ой ничтожной ценой приобрести нельзя. И еще прими в  рассуждение,
Санчо, что добрые дела, которые делаются вяло и нерадиво, не зачитываются  и
ровно ничего не стоят.
     На это Санчо ответил так:
     - А вы дайте мне, ваша светлость, плетку или же веревку, какую получше,
и я буду себя стегать, только не очень больно, потому было бы вам  известно,
ваша милость, что хоть я и простой мужик, а тело у меня  не  из  ряднины,  а
скорей из хлопчатой бумаги, и калечить себя ради чужой пользы - это не дело.
     - В добрый час, - молвила герцогиня, - завтра я выберу плеточку как раз
по тебе, и нежной твоей коже она полюбится как родная сестра.
     Затем Санчо сказал герцогине:
     - К сведению вашей светлости, дорогая моя  сеньора,  я  написал  письмо
моей жене Тересе Панса и уведомил ее обо всем, что со мной произошло  с  тех
пор, как мы с ней расстались; письмо у меня тут, за пазухой, остается только
надписать адрес, и мне бы хотелось, чтобы ваше благоразумие  его  прочитало,
потому мне сдается, что оно написано  по-губернаторски,  то  есть  так,  как
должны писать губернаторы.
     - А кто же его сочинил? - осведомилась герцогиня.
     - Кто же, как не я, грешный? - сказал Санчо.
     - И сам же и написал? - продолжала допытываться герцогиня.
     - Какое там, - отвечал Санчо, - я не умею ни читать, ни писать, я  могу
только поставить свою подпись.
     - Ну что ж, посмотрим, - молвила герцогиня, - я  уверена,  что  в  этом
письме ты выказал свои блестящие умственные способности.
     Санчо достал из-за пазухи и протянул герцогине  незапечатанное  письмо,
которое заключало в себе следующее:

     "Хоть и славно меня выпороли, зато я славно верхом прокатился;  хоть  и
будет у меня славный остров, но за это не миновать мне славной порки. Сейчас
ты всего этого не поймешь, милая Тереса, но потом я тебе объясню.  Да  будет
тебе известно, Тереса, твердое мое решение: тебе надлежит ездить  в  карете,
иначе тебе не подобает, потому ездить как-нибудь по-другому - это  для  тебя
теперь все равно что ползать на карачках.
     Ты жена губернатора, смотри же: у тебя все должно быть так, чтобы комар
носа не подточил! При сем прилагаю зеленый  охотничий  кафтан,  который  мне
пожаловала сеньора герцогиня, - прикинь, не выйдет ли из него юбки  и  кофты
для нашей дочки. В здешних краях говорят,  что  мой  господин  Дон  Кихот  -
помешанный разумник и забавный сумасброд и что я ему отличная пара. Побывали
мы в пещере Монтесиноса, а мудрый Мерлин на предмет расколдования  Дульсинеи
Тобосской, которую, впрочем, все ее земляки зовут Альдонсой Лоренсо,  выбрал
меня: мне надлежит нанести себе три тысячи  триста  ударов  за  вычетом  тех
пяти, что я уже нанес, и тогда она будет совсем расколдованная, не хуже  нас
с тобой. Об этом ты никому не говори, а то вынесешь сор из дому -  и  пойдут
кривотолки.  Через  несколько  дней  я  отправляюсь   губернаторствовать   с
величайшим  желанием  зашибить  деньгу,  -  мне  говорили,  что  все   вновь
назначенные правители отбывают с таким же точно желанием. Я там  огляжусь  и
тогда отпишу, стоит тебе приезжать или нет. Серый здоровехонек и низко  тебе
кланяется, а я его ни за  что  не  брошу,  хотя  бы  меня  сделали  султаном
турецким. Сеньора герцогиня тысячу раз целует твои ручки, а  ты  ей  поцелуй
две тысячи раз, ибо, как говорит мой господин, учтивые выражения - это самая
дешевая и ни к чему не обязывающая вещь на свете. Богу было неугодно послать
мне еще один чемоданчик с сотней эскудо, как в прошлую поездку, но ты, милая
Тереса, не огорчайся, козла пустили в огород, и в должности  губернатора  мы
свое возьмем. Одно только сильно меня беспокоит: говорят,  если  этого  хоть
раз попробуешь, то  язык  проглотишь,  и  вот  коли  так  оно  и  будет,  то
губернаторство недешево мне обойдется.  Впрочем,  калекам  и  убогим  подают
столько милостыни, что они живут как каноники. Вот и выходит,  что  не  так,
так этак, а ты у меня, надо надеяться, разбогатеешь. Пошли тебе бог счастья,
а меня да хранит он ради тебя.
