ься, но коль скоро это невозможно, то я  всецело  полагаюсь
на бога и предаю ему путь мой.
     Тут он опустился на колени, вполголоса  прочитал  молитву,  испросил  у
бога помощи, помолился о благополучном исходе этого, по-видимому опасного  и
необычайного, приключения, а затем заговорил громко:
     - О владычица всех деяний моих и побуждений, светлейшая и  несравненная
Дульсинея Тобосская! Если это возможно, чтобы просьбы и  мольбы  счастливого
твоего  обожателя  достигли  слуха  твоего,  то  невиданною  твоею  красотою
заклинаю - выслушай меня: ведь я ни о чем  другом  не  прошу,  кроме  как  о
помощи твоей и покровительстве, в коих я ныне более чем когда-либо нуждаюсь.
Я намерен низринуться, низвергнуться и броситься  в  бездну,  которая  здесь
предо мною разверзлась, броситься  единственно  для  того,  чтобы  весь  мир
узнал, что если  ты  мне  покровительствуешь,  то  нет  такого  превышающего
человеческие возможности подвига, которого  я  не  взял  бы  на  себя  и  не
совершил.
     С этими словами  он  направился  к  обрыву,  но,  удостоверившись,  что
проложить себе дорогу к спуску в пещеру можно лишь с помощью рук  и  клинка,
выхватил меч и давай  крушить  и  рубить  заросли,  преграждавшие  доступ  к
пещере, по причине какового шума и треска из пещеры вылетело видимо-невидимо
большущих ворон и галок, - летели они тучами, с невероятной быстротой,  и  в
конце концов сшибли Дон Кихота с ног, так что, будь он  столь  же  суеверным
человеком, сколь ревностным был он католиком, то почел бы это за дурной знак
и отдумал забираться в такие места.
     Наконец он встал и, видя, что из пещеры больше не вылетают  ни  вороны,
ни всякие ночные птицы, как-то: летучие  мыши,  которые  вместе  с  воронами
вылетали оттуда, велел  студенту  и  Санчо  ослабить  веревку,  а  сам  стал
спускаться на дно страшной пещеры; перед тем же как ему  начать  спускаться,
Санчо благословил его, тысячу раз перекрестил и сказал:
     - Храни тебя господь, божья матерь Скала Франции {7} и Гаэтская троица,
цвет, сливки и пенки странствующих рыцарей! Вперед, первый  удалец  в  мире,
стальное сердце, медная длань! Да  хранит  тебя  господь,  говорю  я,  и  да
выведет он тебя свободным, здравым и невредимым на свет нашей жизни, который
ныне ты покидаешь ради этого мрака, куда тебя так и тянет погрузиться.
     Почти такие же молитвы и заклинания творил и студент.
     Дон Кихот все кричал, чтобы отпускали веревку,  и  Санчо  со  студентом
мало-помалу ее отпускали; когда же  крики,  из  глубины  пещеры  исходившие,
перестали до них доноситься, то они обнаружили, что все сто  брасов  веревки
уже размотаны, и решились начать втаскивать Дон Кихота  наверх,  потому  что
веревка у них кончилась. Однако с полчаса они еще помедлили,  по  прошествии
же указанного срока принялись тянуть веревку,  что  оказалось  для  них  так
легко, словно на ней не было груза, и они пришли к заключению, что Дон Кихот
остался в пещере. Санчо при одной этой мысли заплакал  горькими  слезами  и,
чтобы разувериться, с удвоенной силой принялся тянуть веревку; и вот,  когда
они, по их  расчетам,  выбрали  уже  около  восьмидесяти  брасов,  то  вдруг
почувствовали тяжесть,  и  это  их  несказанно  обрадовало.  Наконец,  когда
оставалось всего только десять брасов, они ясно увидели Дон Кихота, и  Санчо
крикнул ему:
     - С благополучным возвращением, государь мой! Мы уж думали, что вас там
оставили на развод.
     Дон  Кихот,  однако,  не  отвечал  ни  слова;  как  же  скоро  они  его
окончательно извлекли, то увидели,  что  глаза  у  него  закрыты,  словно  у
спящего. Они положили его на землю, развязали,  но  он  все  не  просыпался;
тогда они начали переворачивать его с боку на  бок,  шевелить  и  трясти,  и
спустя довольно долгое время он все же пришел в себя  и  стал  потягиваться,
будто пробуждался от глубокого и крепкого сна,  а  затем,  как  бы  в  ужасе
оглядевшись по сторонам, молвил:
     - Да простит вас бог, друзья мои, что вы лишили меня самой  упоительной
жизни  и  самого  пленительного  зрелища,  какою  когда-либо  жил  и   какое
когда-либо созерцал кто-либо из смертных. В самом деле,  ныне  я  совершенно
удостоверился, что все радости мира сего проходят, как тень  и  как  сон,  и
вянут, как цвет полей. О несчастный Монтесинос! О тяжко  раненный  Дурандарт
{8}! О злополучная Белерма! О слезоисточающая Гуадиана,  и  вы,  злосчастные
дочери Руидеры {9}, чьи воды представляют собою слезы, текшие из  прелестных
ваших очей!
