у тем в нашей обители столько магистров  и  докторов  богословия,  и  вы
можете выбирать их по своему вкусу, точно груши,  да  еще  и  приговаривать:
"Этого хочу, того не  хочу".  На  это  она  весьма  игриво  и  непринужденно
ответила: "Вы жестоко ошибаетесь, государь мой, и, как видно, ваша милость -
человек уж  чересчур  старинных  понятий,  коли  полагаете,  что  я  сделала
неудачный выбор, хотя имярек, по-вашему, и смахивает на дурачка,  -  ведь  в
том, что мне от него надобно, он достаточно сведущ и  самого  Аристотеля  за
пояс заткнет".  Так  вот,  Санчо,  в  том,  что  мне  надобно  от  Дульсинеи
Тобосской, она не уступит благороднейшей принцессе в мире. Да ведь и не  все
дамы, которых воспевают поэты и которым они дают имена  по  своему  хотению,
существуют в действительности. Неужели ты думаешь, что разные эти  Амарилис,
Дианы, Сильвии, Филисы, Галатеи, Филиды  {9},  коими  полны  романы,  песни,
цирюльни, театры, что все они и правда  живые  существа,  возлюбленные  тех,
которые их славили и славят поныне? Разумеется, что нет, большинство из  них
выдумали поэты, чтобы было о ком писать стихи и чтобы их самих  почитали  за
влюбленных и за людей, достойных любви. Вот почему мне достаточно воображать
и верить, что добрая Альдонса Лоренсо прекрасна и чиста, а до  ее  рода  мне
мало нужды, - ведь  ей  в  орден  не  вступать,  значит,  и  незачем  о  том
справляться, словом, в моем представлении  это  благороднейшая  принцесса  в
мире. Надобно тебе знать, Санчо, если ты только этого  еще  не  знаешь,  что
более, чем кто-либо, возбуждают любовь две вещи, каковы суть великая красота
и доброе имя, а Дульсинея имеет право гордиться и тем и  другим:  в  красоте
она не имеет соперниц, и лишь у весьма немногих столь же доброе имя,  как  у
нее. Коротко говоря, я полагаю, что все сказанное мною сейчас  -  это  сущая
правда  и  что  тут  нельзя  прибавить  или  убавить  ни  единого  слова,  и
воображению моему она представляется так, как я того хочу: и  в  рассуждении
красоты, и в рассуждении знатности, и с нею не сравнится Елена, и до нее  не
поднимется Лукреция {10}  и  никакая  другая  из  славных  женщин  протекших
столетий - равной ей не сыщешь ни у греков, ни у латинян, ни у  варваров.  А
люди пусть говорят, что угодно, ибо если невежды станут  меня  порицать,  то
строгие судьи меня обелят.
     - Должен сознаться, что вы совершенно правы, ваша милость, а я осел,  -
сказал Санчо. - Вот только я не знаю, зачем у меня с языка  сорвалось  слово
"осел", - ведь в  доме  повешенного  о  веревке  не  говорят.  Ну,  готовьте
письмецо, а затем счастливо оставаться, я отправляюсь в путь.
     Дон Кихот вынул записную  книжку  и,  отойдя  в  сторону,  углубился  в
составление письма, потом, кончив  писать,  подозвал  Санчо  и  сказал,  что
намерен прочитать письмо вслух, дабы он выучил его наизусть на  тот  случай,
если потеряет дорогой, ибо при  его  незадачливости  всего  ожидать  должно.
Санчо же ему на это сказал:
     - Да вы несколько раз перепишите его, ваша милость, здесь же, в книжке,
и дайте мне, а я доставлю его в целости и сохранности, но чтобы я  затвердил
его на память - это пустые бредни: у меня такая плохая память, что я  сплошь
да рядом забываю, как меня зовут. Прочтите, однако ж, письмо, ваша  милость,
- смерть хочется послушать, - уж верно, из него, как  все  равно  из  песни,
слова не выкинешь.
     - Так вот о чем тут идет речь, - сказал Дон Кихот.

     "Всемогущая и бесстрастная сеньора!
     Тот, кого ранило острие разлуки и чья  изъязвлена  душа,  желает  тебе,
сладчайшая Дульсинея Тобосская, здоровья, коего он сам лишился. Если красота
твоя пренебрегает мною, если твои добродетели суть мои супостаты, если  твое
презрение усугубляет мою кручину, то хотя я и много  претерпел,  однако  сей
муки мне уже не вынести, зане она мало того  что  сильна,  а  еще  и  весьма
долговременна.  Добрый  мой  оруженосец  Санчо  подробно  опишет   тебе,   о
неблагодарная красавица, возлюбленная врагиня моя, то состояние, в какое  ты
меня привела. Если ты рассудишь за благо прийти мне на помощь - я твой, если
нет, поступай, как тебе заблагорассудится, - я же, покончив счеты с  жизнью,
тем самым утолю и твою жестокость, и свою страсть.
     Твой до гроба Рыцарь Печального Образа".

