытарства".
     "Это вы-то здоровы? - сказал сумасшедший. - Ну что ж, поживем - увидим,
ступайте себе с богом, но клянусь вам Юпитером, коего  величие  олицетворяет
на земле моя особа, что за один этот грех, который ныне  совершает  Севилья,
выпуская вас из этого дома и признавая вас за здорового, я ее  так  покараю,
что память о том пребудет во веки веков, аминь. Или  ты  не  знаешь,  жалкий
лиценциатишка,  что  это  в  моей  власти,  ибо,  как  я  уже  сказал,  я  -
Юпитер-громовержец, который держит в руках всеопаляющие молнии, коими я могу
и имею обыкновение грозить миру и разрушать его? Но сей невежественный  град
я накажу иначе: клянусь три года подряд, считая с того дня и часа,  когда  я
произношу эту угрозу, не дождить не только самый город, но и  округу  его  и
окрестность. Как, ты на свободе, ты в здравом уме, ты в твердой памяти, а  я
сумасшедший, я невменяемый, я под замком?.. Да  я  скорей  удавлюсь,  нежели
пошлю дождь!"
     Присутствовавшие все еще слушали выкрики и речи помешанного, как  вдруг
лиценциат, обратившись к капеллану и схватив его за руки, молвил:
     "Не огорчайтесь, государь мой, и не придавайте  значения  словам  этого
сумасшедшего, ибо если он - Юпитер и он не станет кропить вас дождем, то я -
Нептун, отец и бог вод, и я буду кропить вас сколько потребуется и когда мне
вздумается".
     Капеллан же ему на это сказал:
     "Со всем тем, господин Нептун, не  должно  гневить  господина  Юпитера:
оставайтесь-ка вы здесь, а уж мы как-нибудь в другой раз,  когда  нам  будет
сподручнее и посвободнее, придем за вашею милостью".
     Смотритель  и  все  присутствовавшие  фыркнули,  но  капеллан  на   них
рассердился; лиценциата раздели, и остался он в доме умалишенных, и на  этом
история оканчивается.
     - Это и есть та самая история, сеньор цирюльник, которая так  будто  бы
подходила к случаю, что вы не могли ее не рассказать? - спросил Дон Кихот. -
Ах, сеньор брадобрей, сеньор брадобрей, до чего  же  люди  иной  раз  бывают
неловки! Неужели ваша милость не знает, что сравнение одного ума  с  другим,
одной доблести с другою, одной красоты с другою и  одного  знатного  рода  с
другим всегда неприятно и вызывает неудовольствие? Я, сеньор  цирюльник,  не
Нептун и не бог  вод  и,  не  будучи  умен,  за  умника  себя  и  не  выдаю.
Единственно, чего я добиваюсь, это объяснить людям, в какую  ошибку  впадают
они,  не  возрождая   блаженнейших   тех   времен,   когда   ратоборствовало
странствующее  рыцарство.  Однако  же   наш   развращенный   век   недостоин
наслаждаться тем великим счастьем,  каким  наслаждались  в  те  века,  когда
странствующие рыцари вменяли себе в обязанность  и  брали  на  себя  оборону
королевства,  охрану  девственниц,  помощь  сирым  и  малолетним,  наказание
гордецов и награждение  смиренных.  Большинство  же  рыцарей,  подвизающихся
ныне, предпочитают шуршать  шелками,  парчою  и  прочими  дорогими  тканями,
нежели звенеть кольчугою. Теперь уж нет таких рыцарей,  которые  согласились
бы в любую погоду, вооруженные с головы до ног, ночевать под открытым небом,
и никто уже по примеру странствующих рыцарей не клюет, как говорится, носом,
опершись на копье и не слезая с коня. Найдите мне хотя одного такого рыцаря,
который, выйдя из лесу, взобравшись потом на гору, а  затем  спустившись  на
пустынный и нелюдимый берег моря, вечно бурного и неспокойного, и видя,  что
к берегу прибило утлый челн без весел, ветрила, мачты и снастей,  бесстрашно
ринулся бы туда и отдался на волю неумолимых зыбей бездонного моря, а  волны
то вознесут его к небу,  то  низвергнут  в  пучину,  рыцарь  же  грудь  свою
подставляет  неукротимой  буре;  и  не  успевает  он  оглянуться,  как   уже
оказывается более чем за три тысячи миль от того места,  откуда  отчалил,  и
вот он ступает на неведомую и чужедальнюю землю,  и  тут  с  ним  происходят
случаи, достойные быть начертанными не только на пергаменте, но и  на  меди.
Между тем в наше время  леность  торжествует  над  рвением,  праздность  над
трудолюбием, порок над добродетелью, наглость над храбростью и мудрствования
над военным искусством, которое безраздельно царило и процветало  в  золотом
веке и в век странствующих рыцарей. Нет, правда, скажите: кто  целомудреннее
и  отважнее  славного  Амадиса  Галльского?  Кто  благоразумнее   Пальмерина
Английского? Кто сговорчивее и уживчивее Тиранта Белого?  Кто  обходительнее
Лизуарта Греческого? Кто получал и наносил больше ударов, чем дон  Бельянис?