     С великим вниманием слушали студент и Санчо слова Дон Кихота,  которые,
по-видимому, с лютейшею мукою вырывались из глубины его  души.  Наконец  они
обратились к нему с просьбой растолковать им смысл речей его  и  рассказать,
что ему в этом аду довелось видеть.
     - Вы называете эту пещеру адом? - спросил Дон Кихот. - Не называйте  ее
так, она подобного  наименования  не  заслуживает,  и  вы  в  том  уверитесь
незамедлительно.
     Дон Кихота мучил голод, и он  попросил  дать  ему  чего-нибудь  поесть.
Спутники его расстелили на зеленой травке  студентову  дерюжку,  достали  из
сумки снедь, уселись втроем и  в  мире  и  согласии  пообедали  и  поужинали
одновременно. Когда дерюжка была убрана, Дон Кихот Ламанчский объявил:
     - Не вставайте, дети мои, и слушайте меня со вниманием.


     1  "Метаморфозы,  или  Испанский  Овидий".  -  Сервантес  придумал  это
название в подражание "Метаморфозам" римского поэта Овидия.
     2 Ангел  Магдалины  -  бронзовый  флюгер  на  церкви  св.  Магдалины  в
Саламанке.
     3 Каньо де Весингерра - канал, в  который  стекали  нечистоты  с  улицы
Потро в Кордове.
     4 Фонтаны, Леганитос и Лавапьес - фонтаны питьевой воды;  Пьохо,  Каньо
Дорадо, Приора - фонтаны на Прадо, широкой аллее в Мадриде, служившей местом
прогулок.
     5 "Дополнение к Вергилию Полидору". - Вергилий Полидор (ок. 1470 -  ок.
1555), итальянский историк, автор трактата "Об изобретателях".
     6 Брас - испанская мера длины (1,57 метра).
     7 Божья матерь Скала Франции. - Имеется в виду доминиканский монастырь,
расположенный между городами Родриго и Саламанка. Гаэтская троица - название
храма и монастыря в городе Гаэта, к северу от Неаполя.
     8  Монтесинос  и  Дурандарт  -  герои  старинных  испанских   романсов,
Дурандарт сражался в Ронсевальском ущелье и умер  на  руках  у  Монтесиноса.
Белерма - его возлюбленная.
     9 ...слезоисточающая Гуадиана... дочери Руидеры... - С рекой  Гуадианой
и ее притоками, так называемыми лагунами Рундеры, связана народная  легенда,
которую Сервантес положил в основу рассказа Дон Кихота о пещере Монтесиноса.


        ГЛАВА XXIII
     Об удивительных вещах, которые, по словам неукротимого
     Дон Кихота, довелось ему видеть в глубокой пещере Монтесиноса,
     настолько невероятных и потрясающих, что подлинность
     приключения сего находится под сомнением

     Около четырех часов пополудни солнце спряталось  за  облака,  свет  его
стал менее ярким, а лучи менее жгучими,  и  это  позволило  Дон  Кихоту,  не
изнывая от  жары,  поведать  достопочтенным  слушателям,  что  он  в  пещере
Монтесиноса видел; и начал он так:
     - В этом подземелье,  справа,  на  глубине  то  ли  двенадцати,  то  ли
четырнадцати саженей, находится такая  впадина,  где  могла  бы  поместиться
большая повозка с мулами. Слабый свет  проникает  туда  через  щели  или  же
трещины, которые уходят далеко, до самой земной поверхности. Углубление  это
и пространство я приметил, как раз когда, подвешенный и висящий на  веревке,
я стал уже выбиваться из сил и меня начал раздражать  спуск  в  это  царство
мрака, спуск наугад, без  дороги,  а  потому  я  порешил  проникнуть  в  это
углубление и немного отдохнуть. Я крикнул вам, чтобы вы  перестали  спускать
веревку, пока я не скажу, но вы, верно, меня не слышали.  Подобрав  веревку,
которую вы продолжали спускать, и сделав из нее круг, иначе говоря  бунт,  я
на нем уселся и, крайне озабоченный, принялся обдумывать, как мне спуститься
на дно, коль скоро никто меня теперь не держит; и вот, когда  я  пребывал  в
задумчивости  и  смятении,  на  меня  внезапно  и  помимо  моей  воли  напал