     Писано в этом замке 1614 года июля 20 дня.
     Твой супруг, губернатор
     Санчо Панса".

     Герцогиня прочитала письмо и сказала Санчо:
     - В двух местах вы, добрый губернатор, немножко сплоховали.  Во-первых,
вы уведомляете и поясняете, что губернаторство было вам  пожаловано  за  то,
что вы согласились себя выпороть, а между тем вы сами  хорошо  знаете  и  не
станете отрицать, что когда мой муж герцог  обещал  вам  губернаторство,  то
никакая порка вам еще и во сне не  снилась.  Во-вторых,  вы  здесь  выказали
чрезмерное корыстолюбие, но ведь погонишься  за  прибытком,  а  вернешься  с
убытком, от зависти, говорят, глаза разбегаются, и алчный  правитель  творит
неправый суд.
     - Я совсем не то хотел сказать, сеньора, - заметил Санчо, - и если ваша
милость полагает, что письмо написано не так, как должно, то мы его в момент
разорвем и напишем новое, но  только  оно  может  выйти  еще  хуже,  если  я
положусь на свою собственную смекалку.
     - Нет, нет, -  возразила  герцогиня,  -  это  хорошее  письмо,  я  хочу
показать его герцогу.
     Затем они пошли в сад, куда в этот день должен  был  быть  подан  обед.
Герцогиня показала письмо Санчо герцогу, и он пришел от него  в  совершенный
восторг. Обед кончился, убрали со стола, и долго еще после  этого  герцог  и
герцогиня наслаждались занятными речами Санчо, как вдруг послышались  унылые
звуки флейты и  глухой,  прерывистый  стук  барабана.  Все,  казалось,  были
потрясены этою непонятною, воинственною и печальною музыкою, особливо же Дон
Кихот, - от волнения он не мог  усидеть  на  месте;  про  Санчо  и  говорить
нечего: от страха он устремился к  обычному  своему  убежищу,  то  есть  под
крылышко к герцогине, ибо доносившиеся звуки музыки были воистину и  вправду
тоскливы и унылы. Среди присутствовавших все еще царило смятение, как  вдруг
они увидели, что по саду идут два человека в траурном одеянии, столь длинном
и долгополом, что оно волочилось по земле; оба  незнакомца  били  в  большие
барабаны, также обтянутые черною тканью. Рядом с ними шагал флейтист,  такой
же черный и страшный,  как  и  они.  Следом  за  этою  троицею  шел  человек
исполинского   телосложения,   одетый,   вернее   сказать   закутанный,    в
черную-пречерную хламиду с невероятной длины  шлейфом.  Поверх  хламиды  его
опоясывала и перекрещивала широкая, также черная, перевязь, а на  ней  висел
громадной величины ятаган с черным эфесом и в черных  ножнах.  Лицо  у  него
было закрыто прозрачною черною вуалью, сквозь которую видна была  длиннейшая
белоснежная борода. Выступал он в такт  барабанам,  величественно  и  чинно.
Словом, громадный его рост, важная поступь, черные одежды, а также его свита
могли бы привести, да и привели в смущение всех, не имевших понятия, кто  он
таков.
     Итак,  с  вышеописанною  медлительностью  и   особою   торжественностью
приблизился он к герцогу, который вместе со всеми прочими ожидал  его  стоя;
приблизившись же, он опустился перед герцогом  на  колени,  но  тот  наотрез
отказался с ним разговаривать, пока он не поднимется. Чудище послушалось  и,
ставши на ноги, откинуло с  лица  вуаль,  а  под  нею  оказалась  преужасная
борода, такая длинная, белая и густая, какой доселе не видывал  человеческий
взор, после чего из объемистой и широкой груди бородача вырвались и полились
звуки низкого и сильного голоса, и, уставившись на герцога, бородач произнес
такие слова:
     - Светлейший и всемогущий сеньор! Меня зовут Трифальдин Белая Борода, я
служитель графини Трифальди, иначе дуэньи Гореваны, от которой я и прибыл  к
вашему  величию  с   посольством,   а   именно:   не   соизволит   ли   ваше
высокопревосходительство дозволить и разрешить ей явиться к вам  и  поведать
свою печаль, одну из самых необыкновенных и удивительных, какие только самое
мрачное воображение во всем подлунном мире может себе вообразить? Но  прежде
всего она желает знать, нет ли в  вашем  замке  доблестного  и  непобедимого
рыцаря Дон Кихота Ламанчского, ибо она ради него пришла в  ваше  государство
из королевства Кандайи пешком и натощак, то есть совершила  деяние,  которое
можно и должно почитать за чудо или же за волшебство. Она дожидается у ворот
вашей крепости, то бишь летнего замка, и предстанет пред вами, как скоро  вы
дадите свое согласие. Я кончил.
