, все в жизни бывает первый раз. Если бы моя мама меня не  била  и
не заставляла каждый день искать смысл жизни, я сейчас сидела  бы  дома,
читала про катушку и кусок железа или вязала крючком.  Значит,  во  всем
виновата мама, из-за нее я дошла до жизни такой.
   Когда находишь виноватого, становится легче. Мне  тоже  стало  легче,
зато Ив Монтан чувствовал себя затруднительно. Когда приходят гости,  их
надо развлекать беседой и поить кофе. Кофе у него  не  было,  подходящей
темы тоже не было. На улице ему было как-то освобожденное.
   - Садитесь, - подсказала я.
   Ив Монтан послушно сел возле меня на покрывало.
   - Как вас зовут? - торопливо поинтересовалась я. Это было самое  под-
ходящее время для знакомства.
   - Иван. - Он протянул руку ладонью вверх.  Такой  доверительный  жест
предлагают собаке - чтобы не укусила. Я недоверчиво, как незнакомая  со-
бака, заглянула в развернутую ладонь. Линия жизни была у него длинная  -
долго будет жить. А линия ума - короткая. Дурак. Возле  большого  пальца
эти линии сходились в букву "М" - линия ума совпадала с линией жизни. Не
такой уж, значит, дурак, кое-что понимает. Бугров под пальцами не  было.
Бугры - признак таланта. Иван Монтан имел ладонь плоскую, как пятка.  От
таланта был освобожден совершенно.
   - Иван, - повторила я, - сокращенно Ив...
   Мне следовало назвать свое имя и протянуть свою ладонь. На моей ладо-
ни читались признаки и ума и таланта, но линии ума и жизни  не  соединя-
лись в букву "М", а шли каждая сама по себе. Это означало, что вообще-то
я умная, но своим умом не пользуюсь, живу, как идиотка. Сегодня это осо-
бенно проявлялось.
   - А почему блондинка не пошла с вами в театр? - спросила я. Меня  му-
чила эта тайна.
   Ив Монтан не ответил. Он убрал свою ладонь, сунул ее в карман. Мы си-
дели на одной постели такие отчужденные, будто были мужем и женой и про-
жили вместе двадцать лет.
   Он встал, подошел к письменному столу и, присев на корточки, выдвинул
нижний ящик. Я ожидала, что Иван Монтан достанет  шахматы  или  книгу  с
картинками, но он достал маленькую бутылку ликера с  изящной  этикеткой.
Когда он выдвигал, а потом задвигал ящик, там что-то тарахтело. От живо-
го созерцания я перешла к абстрактному мышлению и догадалась, что тарах-
тят бутылки.
   - Вы алкоголик? - поинтересовалась я.
   - Нет. Пьяница.
   - А какая разница?
   Ив Монтан посмотрел на меня, и я поняла, что выступила как дилетант.
   - Пьяница хочет - пьет, а не хочет - не пьет, - объяснил он. - А  ал-
коголик хочет - пьет и не хочет - тоже пьет.
   - Понятно. А зачем вы пьяница? Вам трезвому скучно?
   - Просто я устаю к концу дня и снимаю напряжение. Черчилль, например,
выпивал в день бутылку армянского коньяка.
   Ив Монтан разлил ликер - мне в стакан, а себе в крышку от графина.  В
номере запахло кофе, потому что ликер был кофейный.
   - А почему Черчилль пил коньяк, а не ликер? - удивилась я.
   - Ему было чем закусывать, - неопределенно объяснил Ив Монтан. Он сел
возле меня и стал на меня смотреть.
   - Сколько тебе лет?
   - Восемнадцать.
   Он поднял свою бесталанную ладонь и погладил меня по волосам.
   - Блестят, - проговорил он. - Почему они у тебя блестят?
   - Чистые... - сказала я и замолчала.
   Ив Монтан был не прав. Ликер не снимал напряжения. Наоборот.  У  меня
возникло такое ощущение, будто я несусь в скоростном лифте, когда в  пе-
ченках что-то обрывается и ухает вниз, а голова становится легкой и вот-
вот отлетит. Вот-вот я потеряю свою голову с чистыми волосами.
   Есть такая болезнь - клаустрофобия. Это боязнь замкнутых пространств.
Такие люди, например, не могут ездить в лифте. Я ничего не  знаю  больше
об этой болезни, но вдруг остро почувствовала симптомы клаустрофобии.
   Мне жутко стало от замкнутого пространства, в котором  совершенно  не
оставалось больше воздуха - нечем было дышать до того, что даже говорить
невозможно.
   Я вскочила с постели, отбежала к окну.  Ив  Монтан  смотрел  на  меня
очень внимательно - может быть, решил, что  я  собралась  выброситься  с
седьмого этажа.