     - Даю голову на отсечение, - послушав, сказал Санчо Панса, - что ничего
более возвышенного я за всю свою жизнь не слыхал. Ах ты, будь я  неладен,  и
как это вы, ваша милость, сумели сказать в этом письме все, что вам надобно,
и как это все ловко подогнано к подписи  Рыцарь  Печального  Образа!  Ей-ей,
ваша милость, вы дьявол, а не человек, - нет ничего такого, чего  бы  вы  не
знали.
     - Все может пригодиться для того дела, коему я  служу,  -  заметил  Дон
Кихот.
     - Ну, а теперь, ваша милость, - сказал Санчо,  -  черкните  на  обороте
записочку насчет ослят и подпишитесь как можно  разборчивее,  чтобы  каждый,
как взглянет, узнал вашу руку.
     - С удовольствием, - молвил Дон Кихот.
     Он написал записку, а затем прочитал вслух от слова до слова:

     "Благоволите, ваша милость, сеньора племянница,  выдать  подателю  сего
первого ослиного векселя, оруженосцу моему Санчо Пансе, трех ослят из  числа
пяти, коих я оставил у себя в имении и которые находятся на попечении  вашей
милости. Вышеозначенных трех ослят сим повелеваю выдать ему в уплату за трех
других, которых я с него здесь получил наличными и которые в силу настоящего
векселя и его, Санчо, расписки долженствуют считаться погашенными. Писано  в
сердце Сьерры Морены двадцать второго августа сего года".