глубочайший сон, а потом я  нежданно-негаданно,  сам  не  зная  как,  что  и
почему, проснулся на таком  прелестном,  приветном  и  восхитительном  лугу,
краше  которого  не  может  создать  природа,  а  самое  живое   воображение
человеческое - вообразить. Я встряхнулся, протер глаза и  уверился,  что  не
сплю и что все это наяву со мной происходит. Все же я пощупал себе голову  и
грудь, дабы удостовериться, я ли это нахожусь  на  лугу  или  же  оборотень,
пустая греза, однако и осязание, и чувства, и связность мыслей,  приходивших
мне в голову, - все доказывало, что там и тогда я был совершенно  такой  же,
каков  я  здесь  перед  вами.  Затем  глазам  моим  открылся  то  ли  пышный
королевский дворец, то ли замок, коего  стены,  казалось,  были  сделаны  из
чистого и прозрачного хрусталя.  Распахнулись  громадные  ворота,  и  оттуда
вышел и направился  ко  мне  некий  почтенный  старец  в  длинном  плаще  из
темно-лиловой байки,  волочившемся  по  земле;  сверху  плечи  и  грудь  ему
прикрывала зеленого атласа лента, какие  обыкновенно  бывают  у  наставников
коллегий, на голове он носил миланскую черную  шапочку;  белоснежная  борода
была ему по пояс; в руках он держал не какое-либо  оружие,  а  всего-навсего
четки, коих бусинки были  больше,  чем  средней  величины  орехи,  а  каждая
десятая бусинка - с небольшое страусовое яйцо; осанка старца,  его  поступь,
важность и необыкновенная величавость его - все это вместе взятое удивило  и
поразило меня. Он приблизился ко мне и прежде всего  заключил  меня  в  свои
объятия, а затем уже молвил:
     "Много лет, доблестный рыцарь Дон Кихот Ламанчский, мы ожидаем  тебя  в
заколдованном этом безлюдье, дабы ты поведал миру, что содержит и скрывает в
себе  глубокая  пещера,  именуемая  пещерою  Монтесиноса,  куда  ты  проник,
совершив таким образом уготованный тебе  подвиг,  на  который  только  ты  с
необоримою твоею отвагою и изумительною стойкостью и мог решиться. Следуй же
за мною, досточтимый сеньор, я  хочу  показать  тебе  диковины,  таящиеся  в
прозрачном этом замке, коего я - алькайд и постоянный главный хранитель, ибо
я и есть Монтесинос, по имени которого названа эта пещера".
     Как скоро он мне сказал, что он Монтесинос, я спросил  его,  правду  ли
молвят о нем у нас наверху, будто он маленьким кинжалом  вырезал  сердце  из
груди близкого  своего  друга  Дурандарта  и  -  как  завещал,  умирая,  сам
Дурандарт - отнес его сердце сеньоре Белерме. Старец ответил,  что  все  это
правда,  за  исключением  кинжала,  ибо  то  был  не  маленький  кинжал,   а
трехгранный стилет, острее шила.
     - Верно, это был стилет работы севильца Рамона де Осес, - вмещался  тут
Санчо Панса.
     - Не знаю, - отвечал Дон Кихот, - думаю, что нет: ведь  Рамон  де  Осес
жил недавно,  а  Ронсевальская  битва,  когда  и  случилось  это  несчастье,
происходила назад тому много лет, и вообще изыскания  эти  излишни,  они  не
изменяют и не нарушают истинного хода событий.
     - Справедливо, - согласился  студент,  -  продолжайте  же,  сеньор  Дон
Кихот, я слушаю вас с величайшим удовольствием.
     - А я с  не  меньшим  рассказываю,  -  подхватил  Дон  Кихот.  -  Итак,
почтенный Монтесинос повел меня  в  хрустальный  дворец,  и  там,  внизу,  в
прохладной до чрезвычайности зале, сплошь отделанной  алебастром,  я  увидел
гробницу, в высшей  степени  искусно  высеченную  из  мрамора,  на  которой,
вытянувшись во весь рост, лежал рыцарь, но не из меди, не из мрамора и не из
яшмы, как обыкновенно бывают на гробницах, а из  самых  настоящих  костей  и
плоти;  правая  его  рука  (как  мне  показалось,   довольно   волосатая   и
мускулистая, что является  признаком  недюжинной  силы)  лежала  на  сердце.
