повести  сеньор
лиценциат, а именно, что бесконечные и необычайные испытания отнимают память
у того, кому они посылаются.
     - Только не  у  меня,  о  благородная  и  доблестная  сеньора,  как  бы
многочисленны, тяжки и чрезвычайны ни были те испытания, которые пошлет  мне
судьба, пока я буду служить вам!  -  воскликнул  Дон  Кихот.  -  И  я  вновь
подтверждаю свое обещание и клянусь, что пойду за вами хоть на  край  света,
дабы переведаться с лютым вашим врагом, коему я надеюсь с помощью божией и с
помощью моей длани снести буйную голову лезвием  этого...  к  сожалению,  не
могу сказать - "этого доброго меча", ибо  Хинес  де  Пасамонте  у  меня  его
похитил.
     Последние слова он проговорил сквозь зубы, а затем продолжал:
     - А  как  скоро  я  его  обезглавлю  и  введу  вас  в  мирное  владение
государством  вашим,  то  вы  будете  вольны  располагать  собою  по  своему
благоусмотрению, ибо  память  моя  поглощена,  воля  пленена,  и  я  потерял
рассудок из-за той... далее умолкаю,-  словом,  я  и  помыслить  не  могу  о
женитьбе на ком бы то ни было, хотя бы даже на птице Феникс.
     Слова Дон Кихота о том, что он не хочет жениться,  так  не  понравились
Санчо, что он возвысил голос и весьма сердито заговорил:
     - Клянусь вам, ручаюсь вам, ваша милость, сеньор Дон Кихот, что  у  вас
не все дома, потому как же можно колебаться, когда речь идет о  женитьбе  на
столь благородной принцессе? Или вы думаете, что такие удачи,  как  сегодня,
на полу валяются? Или, по-вашему, госпожа моя Дульсинея  красивее?  Конечно,
нет, эта вдвое краше, я готов поклясться, что Дульсинея  ей  в  подметки  не
годится. Ежели ваша милость будет ловить в небе журавля, то черта  с  два  я
буду графом. Да ну женитесь вы, женитесь, прах вас побери,  и  не  упускайте
королевства, которое само плывет вам в руки, становитесь королем  и  делайте
меня маркизом или же наместником, иначе пускай все летит к черту!
     Дон Кихот не мог допустить, чтобы при нем поносили сеньору Дульсинею, а
потому взмахнул копьецом и, не говоря худого  слова,  два  раза  подряд  так
огрел Санчо, что тот полетел вверх тормашками, и  если  бы  Доротея  его  не
усовестила, он, уж верно, вытряс бы из Санчо душу.
     - Вы думаете, мерзкий грубиян, - немного спустя заговорил он, - что  вы
всегда так же нагло будете себя со мною держать и все на свете путать,  а  я
буду вас миловать? Так нет же, окаянный мерзавец, ибо вы,  точно,  мерзавец,
коли язык ваш коснулся несравненной Дульсинеи.  Да  знаете  ли  вы,  пентюх,
чурбан, лоботряс, что если б она не вливала силы в мою десницу, то я не убил
бы и блохи? А ну говорите, насмешник с языком змеи: кто, по-вашему, завоевал
это королевство, отсек  голову  великану  и  сделал  вас  маркизом  (ведь  я
полагаю, что все это уже  состоялось,  что  это,  как  говорится,  решено  и
подписано), - кто, как не доблесть  Дульсинеи,  избравшей  мою  длань  своим
орудием? Она сражается во мне и побеждает мною, а я живу и  дышу  ею,  и  ей
обязан  я  жизнью  и  всем  моим  бытием.  О  подлец,  негодяй,  как  же  вы
неблагодарны! Вас вознесли из праха и сопричислили к титулованной  знати,  а
вы благодетельнице своей платите злословием!
     Санчо был избит отнюдь не до бесчувствия,  а  потому  слышал  все,  что
говорил его господин; довольно легко став на ноги, он спрятался за  иноходца
Доротеи и оттуда обратился к Дон Кихоту:
     - Скажите мне, сеньор: положим, ваша милость порешила  не  жениться  на
этой знатной принцессе, но тогда, стало быть, вы не получите королевства,  а
коли так, то каких же мне ожидать от вас милостей? Вот я чего боюсь. Во  что
бы то ни стало женитесь на этой королеве, тем паче, она  нам  прямо  с  неба
свалилась, а потом можно будет вернуться к сеньоре  Дульсинее,  -  ведь,  уж
верно, были на свете такие короли,  которые  жили  с  полюбовницами.  А  что
касается красоты, то уж тут мое дело сторона, - по чести, коли на то  пошло,
мне обе нравятся, хотя, впрочем, сеньору Дульсинею я отродясь не видел.