     - Отлично, - сказал Санчо. - Подпишитесь, ваша милость.
     - Подписываться не обязательно,  -  возразил  Дон  Кихот,  -  требуется
только мой росчерк, - ведь это все равно что подпись, и этого не то что  для
трех, а для целых трехсот ослов будет довольно.
     - Я вам верю, ваша милость, - сказал Санчо. -  А  теперь  позвольте,  я
пойду  оседлаю  Росинанта,  вы  же,  ваша  милость,   будьте   готовы   меня
благословить, ведь я прямо сейчас и в дорогу и на ваши дикие выходки глядеть
не стану, - я их столько, скажу, видел, что уж больше невмоготу.
     - Во всяком случае, мне угодно, Санчо, - ибо так нужно, -  мне  угодно,
говорю я, чтобы  ты  посмотрел,  как  я  в  голом  виде  раз  двадцать  пять
побезумствую, причем все это я в какие-нибудь  полчаса  сумею  проделать,  -
впоследствии же, коль скоро ты все это  видел  своими  глазами,  ты  можешь,
положа руку на сердце, поклясться, что видел и  другие  мои  выходки,  какие
тебе вздумается присовокупить. Но уверяю тебя,  что  сколько  бы  ты  их  ни
описал, а все-таки у меня их будет больше.
     - Ради всего святого, государь мой, не раздевайтесь при мне, а  то  мне
станет очень жаль вашу милость, и я непременно расплачусь.  А  вчера  я  так
плакал по своем сером, что у меня  и  сейчас  еще  голова  трещит,  и  я  не
расположен затевать новый  плач.  А  коли  вашей  милости  угодно,  чтобы  я
поглядел на некоторые безумства, то  безумствуйте  одетый,  да  поскорее,  и
притом как попало. Тем более, мне все это ни к чему, и, как  я  уже  сказал,
желательно ускорить мое возвращение, каковое долженствует  быть  с  вестями,
коих ваша милость ожидает и заслуживает. А в случае чего берегитесь, сеньора
Дульсинея! Если она не ответит, как подобает, то я готов дать  какое  угодно
клятвенное обещание,  что  пинками  и  тумаками  выколочу  у  нее  из  нутра
благоприятный ответ. Потому доколе же это можно терпеть, чтобы такой славный
странствующий рыцарь, как вы,  ваша  милость,  лишался  рассудка  неизвестно
из-за чего, из-за какой-то... Пусть лучше эта  сеньора  не  заставляет  меня
договаривать, иначе, вот как бог свят, я ее выведу на  чистую  воду,  а  там
будь что будет. Я ведь на этот счет мастер! Плохо она еще меня  знает!  Коли
бы знала, так, ей-же-ей, относилась бы ко мне с почтением.
     - Право, Санчо, ум у тебя, мне кажется,  не  намного  здоровее,  чем  у
меня, - заметил Дон Кихот.
     - Я не такой безумный, - возразил Санчо, - я только более  вспыльчивый.
Но оставим этот  разговор,  -  скажите  лучше,  чем  ваша  милость  намерена
питаться впредь до моего возвращения? Уж не думаете ли вы по почину Карденьо
выходить на дорогу и грабить пастухов?
     - Об этом ты не беспокойся, - сказал Дон Кихот, - если бы даже у меня и
было что поесть, я питался бы одними травами и плодами, коими сии деревья  и
луг меня наделят, - необычность моего предприятия в том  именно  и  состоит,
чтобы ничего не есть и терпеть прочие тому подобные лишения. Ну, с богом!
     - А знаете, ваша милость, чего я опасаюсь? Что не попаду я опять на  то
же самое место, - уж больно здесь глухо.
     - Запоминай окрестные предметы, - сказал Дон Кихот, -  а  я  постараюсь
далеко отсюда не уходить и даже не  поленюсь  взбираться  на  самые  высокие
скалы и посматривать, не едешь ли ты обратно. Кроме того (и это будет  самое
правильное), чтобы ты меня не потерял и не заблудился, советую тебе нарезать
дроку - его здесь гибель - и разбрасывать его по дороге до тех пор, пока  не
выедешь на ровное место, и по этим вехам и приметам, словно по Тезеевой нити
в лабиринте {11}, ты и отыщешь меня на возвратном пути.
     - Так я и сделаю, - сказал Санчо Панса.
     Он нарезал дроку и, попросив у своего господина  благословения,  с  ним
попрощался, - при этом и тот и другой проливали обильные слезы. Затем  Санчо
сел на Росинанта, которого Дон Кихот поручил его заботам,  приказав  глядеть
за ним, как за самим собой, и двинулся в сторону равнины, время  от  времени
по совету своего господина бросая ветки дрока. И как ни приставал к нему Дон
Кихот, чтобы он посмотрел, по крайней мере, хоть на два  его  безумства,  он
продолжал свой путь. Однако, не отъехав и на сто шагов, он все же вернулся и
объявил:
     - Я хочу сказать, сеньор, что вы  совершенно  правы:  чтобы  я  мог  со
спокойной совестью поклясться, что видел ваши безумства,  не  худо  было  бы
поглядеть хоть на какое-нибудь из них, - впрочем,  одно  то,  что  вы  здесь
остались, есть уже изрядное с вашей стороны безумие.
     - А что я тебе говорил?  -  сказал  Дон  Кихот.  -  Погоди,  Санчо,  ты
оглянуться не успеешь, как я уже что-нибудь сотворю.
     Тут он с необычайною быстротою снял штаны и, оставшись в одной сорочке,
нимало не медля дважды перекувырнулся в  воздухе  -  вниз  головой  и  вверх
пятами, выставив при этом напоказ такие вещи, что Санчо, дабы не  улицезреть
их   вторично,   довольный   и   удовлетворенный   тем,   что   мог   теперь
засвидетельствовать безумие своего господина, дернул поводья. И тут мы с ним
и расстанемся впредь до его возвращения, каковое последует весьма скоро.


     1 Езоп - то есть Эзоп, знаменитый греческий баснописец (VI в. до н.э.).
     2 Андриаки -  чудовища  в  виде  полулюдей-полузверей,  фигурирующие  в
романе "Амадис Галльский".
     3 Медор - персонаж поэмы Ариосто "Неистовый Роланд".
     4 Гиппогриф - сказочное животное, наполовину конь, наполовину гриф.
     5 Астольф, Брадаманта - персонажи  поэмы  Ариосто  "Неистовый  Роланд":
Астольф -  рыцарь,  Брадаманта  -  сестра  Ринальда  и  возлюбленная  рыцаря
Руджера.
     6 Фронтин - крылатый конь Руджера.
     7 Искаженное "nulla est  retentio"  (лат.)  -  "никак  не  удержишься",
которое Санчо употребляет вместо "in inferno nulla est redemptio" - "от  ада
нет избавления".
     8 Барра - игра, заключающаяся в  том,  чтобы  возможно  дальше  бросить
железный прут.
     9 Амарилис, Дианы, Сильвии, Филисы, Галатеи,  Филиды  -  имена  героинь
популярных пасторальных романов.
     10 Лукреция - римлянка,  происходившая  из  знатного  рода  Тарквиниев;
прославилась своим мужеством и целомудрием.
     11 Тезеева нить в лабиринте - намек на миф о Тезее, который выбрался из
запутанных ходов критского лабиринта, благодаря нити, полученной от Ариадны.