Прежде нежели я успел о чем-либо спросить Монтесиноса, тот, заметив, что я с
удивлением рассматриваю лежащего на гробнице, молвил:
     "Это и есть мой друг  Дурандарт,  цвет  и  зерцало  всех  влюбленных  и
отважных рыцарей своего времени. Его, как и многих  других  рыцарей  и  дам,
околдовал Мерлин, французский волшебник, а о Мерлине говорят, будто  он  сын
дьявола, мне же сдается, что сын-то он, может, и не сын, но  что  он  самого
дьявола, как говорится, за пояс заткнет. Как и для чего он нас  околдовал  -
ничего не известно, однако ж со временем это  узнается,  и  время  это,  мне
думается, недалеко. Одно меня удивляет: я знаю так же твердо,  как  то,  что
сейчас не ночь, а день, что Дурандарт свои дни скончал у меня на руках и что
после его смерти я собственными руками вырезал его сердце, и весом оно было,
право, фунта в два, - ведь, по мнению  естествоиспытателей,  у  кого  сердце
большое тот  отличается  большею  храбростью,  нежели  человек  с  маленьким
сердцем. А коли все это так и рыцарь этот подлинно умер, то как же он  может
время от времени стенать и вздыхать, словно живой?"
     Тут несчастный Дурандарт с тяжким стоном заговорил:

     Монтесинос, брат мой милый!
     Я просил тебя пред смертью,
     Чтобы у меня, как только
     Испущу я вздох последний,
     Сердце из груди извлек
     Ты кинжалом иль стилетом
     И отнес его в подарок
     Столь любимой мной Белерме.

     Выслушав это, почтенный Монтесинос опустился перед  страждущим  рыцарем
на колени и со слезами на глазах молвил:
     "О сеньор Дурандарт, дражайший брат мой! Я уже исполнил то, что ты  мне
повелел в злосчастный день  нашего  поражения:  с  величайшею  осторожностью
вырезал я твое сердце, так что ни одной частицы его не  осталось  у  тебя  в
груди, вытер его кружевным платочком,  предал  твое  тело  земле,  а  затем,
пролив столько слез, что они омочили мои руки и смыли кровь, обагрившую  их,
когда я погружал их тебе в грудь, стремглав  пустился  с  твоим  сердцем  во
Францию. И вот тебе еще одно доказательство,  милый  моему  сердцу  брат:  в
первом же селении, встретившемся мне на пути после того, как я  выбрался  из
Ронсеваля, я слегка посыпал твое  сердце  солью,  чтобы  не  пошел  от  него
тлетворный дух и чтобы я мог поднести его сеньоре Белерме если не в  свежем,
то, по крайности, в засоленном виде, но сеньору Белерму вместе с  тобою,  со
мною, с оруженосцем твоим Гуадианою, с дуэньей Руидерой и семью ее  дочерьми
и двумя племянницами и вместе с многими другими твоими друзьями и  знакомыми
долгие годы держит здесь, в заколдованном царстве,  мудрый  Мерлин,  и  хотя
более пятисот лет протекло уже с того времени, однако никто из нас доселе не
умер, - только нет с нами Руидеры, ее дочерей и племянниц: они так  неутешно
плакали, что Мерлин, как видно из жалости, превратил их в лагуны, и теперь в
мире живых,  в  частности  в  провинции  Ламанчской,  их  называют  лагунами
Руидеры. Семь дочерей принадлежат королю Испании, а две племянницы - рыцарям
святейшего ордена, именуемого орденом  Иоанна  Крестителя.  Оруженосец  твой
Гуадиана, вместе  со  всеми  нами  оплакивавший  горестный  твой  удел,  был
превращен в реку, названную его именем,  но  как  скоро  эта  река  достигла
земной поверхности и увидела солнце  мира  горнего,  то  ее  столь  глубокая
охватила скорбь от разлуки с тобою, что она снова ушла в недра земли, однако
ж река не может не следовать естественному своему течению, а потому время от
времени она выходит наружу и  показывает  себя  солнцу  и  людям.  Помянутые
лагуны питают ее своими водами,  и,  вобрав  их  в  себя  вместе  с  многими
другими, в  нее  впадающими,  она  величаво  и  пышно  катит  волны  свои  в
Португалию. Однако ж всюду на своем пути выказывает она грусть  и  тоску,  и
нет у нее желания разводить в своих водах вкусных и дорогих рыб, - в отличие
от золотого Тахо она разводит лишь колючих и несъедобных. Все же, что я тебе
сейчас говорю, о мой брат, я рассказывал тебе неоднократно, а как ты мне  не
отвечаешь, то я полагаю, что ты мне не веришь или  же  не  слышишь  меня,  и
одному богу известно, как я от этого страдаю. Сегодня я принес  тебе  вести,
которые если и не утишат сердечную твою  муку,  то,  во  всяком  случае,  не
усугубят ее. Да будет тебе известно,  что  пред  тобою  -  тебе  стоит  лишь
открыть очи, и ты это узришь - тот самый великий рыцарь, о  котором  столько
пророчествовал мудрый Мерлин, тот самый Дон Кихот Ламанчский, который  вновь
и с большею пользою, нежели в века  протекшие,  возродил  в  наш  век  давно
забытое странствующее рыцарство, и может статься, что с его  помощью  и  под
его покровительством мы будем расколдованы, ибо великие дела великим людям и
суждены".