     - Как так не видел, кощунствующий еретик? - вскричал Дон  Кихот.  -  Да
ведь ты только что привез мне от нее привет?
     - Я хотел сказать, что мне не удалось во всех подробностях  рассмотреть
на свободе ее красоту и каждую из ее прелестей особо, - отвечал Санчо, -  но
ежели оценить ее на глазок, то она недурна собой.
     - Вот теперь я тебя прощаю, - сказал Дон Кихот, - и ты также  не  помни
зла, ибо в первых движениях чувства люди не вольны.
     - Уж я вижу, - заметил Санчо. - А у меня первое движение -  поговорить,
и никак я не могу удержаться, чтобы хоть раз не высказать того, что вертится
на языке.
     - Все же, Санчо, - сказал Дон Кихот, - думай о том, что ты говоришь,  а
то ведь повадился кувшин по воду ходить... ты меня понимаешь.
     - Ну что ж, - возразил Санчо, - на небе есть бог, никакие козни от него
не укроются, и он рассудит, что хуже: дурно ли говорить, как я, или же дурно
поступать, как ваша милость.
     - Полно, полно, - вмешалась Доротея,  -  беги,  Санчо,  поцелуй  своему
господину руку, попроси у него прощения, впредь будь осторожнее в похвалах и
порицаниях, не говори дурно о сеньоре Тобосе, которую я не имею чести знать,
хотя и готова к ее  услугам,  и  уповай  на  бога,  а  уж  владения  у  тебя
непременно будут, и заживешь ты по-княжески.
     Санчо, понурив голову, подошел к своему господину и попросил пожаловать
руку, и тот величественно ее пожаловал; когда же Санчо поцеловал  руку,  Дон
Кихот благословил его и велел следовать за ним, - ему надобно-де расспросить
его и потолковать с ним о весьма  важных  вещах.  Санчо  так  и  сделал,  и,
проехав вперед, Дон Кихот обратился к нему с такими словами:
     - С тех пор как ты  возвратился,  у  меня  не  было  времени  и  случая
подробно расспросить тебя ни о посольстве, с коим ты выехал, ни  об  ответе,
который тебе надлежало привезти, но теперь, когда по милости  судьбы  у  нас
есть для этого и время и место, ты не вправе лишать  меня  счастья  услышать
добрые вести.
     - Спрашивайте  о  чем  угодно,  ваша  милость,  -  сказал  Санчо,  -  я
откликнусь на все так же точно, как мне тут аукнули. Но только я вас умоляю,
государь мой: не будьте вы впредь столь мстительны.
     - Что ты хочешь этим сказать, Санчо? - спросил Дон Кихот.
     - Я хочу сказать, - отвечал Санчо, - что стукнули вы меня больше  из-за
того, что недавно черт нас дернул поссориться, чем за мои  слова  о  сеньоре
Дульсинее: ведь я ее люблю и чту,  как  святыню,  -  хотя,  впрочем,  насчет
святости там слабовато, - единственно потому, что она - утеха вашей милости.
     - Сделай одолжение, Санчо, не начинай ты опять сначала,  -  сказал  Дон
Кихот, - мне это надоело. Ведь я тебя только что простил, а ты  сам  знаешь,
что говорят в таких случаях: "За новый грех - новое покаяние".
     Но тут они увидели, что навстречу им едет какой-то  человек  верхом  на
осле, и когда он подъехал ближе, им показалось, что это цыган; однако стоило
Санчо  Пансе,  который  при  виде  каждого  осла  становился  сам  не  свой,
вглядеться в этого человека, и он тотчас же  догадался,  что  это  Хинес  де
Пасамонте,  и  по  одной  этой   цыганской   шерстинке   распознал   овчинку
собственного своего осла, и распознал  безошибочно,  ибо  Пасамонте,  точно,
ехал верхом на его сером; должно заметить, что упомянутый Пасамонте, дабы не
быть узнанным и дабы продать осла, оделся  так,  как  одеваются  цыгане,  на
языке которых, а равно и на многих других языках, он изъяснялся не хуже, чем
на своем родном. Санчо увидел его и узнал,  а  увидев  и  узнав,  тотчас  же
завопил истошным голосом:
     - Эй, вор Хинесильо! Отдай мне мое добро, отпусти мою душу на покаяние,
не лишай меня покоя, оставь моего осла, верни мне мою усладу!  Пошел  прочь,
сука, сгинь, разбойник, не смей трогать чужого!