     Тут он кашлянул, обеими руками погладил бороду и с большим достоинством
стал ждать ответа. А герцог ответил так:
     - Уже давно, любезный Трифальдин Белая Борода, дошла  до  нас  весть  о
несчастье, постигшем ее сиятельство графиню  Трифальди,  которую  волшебники
принуждают именовать себя дуэньей Гореваной, а посему, редкостный служитель,
попроси ее войти и передай ей, что отважный рыцарь Дон Кихот Ламанчский, чей
нрав столь благороден, что от него смело можно ожидать  всяческой  помощи  и
защиты, находится здесь. И передай ей еще  от  моего  имени,  что  если  она
нуждается и в моем покровительстве, то за этим дело не станет,  ибо  к  тому
меня   обязывает   звание   рыцаря,   рыцарям   же   надлежит   и   подобает
покровительствовать всем женщинам, особливо вдовствующим дуэньям, утесняемым
и страждущим, а ее сиятельство, должно думать, именно такова и есть.
     При этих словах Трифальдин преклонил перед герцогом  колена,  а  затем,
подав барабанщикам и флейтисту знак, под ту же самую музыку, под которую  он
входил  в  сад,  и  тою  же  самою   поступью   направился   к   выходу,   а
присутствовавшие между тем снова подивились наружности его и осанке.  Герцог
же, обратясь к Дон Кихоту, сказал:
     - Итак, славный рыцарь,  сумрак  невежества  и  коварства  не  в  силах
затмить и помрачить свет доблести и благородства. Говорю я это к  тому,  что
ваше великодушие еще и недели не прожило в  моем  замке,  а  из  чужедальних
краев к вам уже притекают люди - и не в каретах, и не на верблюдах, а пешком
и  натощак;  притекают  скорбящие,  притекают  униженные,  верящие,  что   в
могущественнейшей вашей длани они найдут избавление от всех своих горестей и
мытарств, и этим вы обязаны великим своим деяниям, молва о которых обежала и
облетела все известные нам страны.
     - Я бы ничего не имел против, сеньор герцог, - заговорил Дон  Кихот,  -
если бы здесь была сейчас та почтенная духовная особа,  которая  недавно  за
столом выказала такое  нерасположение  и  такую  ненависть  к  странствующим
рыцарям - пусть бы она теперь воочию  удостоверилась,  нужны  или  не  нужны
упомянутые рыцари людям. По крайней мере, она  убедилась  бы  на  деле,  что
люди, безмерно униженные и доведенные до отчаяния, в важных  случаях  жизни,
когда их постигают бедствия ужасные, идут за помощью не в дома судейских, не
в дома сельских псаломщиков, не к дворянину, который ни разу не  выезжал  из
своего имения, и не к столичным тунеядцам, которые любят  только  выведывать
новости, а  затем  выкладывать  и  рассказывать  их  другим,  но  отнюдь  не
стремятся сами совершать такие деяния и подвиги, о которых рассказывали бы и
писали другие. Выручать в бедах, помогать в нужде, охранять девиц и  утешать
вдов лучше странствующих рыцарей никто не умеет, и  я  бесконечно  благодарю
бога за то, что я рыцарь, и благословляю любые несчастья и испытания,  какие
на почетном этом поприще мне могут быть посланы. Пусть явится эта  дуэнья  и
попросит у меня, чего только ей угодно: порукой за избавление ее от напастей
служат мощь моей длани и непреклонная решимость  вечно  бодрствующего  моего
духа.


        ГЛАВА XXXVII,
     в коей продолжается славное приключение с дуэньей Гореваной

     Герцог и герцогиня были в восторге, что Дон Кихот  принял  всю  эту  их
затею за чистую монету, но тут заговорил Санчо:
     - Боюсь, как бы сеньора дуэнья не подложила мне свинью по  части  моего
губернаторства. Я слыхал от одного толедского аптекаря,  -  больно  речистый
был человек, - что куда только сунут свой нос дуэньи, там уж добра  не  жди.