     "А  коли  этого  не  случится,  -  слабым  и  глухим  голосом  произнес
страждущий Дурандарт, - коли этого не случится, то я, о брат мой, скажу тебе
так: "Что ж, проиграли так проиграли - валяй сдавай опять".
     И, повернувшись на бок, он снова погрузился в обычное свое  молчание  и
ни слова более не примолвил. Тут  послышались  громкие  вопли  и  причитания
вместе с глубокими стонами и горестными  рыданиями.  Я  обернулся  и  сквозь
хрустальные стены увидел, что в другой зале в два  ряда  шествуют  красавицы
девушки, все в траурном одеянии и, по турецкому обычаю,  в  белых  тюрбанах.
Шествие  замыкала  некая  сеньора  (о   том,   что   это   именно   сеньора,
свидетельствовала  горделивая  ее  осанка),  также  в  траурном  одеянии,  в
длинном, ниспадающем до полу белом  покрывале.  Тюрбан  ее  был  вдвое  выше
самого большого тюрбана у любой другой девушки; брови у нее были  сросшиеся,
нос слегка курносый, рот большой, но губы яркие; когда она время от  времени
приоткрывала рот, то видно было, что зубы у нее редкие и не  весьма  ровные,
хотя и белые, как очищенный миндаль; в руках она держала тонкое полотенце, а
в нем, сколько я мог разглядеть, было безжизненное и ссохшееся,  как  мумия,
сердце. Монтесинос  мне  пояснил,  что  участницы  шествия  -  это  служанки
Дурандарта и Белермы,  которых  здесь  держат  заколдованными  вместе  с  их
господами, а та, что шествует позади и держит в руках сердце,  завернутое  в
полотенце, - это, мол, и есть сеньора Белерма: она и ее  служанки  несколько
раз в неделю устраивают подобные шествия и поют или, вернее, поднимают  плач
над телом и над измученным сердцем Дурандарта. Если же, мол, она  показалась
мне слегка уродливою или, во всяком случае, не такою прекрасною, как  о  ней
трубит молва, то причиною тому тягостные ночи и  еще  более  тягостные  дни,
которые проводит она в  этом  заколдованном  замке,  о  чем  свидетельствуют
большие круги у нее под глазами и мертвенный цвет лица.
     "И бледность и синяки под глазами, - продолжал Монтесинос, - это у  нее
вовсе не от месячных недомоганий, обычных  у  женщин,  потому  что  вот  уже
сколько месяцев, и даже лет, у нее на подобные недомогания и намека не было,
- нет, это от боли, которую испытывает ее сердце  при  виде  другого,  вечно
пребывающего у нее в руках и воскрешающего и вызывающего в  ее  памяти  беду
злосчастного ее возлюбленного, а не будь этого,  вряд  ли  могла  бы  с  нею
соперничать  по  красоте,  прелести  и  изяществу  сама  великая   Дульсинея
Тобосская, которая столь  широкою  пользуется  известностью  во  всей  нашей
округе, да и во всем мире".
     "Ну, уж это вы оставьте, сеньор дон Монтесинос,  -  прервал  я  его,  -
пожалуйста, рассказывайте свою историю, как  должно.  Известно,  что  всякое
сравнение всегда неприятно, следственно,  незачем  кого  бы  то  ни  было  с
кем-либо сравнивать. Несравненная Дульсинея Тобосская  -  сама  по  себе,  а
сеньора донья Белерма - также сама по себе была и самою по себе останется, и
довольно об этом".
     На это он мне сказал:
     "Сеньор Дон Кихот! Извините меня, ваша милость. Признаюсь, я дал маху и
неудачно выразился насчет того, что  сеньора  Дульсинея  вряд  ли  могла  бы
соперничать с сеньорою Белермою, ибо по некоторы