     Собственно, в таком количестве поносных слов не было необходимости, ибо
при первом же из них Хинес соскочил с осла и, сразу перейдя на крупную рысь,
мгновенно исчез и скрылся с глаз. Санчо подбежал  к  серому  и,  обняв  его,
молвил:
     - Ну как ты без меня поживал, сокровище мое, красавец мой, дружочек мой
серенький?
     И при этом он целовал и ласкал его, как человека. Осел помалкивал, - он
принимал поцелуи  и  ласки  Санчо,  но  в  ответ  не  произносил  ни  слова.
Приблизились остальные и поздравили  Санчо  с  возвращением  серого,  а  Дон
Кихот, который был особенно  рад  за  своего  оруженосца,  объявил,  что  не
отменяет приказа касательно трех ослят. Санчо поблагодарил его.
     В то время как Дон Кихот и Санчо  между  собою  беседовали,  священник,
обратившись к Доротее, отметил изрядное ее  искусство,  проявившееся  как  в
самом рассказе, так и в его краткости и сходстве с теми, что  встречаются  в
рыцарских романах. Доротея ему на это сказала, что она увлекалась рыцарскими
романами, но что она не имеет понятия,  где  находятся  разные  провинции  и
морские гавани, и оттого сказала наобум, что высадилась в Осуне.
     - Я так и понял, - сказал священник, - и поспешил вмешаться, после чего
все уладилось. Но разве не странно, что незадачливый этот идальго так  легко
верит всяким басням и небылицам  единственно  потому,  что  их  слог  и  лад
напоминают вздорные его романы?
     - Так, так, - сказал Карденьо, - это в самом деле нечто  необычайное  и
неслыханное, и я  не  думаю,  чтобы  нашелся  столь  глубокий  ум,  который,
задавшись целью придумать и сочинить  что-нибудь  вроде  этого,  добился  бы
успеха.
     - Но ведь тут еще вот какое  обстоятельство,  -  заметил  священник.  -
Добрый этот идальго говорит глупости, только если речь заходит о пункте  его
помешательства, но когда с ним заговорят о чем-нибудь другом, он  рассуждает
в высшей степени здраво и выказывает ум во всех отношениях светлый и  ясный,
так что всякий, кто не затронет этой его рыцарщины, признает его за человека
большого ума.
     В то время как они вели этот разговор, Дон Кихот, продолжая разговор  с
Санчо, молвил:
     - Итак, друг Панса, раздоры наши - побоку, и ты мне, не помня  ни  зла,
ни обиды, скажи: где, как и когда видел ты Дульсинею? Чем она  была  занята?
Что ты ей сказал? Что она тебе ответила? Какое у нее было  лицо,  когда  она
читала мое послание? Кто тебе его переписал? Словом, поведай мне  все,  что,
по-твоему, заслуживает в сем случае упоминания, вопроса и ответа, - поведай,
ничего  не  прибавляя  и  не  присочиняя  ради  того,  чтобы  доставить  мне
удовольствие, а главное, ничего не пропуская, иначе ты лишишь меня такового.
     - Сеньор! - возразил Санчо. - Сказать по совести, никто мне  ничего  не
переписывал, потому никакого письма я с собою не брал.
     - То правда, - заметил Дон Кихот, - записную книжку я обнаружил у  себя
спустя два дня после твоего отъезда, и это меня весьма огорчило,  ибо  я  не
знал, что ты будешь делать, когда увидишь, что письма нет, и  я  все  думал,
что ты воротишься, как скоро заметишь свою оплошность.
     - Так бы оно и было, - возразил Санчо, -  если  б  я  не  запомнил  его
наизусть, когда ваша милость мне  его  читала,  так  что  я  пересказал  его
псаломщику, и тот здорово, слово в слово, мне его записал, да еще  прибавил,
что хоть и много приходилось ему читать посланий  об  отлучении,  но  такого
прекрасного послания он за всю свою жизнь не видел и не читал.
     - И ты все еще помнишь его, Санчо? - спросил Дон Кихот.
     - Нет, сеньор, - отвечал Санчо, - я его пересказал, а потом  вижу,  что
оно мне больше не понадобится, - ну и стал забывать, я только и  помню,  что
безотказная, то бишь бесстрастная сеньора, и потом в  конце:  Ваш  до  гроба
Рыцарь Печального Образа. А в середину я  вставил  штук  триста  всяких  там
"душ", "жизней" да "очей моих".


        "ГЛАВА XXXI"
     О  любопытной  беседе,  которую  вели  между  собою  Дон  Кихот  и  его
оруженосец Санчо Панса, равно как и о других происшествиях

     - Пока что я доволен, - сказал Дон Кихот, - продолжай. Вот ты пришел, -
чем в это время была занята царица красоты? Вернее всего, низала жемчуг  или
же золотыми нитками вышивала девиз для преданного ей рыцаря?