Бог ты мой, до чего  же  их  ненавидел  этот  самый  аптекарь!  Из  этого  я
заключаю, что коли все дуэньи - назойливые и  наглые,  какого  бы  звания  и
состояния они ни были, то что же должна собой представлять дуэнья  Горевана,
как называют эту графиню, настоящая фамилия которой то ли Три Фалды,  то  ли
Три Хвоста? Ведь у нас в деревне фалды хвостами зовут.
     - Помолчи, друг Санчо, - сказал Дон Кихот, - эта сеньора дуэнья прибыла
ради меня из далеких  стран,  и  потому  я  не  допускаю  мысли,  чтобы  она
принадлежала к числу тех дуэний, о которых толковал твой аптекарь, тем более
что она - графиня,  графини  же  если  и  бывают  дуэньями,  то  только  при
королевах и при императрицах, а у  себя  дома  они  -  высшая  знать,  и  им
прислуживают другие дуэньи.
     Тут вмещалась в разговор при сем присутствовавшая донья Родригес.
     - В услужении у нашей  сеньоры  герцогини  находятся  такие  дуэньи,  -
заметила она, - которые при благоприятном стечении обстоятельств также могли
бы быть графинями, но только ведь человек предполагает, а  бог  располагает.
Как бы то ни было, говорить дурно о дуэньях я никому не позволю, особливо  о
старых  девах,  -  хоть  я  и  не  из  их  числа,  а  все-таки  преимущество
дуэньи-девицы  перед  дуэньей-вдовой  для  меня  ясно  и  очевидно,  и  кому
вздумается нас, дуэний, стричь, у того ножницы к рукам пристанут.
     - Ну положим, - возразил Санчо, - мой  знакомый  цирюльник  говорит:  у
дуэний столько есть чего остричь, что уж лучше эту кашу не мешать, хоть  она
и крутенька.
     - Прислужники испокон  веков  во  вражде  с  нами,  -  возразила  донья
Родригес, - они днюют и ночуют в передних, мы у них всегда перед глазами,  и
оставляют они нас в покое, только когда богу молятся, а все остальное  время
сплетничают, перемывают нам косточки и чернят наше доброе имя. Нет  уж,  как
они себе хотят, эти чурбаны, а мы назло им будем себе жить да  поживать,  да
еще у важных господ, хотя, впрочем, мы там и голодаем  и  прикрываем  нежное
свое тело, - а у кого оно, может, и не такое уж нежное, - черными хламидами,
вроде того как на время праздничной процессии прикрывают и застилают коврами
навозные  кучи.  Честное  слово,  если  бы  мне  только  позволили  и  вышел
подходящий случай, я бы не то что  здесь  присутствующим,  а  и  всему  миру
доказала, что дуэнья есть вместилище всех добродетелей.
     - Я полагаю, -  молвила  герцогиня,  -  что  добрая  моя  дуэнья  донья
Родригес права, и права вполне, но только сейчас не время вступаться за себя
и  за  других  дуэний  и  оспаривать  мнение   негодного   этого   аптекаря,
укоренившееся в душе почтенного Санчо Пансы.
     На это Санчо сказал:
     - С тех пор как мне ударило в голову губернаторство, я уже  не  страдаю
слабостями, присущими слуге, и на всех дуэний на свете мне теперь  в  высшей
степени наплевать.
     Спор о дуэньях, вероятно, еще продолжался бы,  но  в  это  время  снова
послышались флейта и барабаны, что возвещало вступление  дуэньи  Гореваны  в
сад. Герцогиня спросила герцога, не следует ли выйти  ей  навстречу,  потому
что она как-никак графиня и знатная особа.
     - Раз она графиня, - отвечал за герцога  Санчо,  -  то  я  положительно
утверждаю, что вашим величиям надлежит выйти ей навстречу, но раз она вместе
с тем дуэнья, то я полагаю, что вам ни на один шаг не следует  сдвигаться  с
места.
     - Кто тебя просит вмешиваться, Санчо? - спросил Дон Кихот.
     - Кто просит? - повторил Санчо. - Я вмешиваюсь потому, что  имею  право
вмешиваться, как оруженосец, обучавшийся правилам вежливости в  школе  вашей
милости, а ведь вы - наиучтивейший и наиблаговоспитаннейший рыцарь, вы  всем
учтивцам учтивец, и вы же сами говорите, ваша милость:  по  этой  части  что
пересолить, что недосолить - прок один, и довольно, - кажется, я  достаточно
ясно выразился.
     - Санчо совершенно прав, - заметил герцог, - прежде  посмотрим,  какова
графиня с виду, а затем установим, какие почести ей подобают.