        "ГЛАВА XXVI,"
     в коей речь идет о  новых  странных  поступках,  которые  Дон  Кихот  в
качестве влюбленного почел за нужное совершить в Сьерре Морене

     Обращаясь же к рассказу о том,  что  делал  Рыцарь  Печального  Образа,
оставшись один, история гласит, что как скоро Дон Кихот,  от  пояса  до  пят
нагой и от пояса до головы одетый, покончил с прыжками и  кувырканьями,  то,
видя, что Санчо, не пожелав долее задерживаться ради его  сумасбродств,  уже
отбыл, он тотчас взобрался на вершину высокой горы и стал думать  о  том,  о
чем думал много раз, хотя пока еще ни к какому твердому решению не пришел, а
именно, что лучше и что  целесообразнее:  подражать  буйному  помешательству
Роланда или же меланхолическому - Амадиса; и,  сам  с  собой  рассуждая,  он
говорил:
     - Общее мнение таково, что Роланд был славным и храбрым рыцарем, но что
же в том удивительного? Как-никак, он был очарован, и  умертвить  его  можно
было, лишь всадив ему в пятку булавку, а он постоянно носил сапоги  с  семью
железными подметками. Впрочем, хитрости эти его не спасли  -  Бернардо  дель
Карпьо их разгадал и задушил  его  в  своих  объятиях  в  Ронсевале.  Однако
довольно об его храбрости, перейдем к тому, как он потерял рассудок, - а он,
бесспорно, его потерял после того, как обнаружил следы  возле  источника,  и
после того, как пастух ему сообщил, что Анджелика раза два, если не  больше,
спала в  часы  полдневного  зноя  с  Медором,  курчавым  мавритенком,  пажом
Аграманта {1}. И коль скоро он поверил этому сообщению, а именно  тому,  что
возлюбленная покрыла его позором, то сойти с ума ему ничего  не  стоило,  но
как же  я-то  буду  подражать  его  безумствам,  когда  у  меня  отсутствует
подобного рода повод? Ведь я готов поклясться, что моей Дульсинее  Тобосской
ни разу не попадался на глаза живой мавр, в его настоящем виде, и что она  и
поныне остается такою же непорочною девою, как и ее родительница. И я  нанес
бы ей явное оскорбление, когда бы, заподозрив ее в обратном, избрал тот  вид
умственного расстройства, каким страдал неистовый Роланд. С другой  стороны,
я знаю, что Амадис Галльский, не потеряв рассудка  и  без  всяких  безумств,
стяжал себе беспримерную славу одною лишь  силою  своего  чувства:  согласно
истории, он ограничился тем, что, когда Ориана пренебрегла им  и  велела  не
показываться ей на глаза, пока не последует на то ее  соизволение,  удалился
вместе с одним отшельником на Бедную Стремнину, и там он исходил  слезами  и
горячо молился богу, пока наконец небо над ним не сжалилось  -  в  то  самое
мгновенье, когда он особенно сокрушался и горевал. А если так, то к чему мне
ныне брать на себя труд раздеваться догола, докучать деревьям,  которые  мне
ничего дурного не сделали, и возмущать прозрачную  воду  ручьев,  которые  в
случае нужды меня напоят? Да живет память об  Амадисе  и  да  последует  его
примеру, в чем только может, Дон Кихот Ламанчский, о котором будут  говорить
то же, что было сказано о ком-то еще: Он подвигов не совершил, но он  погиб,
идя на подвиг. И пусть Дульсинея Тобосская не отринула меня и не пренебрегла
мною - повторяю, довольно и того, что я  с  ней  разлучен.  Итак,  за  дело!
Придите мне на память, деяния Амадиса,  и  научите  меня,  с  чего  надлежит
начать подражание вам. Впрочем, я уже вспомнил, что усерднее  всего  прочего
он молился и поручал себя богу. Да, но что же я буду делать без четок?
     Но он тут  же  сообразил,  как  с  этим  быть,  а  именно:  оторвал  от
болтавшегося края сорочки  огромный  лоскут  и  сделал  на  нем  одиннадцать
узелков, из коих один - побольше, и вот этот  самый  лоскут  и  заменял  ему
четки в течение всего времени, которое он здесь  провел  и  которого  ему  с
избытком хватило на то, чтобы миллион раз прочитать "Ave Maria".  Однако  же
он  был  весьма  огорчен  тем  обстоятельством,  что  здесь   не   оказалось
отшельника, который исповедовал бы его и утешал, а потому он проводил  время
так: гулял по лугу и без конца вырезал на древесной коре и чертил на  мелком
песке стихи, в коих преимущественно изливал свою  тоску,  а  также  воспевал
Дульсинею. Но когда наконец Дон Кихота сыскали, то из всех его  стихов,  как
показали дальнейшие поиски, оказались целыми и  удобочитаемыми  только  лишь
следующие:

     О кусты, деревья, травы,
     Одеянье гор нагих,
     Ледяных вершин оправа!
     Пусть напеву с уст моих
     Вторит хор ваш величавый,
     Чтобы горестная весть -
     В мире нет ее грустнее! -
     Разнеслась повсюду днесь:
     Дон Кихот рыдает здесь
     От тоски по Дульсинее
     Из Тобосо.

     Здесь, страдая беспримерно
     Без владычицы своей,
     Дни влачит любовник верный,
     Коего в край дикий сей
     Бог любви, мальчишка скверный,
     Хитростью сумел завесть.
     И поэтому, худея,
     Как бурдюк, где дырка есть,
     Дон Кихот рыдает здесь
     От тоски по Дульсинее
     Из Тобосо.

     Бранной славы многотрудной,
     На несчастие свое,
     Возжелал он, безрассудный,
     И дерзнул искать ее
     В этой местности безлюдной.
     Тут Амур его и хлесть
     По хребту, лопаткам, шее.
     И, плетей не в силах счесть,
     Дон Кихот рыдает здесь
     От тоски по Дульсинее
     Из Тобосо.

     Этому добавлению к имени Дульсинея - из Тобосо -  немало  смеялись  те,
кто вышеприведенные стихи обнаружил; они высказали такое предположение:  Дон
Кихот, мол, вероятно, решил, что если к имени Дульсинея он не присовокупит -
из Тобосо, то смысл строфы останется неясным; и они были правы, ибо  он  сам
впоследствии в этом признался. Много еще написал он стихов, но, как уже было
сказано, полностью сохранились и могли быть разобраны только эти три строфы.
Так, в стихотворстве,  во  вздохах,  в  воплях  к  фавнам  и  сильванам  {2}
окрестных дубрав, к нимфам рек, к унылому и слезами  увлажненному  Эхо  -  в
воплях о том, чтобы они выслушали его, утешили и отозвались, и  проходило  у
него время, а также в поисках трав, коими он  намерен  был  пробавляться  до
возвращения Санчо; должно заметить, что если б тот пробыл  в  отсутствии  не
три дня, а три недели, то Рыцарь  Печального  Образа  так  изменил  бы  свой
образ, что его бы не узнала родная мать.
     По пусть он себе сочиняет  стихи  и  вздыхает,  мы  же  расскажем,  что
случилось с Санчо Пансою за время его посольства, а случилось с ним вот что:
выбравшись на большую дорогу, двинулся он в сторону Тобосо и на другой  день
подъехал  к  тому  самому  постоялому  двору,  где  происходило  злополучное
подбрасывание на одеяле; и не успел Санчо  хорошенько  его  разглядеть,  как
вдруг почудилось ему, будто он снова летает по воздуху, и ему не  захотелось
там останавливаться, нужды нет, что подъехал он в  такое  время,  когда  это
можно  и  должно  было  сделать,  ибо  время  было  обеденное,  самая   пора
удовлетворить свою потребность в горячем, а ведь он уже давным-давно питался
всухомятку.
     Необходимость заставила его приблизиться к постоялому  двору,  хотя  он
все еще колебался, останавливаться ему или  не  останавливаться.  Но  в  это
время оттуда вышли два человека и тотчас узнали его. И один  из  них  сказал
другому:
     - Послушайте, сеньор лиценциат! Вот этот всадник  -  не  Санчо  ли  это
Панса,  тот  самый,  который,  по   рассказам   ключницы   нашего   искателя
приключений,  отправился  вместе  со  своим  господином   в   качестве   его
оруженосца?
     - Так, это он, - отвечал лиценциат, - и едет  он  на  коне  нашего  Дон
Кихота.
     Они потому сразу узнали его, что то были его односельчане - священник и
цирюльник, те самые, которые подвергали осмотру книги Дон Кихота и  выносили
им окончательный приговор. Узнав  же  Санчо  Пансу  и  Росинанта,  снедаемые
желанием расспросить  про  Дон  Кихота,  они  приблизились  к  нему,  и  тут
священник, назвав его по имени, молвил:
     - Друг Санчо Панса! Где твой господин?
     Санчо Панса тотчас узнал их и порешил утаить то место и то состояние, в
котором его госпо