     - Никак нет, - отвечал Санчо, - она просеивала зерно у себя во дворе.
     - Так вот знай же, - сказал Дон Кихот, - что зерна, к коим  прикасались
ее руки, превращались в жемчужины. А ты не обратил внимания, друг мой, какое
это было зерно? Верно, самой лучшей пшеницы?
     - Ан нет, самой что ни на есть дешевой, - отвечал Санчо.
     - Ну так я тебя уверяю, - сказал Дон Кихот, - что из зерна, просеянного
ее руками, вне всякого  сомнения  получается  наичистейший  белый  хлеб.  Но
продолжай. Когда ты вручил ей мое послание, поцеловала ли она его? Возложила
ли себе на главу? Совершила ли приличествующие  моему  письму  церемонии,  -
словом, что она сделала?
     - Когда я передавал ей письмо, - отвечал  Санчо,  -  она  с  увлечением
трясла решето, в коем было  изрядное  количество  пшеницы,  и  сказала  мне:
"Положи-ка, милый человек, письмо на мешок, - пока всего не  просею,  я  его
читать не стану".
     - О мудрая сеньора! - воскликнул Дон Кихот. - Уж  верно,  это  она  для
того, чтобы прочитать на досуге  и  получить  полное  удовольствие.  Дальше,
Санчо. А пока она занималась своим делом,  какие  вела  она  с  тобою  речи?
Спрашивала ли обо мне? И что ты ей ответил? Да ну же, рассказывай  все,  как
было, капли не оставляй на дне чернильницы!
     - Она меня ни о чем не спрашивала, - отвечал  Санчо,  -  но  я  ей  все
рассказал: так, мол, и так, мой господин,  чтобы  угодить  вам,  забрался  в
горы, ровно дикарь, и, голый до пояса,  кается:  спит  на  земле,  во  время
трапезы обходится без скатерти, бороды не чешет, плачет и клянет судьбу.
     - Насчет того, что я кляну судьбу, это ты неудачно выразился, - заметил
Дон Кихот. - Напротив, я ее благословляю и буду благословлять всю  жизнь  за
то, что я оказался достойным полюбить столь высокую особу, какова  Дульсинея
Тобосская.
     - Она высокая, - сказал Санчо, - вершка  на  три  с  лишком  выше  меня
будет, клянусь честью.
     - Как так, Санчо? - спросил Дон Кихот. - Разве ты с ней мерился?
     - Вот как я мерился,- отвечал Санчо, - я вызвался помочь ей взвалить на
осла мешок с зерном и стал с нею рядом, - тут-то я и заметил, что  она  выше
меня на добрую пядь.
     - И кто посмеет утверждать против очевидности, - воскликнул Дон  Кихот,
- что высокому ее росту не соответствует и не украшает  ее  бездна  душевных
красот? Но ты, уж верно, не станешь отрицать, Санчо,  одну  вещь:  когда  ты
подошел к ней вплотную, не почувствовал  ли  ты  некий  упоительный  аромат,
некое благоухание, нечто необычайно приятное, для чего я не  могу  подобрать
подходящего выражения? Словом, что от нее пахнет, как  в  лучшей  из  модных
лавок?
     - На это  я  могу  только  сказать,  что  я  вроде  как  мужской  душок
почувствовал, - отвечал Санчо, - должно полагать, она много двигалась, ну  и
вспотела, и от нее попахивало кислятиной.
     - Полно врать, - возразил Дон Кихот, - у тебя,  наверно,  был  насморк,
или же ты почувствовал свой собственный запах. Я же знаю, как благоухает эта
роза без шипов, эта полевая лилия, этот раствор амбры.
     - Все может быть, - согласился Санчо, - от меня часто исходит тот самый
дух, который, как мне показалось, шел тогда от ее милости сеньоры Дульсинеи.
И тут ничего удивительного нет: ведь мы с ней из одного теста.
     - Итак, - продолжал Дон Кихот, - она уже просеяла зерно и отправила  на
мельницу. Что она сказала, когда прочитала послание?