     В это время, так же точно, как и в первый раз, вошли барабаны и флейта.
     И на этом автор заканчивает краткую  сию  главу  и  начинает  новую,  в
которой будет продолжаться то же самое приключение, а оно является одним  из
наиболее достойных внимания во всей нашей повести.

        ГЛАВА XXXVIII,
     в коей приводится рассказ дуэньи Гореваны о ее недоле

     Следом за унылыми музыкантами  по  саду  шли  двумя  рядами  двенадцать
дуэний в широких хламидах, по-видимому из весьма плотного сукна, и  в  белых
канекеновых покрывалах, столь длинных, что из-под них видна была лишь каемка
хламиды. За ними, опираясь на  руку  оруженосца  Трифальдина  Белая  Борода,
шествовала сама графиня Трифальди; на ней было  платье  из  отличной  черной
байки с таким длинным ворсом,  что,  если  б  его  завить,  каждая  ворсинка
походила бы на добрую мартосскую горошину {1}. Три конца  ее  шлейфа,  иначе
говоря - хвоста (можно назвать его и так  и  этак),  несли,  тоже  одетые  в
траур, три пажа, являя собою красивую  геометрическую  фигуру,  образованную
тремя острыми углами, под  которыми  расходились  три  конца  ее  шлейфа,  и
всякий, кто глядел на остроконечный  этот  шлейф,  тотчас  догадывался,  что
потому-то ее и зовут графиней Трифальди,  то  есть  графиней  Трех  Фалд;  и
Бен-инхали подтверждает, что это так и есть, а что настоящая  ее  фамилия  -
графиня Волчуна, ибо в ее графстве водилось много волков, если же,  дескать,
в том графстве водились бы во множестве не волки, а лисицы, то  она  звалась
бы графинею Лисианою, ибо местный  обычай  таков,  что  владетельные  князья
производят свои фамилии  от  того  предмета  или  же  предметов,  какими  их
владения изобилуют; однако  наша  графиня,  дабы  подчеркнуть  необычайность
своего шлейфа, переменила фамилию Волчуна на Трифальди.
     Графиня шла величавою поступью, равно как и все двенадцать  ее  дуэний,
коих лица были закрыты черною вуалью, и не прозрачною, как у Трифальдина, но
до того густою, что сквозь нее ничего  нельзя  было  разглядеть.  Как  скоро
отряд дуэний показался в саду, герцог, герцогиня и Дон Кихот  встали,  а  за
ними и все, кто созерцал медлительное это шествие. Наконец двенадцать дуэний
остановились, образовав проход, и между ними, по-прежнему опираясь  на  руку
Трифальдина, прошла Горевана, герцог же, герцогиня и Дон Кихот сделали шагов
двенадцать ей навстречу. Графиня опустилась на колени и  заговорила  голосом
отнюдь не тонким и не нежным, а скорее грубым и хриплым:
     -  Благоволите,  ваши  величия,  не  воздавать  таких  почестей  вашему
покорному слуге, то бишь служанке: ведь я пребываю в горе и из-за  этого  не
могу ответить вам  тем  же,  ибо  необыкновенное  мое  и  доселе  невиданное
несчастье отшибло у меня разум и унесло невесть куда,  и,  должно  полагать,
весьма далеко, потому что сколько я ни ищу мой разум, а сыскать  так-таки  и
не могу.
     - Вовсе неразумным, сеньора графиня, мы почли бы того, - молвил герцог,
- кто с первого взгляда не распознал бы ваших совершенств, которые бесспорно
заслуживают наивысших учтивостей и наиторжественнейших церемоний.
     Тут он предложил ей руку и усадил  ее  в  кресло  рядом  с  герцогинею,
герцогиня же оказала ей не менее любезный прием. Дон Кихот молчал,  а  Санчо
Пансе страх как хотелось увидеть лицо самой Трифальди или же какой-нибудь из
многочисленных ее дуэний, но это могло быть только в том случае, если б  они
по своей доброй воле и хотению сняли вуаль.
     Никто не шевелился, все хранили молчание, ожидая, чтобы кто-нибудь  его
нарушил, и первая нарушила его дуэнья Горевана, поведя такую речь:
     - Я уверена, могущественнейший  сеньор,  прекраснейшая  сеньора  и  все
просвещеннейшее  общество,  что   злейшее   мое   злоключение   встретит   в
доблестнейших сердцах ваших столько же снисхождения, сколь и  великодушия  и
сострадания, ибо злоключение мое таково, что оно способно растрогать мрамор,
смягчить алмазы