Кто неустрашимее Периона Галльского,  кто  выдержал  больше  испытаний,  чем
Фелисмарт  Гирканский,  и  кто  прямодушнее  Эспландиана?  Кто  удалее  дона
Сиронхила Фракийского? Кто смелее Родомонта {7}? Кто предусмотрительнее царя
Собрина? Кто дерзновенней Ринальда? Кто непобедимей Роланда? И кто, наконец,
любезнее  и  учтивее  Руджера,  от  коего,  как  указывает  Турпин  в  своей
Космографии, ведут свой род герцоги Феррарские?  Все  эти  рыцари,  а  также
многие другие, которых я мог бы назвать, были,  сеньор  священник,  рыцарями
странствующими, красою и гордостью рыцарства. Вот  таких-то  и  подобных  им
рыцарей я и имел в виду: они не за страх, а  за  совесть  послужили  бы  его
величеству, да еще избавили бы его от больших расходов, султану же  пришлось
бы рвать на себе волосы. Ну, а мне,  видно,  придется  остаться  дома,  коль
скоро капеллан меня с собой  не  берет.  Если  же  Юпитер,  как  нам  сказал
цирюльник, не  пошлет  дождя,  так  я  сам  буду  его  посылать,  когда  мне
заблагорассудится. Говорю я это, чтобы сеньор Таз-для-бритья знал, что я его
понял.
     - Право, сеньор Дон Кихот, у меня было совсем другое на уме, - возразил
цирюльник, - намерения у меня  были  добрые,  истинный  бог,  так  что  ваша
милость напрасно сердится.
     - Напрасно или не напрасно - это уж дело мое, - отрезал Дон Кихот.
     Но тут вмешался священник:
     - До сих пор я не сказал и  двух  слов,  но  мне  все  же  хотелось  бы
разрешить одно сомнение, которое гложет и точит мне душу, а возникло  оно  в
связи с тем, что нам только что поведал сеньор Дон Кихот.
     - За чем же дело стало?  -  молвил  Дон  Кихот.  -  Пожалуйста,  сеньор
священник, поделитесь своим сомнением, -  нехорошо,  когда  на  душе  что-то
есть.
     - Так вот, с вашего дозволения,  -  начал  священник,  -  сомнение  мое
заключается в следующем: я никак не  могу  допустить,  чтобы  вся  эта  уйма
странствующих рыцарей, коих вы, сеньор Дон Кихот, перечислили, чтобы все они
воистину и вправду существовали на свете, как живые люди, - напротив того, я
полагаю, что все это выдумки, басни и небылицы, что все  это  сновидения,  о
которых люди рассказывают, пробудившись или, вернее сказать, в полусне.
     - Вот еще одно заблуждение, в которое впадали многие, не верившие,  что
на свете существовали  подобные  рыцари,  -  возразил  Дон  Кихот,  -  я  же
многократно, в беседе  с  разными  людьми  и  в  различных  обстоятельствах,
старался разъяснить эту почти всеобщую ошибку,  причем  иногда  мне  это  не
удавалось, а иногда, навесивши ее на древко истины, я цели  своей  достигал.
Между тем истина сия непреложна, и я готов  утверждать,  что  видел  Амадиса
Галльского собственными глазами и что он был  высок  ростом,  лицом  бел,  с
красивою, хотя и черною бородою, с полуласковым, полусуровым взглядом,  скуп
на слова, гневался не вдруг и легко остывал. Итак же точно, как я  обрисовал
Амадиса, я мог бы, думается мне, изобразить  и  описать  всех  выведенных  в
романах  странствующих  рыцарей,   какие   когда-либо   в   подлунном   мире
странствовали, ибо, приняв в соображение, что они были именно такими, как  о
них пишут в романах,  зная  их  нрав  и  подвиги,  всегда  можно  с  помощью
правильных умозаключений определить их черты, цвет лица и рост.
     - Сеньор Дон Кихот! А как высок  был,  по-вашему,  великан  Моргант?  -
спросил цирюльник.
     - Касательно великанов существуют разные мнения, - отвечал Дон Кихот, -
кто говорит, что они были, кто  говорит,  что  нет,  однако  ж  в  Священном
писании, где все до последнего слова совершенная правда, имеется указание на
то, что они были, ибо  Священное  писание  рассказывает  нам  историю  этого
здоровенного филистимлянина Голиафа, который был  семи  с  половиной  локтей
росту, то есть величины непомерной. Затем на острове  Сицилии  были  найдены
берцовые и плечевые кости, и по размерам  их  видно,  что  они  принадлежали
великанам ростом с высокую башню - геометрия доказывает  это  неопровержимо.
Однако ж со всем тем я  не  могу  сказать  с  уверенностью,  какой  величины
достигал Моргант, хотя думаю, что вряд ли он был уж очень высок; пришел же я
к этому заключению, прочитав одну книгу, подвигам его  посвященную,  в  коей
особо подчеркивается то обстоятельство, что он часто ночевал под кровлею,  а
коли находились такие дома, где он мог  поместиться,  значит,  величина  его
была не непомерна.
     - Вот оно что! - молвил священник.
     Ему доставляла  удовольствие  великая  эта  нелепица,  и  для  того  он
спросил,   как   представляет   себе   Дон   Кихот    наружность    Ринальда
Монтальванского,  Роланда  и  прочих  пэров  Франции,  ибо  все   они   были
странс