     - Послание она не прочла, - отвечал Санчо, - она сказала, что не  умеет
ни читать, ни писать. Она разорвала его в клочки и сказала, что боится,  как
бы кто в селе не прочел его и не узнал ее секретов, - с нее, мол, довольно и
того, что я передал ей на словах насчет любви, которую ваша  милость  к  ней
питает, и того из ряду вон выходящего покаяния, которое вы ради нее на  себя
наложили. А затем она велела передать вашей милости, что она целует вам руки
и что ей больше хочется с вами  повидаться,  нежели  писать  вам  письма,  а
потому она,  дескать,  просит  и  требует,  чтобы  по  получении  настоящего
распоряжения вы перестали дурачиться и,  выбравшись  из  этих  дебрей,  если
только что-нибудь более важное вас не задержит, нимало  не  медля  направили
путь в Тобосо, потому она страх как хочет повидаться с вашей  милостью.  Она
от души смеялась, когда я ей сказал, что ваша милость называет себя  Рыцарем
Печального Образа. Спросил я, заходил ли к ней достопамятный бискаец, -  она
сказала, что  заходил  и  что  он  малый  хороший.  Еще  я  спросил  ее  про
каторжников, но она сказала, что пока еще никто из них к ней не заходил.
     - Пока все идет хорошо, - заметил Дон Кихот.  -  Но  скажи  мне,  какую
драгоценную вещь дала она  тебе  на  прощанье  за  вести  обо  мне?  Ведь  у
странствующих  рыцарей  и  дам   искони   повелось   жаловать   оруженосцам,
наперсницам и карликам, прибывающим с вестями о дамах к  рыцарям  или  же  о
рыцарях  к  дамам,  какую-нибудь  драгоценную  вещь   в   благодарность   за
исполненное поручение.
     - Весьма возможно, и, по-моему, это обычай похвальный. Но  только  это,
наверно, прежде так было, а нынче принято дарить кусок хлеба с сыром, потому
только это и протянула мне через забор сеньора  Дульсинея,  когда  я  с  нею
прощался, да и сыр-то вдобавок овечий.
     - В высшей степени  щедрая  благостыня,  -  возразил  Дон  Кихот,  -  и
Дульсинея не подарила тебе какой-нибудь золотой вещи, по  всей  вероятности,
единственно потому, что у нее ничего не нашлось под  рукой,  однако  подарки
дороги не только на праздник, - я с нею свижусь, и все уладится. Но  знаешь,
что меня удивляет, Санчо? Мне кажется, что  ты  слетал  туда  и  обратно  по
воздуху: на то, чтобы съездить в Тобосо и вернуться обратно, ты потратил три
дня с лишком, а ведь отсюда до  Тобосо  более  тридцати  миль.  Из  этого  я
заключаю, что мудрый кудесник, который обо  мне  печется  и  питает  ко  мне
дружеские чувства, - а таковой у меня, конечно, есть, да и не может не быть,
иначе я не был бы славным странствующим рыцарем, -  что  помянутый  кудесник
неприметно помогал тебе в  пути:  ведь  иной  из  таких  кудесников  схватит
странствующего рыцаря, когда тот спит у себя на кровати,  и  рыцарь  сам  не
знает, как, что и почему, а только на второй день просыпается за тысячу миль
от того места, где лег спать. А если б не кудесники, странствующие рыцари не
могли бы выручать друг друга из беды, как это они делают  постоянно:  бывает
иной раз так,  что  кто-нибудь  из  рыцарей  сражается  в  горах  Армении  с
андриаком, со злым чудовищем или же с другим рыцарем,  -  вдруг,  откуда  ни
возьмись, в самый страшный для него миг сражения, когда он уже на волосок от
смерти, прилетает туда на облаке или же на огненной  колеснице  рыцарь,  его
друг, который только что перед тем находился  в  Англии,  бросается  на  его
защиту и спасает от смерти, а вечером этот  рыцарь  уже  у  себя  дома  и  с
большим аппетитом ужинает, а до его дома, может быть, две, а то и три тысячи
миль. И всем этим рыцари обязаны искусству и  мудрости  мудрых  волшебников,
заботящихся о доблестных рыцарях.  Вот  почему,  друг  Санчо,  мне  нетрудно
поверить, что ты за такое короткое время успел обернуться, ибо,  как  я  уже
сказал, некий мудрый покровитель перенес тебя по воздуху, а ты  этого  и  не
заметил.
     - Уж верно, так оно и было, - сказал Санчо, - потому  Росинант  мчался,
ей-ей, как цыганский осел, у которого в ушах ртуть. {1}
     - Какая там ртуть! - воскликнул Дон Кихот. - Не ртуть, а  целый  легион
бесов, а уж это отродье и само носится  и  заставляет  носиться  без  устали
всякого, кто только  ему  попадется.  Но  довольно  об  этом.  Как  же  мне,
по-твоему, надлежит теперь поступить, коли моя госпожа велит мне  явиться  к
ней? Я почитаю себя обязанным выполнить ее прик