   - У тебя что-нибудь было? - спросил он.
   - Было.
   - Если не хочешь, можешь не рассказывать.
   - Мы вместе учились, - начала я. Мне лучше было  рассказывать.  Лучше
произносить текст, чем молчать.
   А потом мы вместе копали картошку в колхозе. Нас  послали  туда  всем
классом, но работать не хотелось. А он копал с утра до вечера. Он  гово-
рил, что это для него принципиально. Раз приехали работать - надо  рабо-
тать, а не прятаться по углам.
   - Ну, а потом...
   - А потом я тоже стала копать вместе с ним.
   - И все?
   - Все.
   - Значит, ничего не было?
   - Почему же? Производственная любовь.
   - А чем она кончилась?
   - Мы вернулись в Москву, он себе блондинку нашел.
   - Обидно?
   - Ну вот, обидно... Гордиться должна. Если любишь человека, надо жить
его интересами.
   Ив Монтан выпил полкрышки, подвинулся поближе к стене,  чтобы  сидеть
удобно было.
   Клаустрофобия  моя  кончилась,  замкнутое  пространство  разомкнулось
как-то само собой.
   - А я не помню, какой я был в 18 лет, - сказал Ив Монтан.  Он  как-то
незаметно перестроился из красивого урода в красивого красавца, нравился
мне больше, чем в театре, и больше, чем Петров в  колхозе.  Удивительно,
что блондинка не пошла с ним в театр.
   - Хотите, я тоже стану блондинкой? - предложила я.
   - Два часа - и блондинка.
   - Не хочу, - сказал Ив Монтан. - Зачем тебе быть как все?
   В номере было тепло и отгороженно от внешнего мира. Мы сидели  вместе
- красивый красавец и индивидуальная брюнетка - не такая, как все.
   Мне хотелось, чтобы так продолжалось долго, но Ив,  Монтан  посмотрел
на часы.
   - Пошли! - скомандовал он.
   - А можно еще посидеть?
   - А что мы будем делать?
   - Общаться... духовно, - уточнила я.
   - Для духовного общения надо ходить в Третьяковскую галерею, а  не  в
номер к одинокому мужчине.
   - Тогда пойдемте в Третьяковскую галерею, - предложила я. Мне не  хо-
телось домой. - Посмотрим на Христа. Подумаем о себе, о других...
   Мы отправились смотреть Христа, но не в Третьяковскую  галерею,  а  в
церковь. Так было ближе.
   Во дворе за оградой стояла белая "Волга", принадлежавшая, видимо, по-
пу.
   В церкви было много старух, а обладатель белой "Волги" стоял в ризе и
пел баритоном.
   Когда мы ступили в церковь, старухи упали на колени - не перед  нами,
а потому что так надо было по ходу службы. Все упали  на  колени,  кроме
нас и попа. Мы посмотрели друг на друга с доброжелательным любопытством.
   На меня было надето короткое платье, покроем и  размером  похожее  на
мужскую майку. Из-за майки с боков и снизу текли мои нескончаемые  голые
руки и такие же нескончаемые голые ноги. Поп посмотрел на все это, допел
свою фразу, энергично замахал кадилом - энергичнее, чем  раньше,  а  хор
подхватил высокими голосами: "Господи помилуй, господи помилуй,  господи
помилуй мя..."
   Когда я слушала церковное песнопение, со дна  моей  души  поднималось
что-то светлое, неконкретное, я чувствовала в себе пристальную  связь  с
прошлым, и у меня слезы подступали к глазам.
   Ив Монтан стоял возле моего плеча, торжественный и просветленный. Вы-
соко кричал хор, крестились старухи. Мне казалось, будто мы венчаемся.
   Потом вышли на улицу сменить обстановку. Ив Монтан  купил  на  выходе
свечку и, разломав на две части, отдал мне половину.
   "Вместо кольца", - подумала я.
   "Повенчавшись", мы отправились в свадебное путешествие. На  городской
пляж.
   Я сидела прямо на камнях, а Ив Монтан нашел где-то заржавленные детс-
кие санки и сидел на санках. У него был  радикулит,  он  боялся  просту-
диться.
   Вдоль набережной зажглись фонари. Световые дорожки дробились в  воде.
На середине реки тревожно и страстно скрипели баржи.
   - Ты с кем живешь? - спросил Ив Монтан.
   - С мамой.
   - А отец где?
   - У меня его не было.
   - Значит, твоя мать одна живет?
   - Почему одна? Со мной.
   - Несчастная баба... - задумчиво сказал Ив Монтан.
   Я очень удивилась. Я почему-то никогда не думала об этом.  Я  никогда
не смотрела на свою мать с этой точки зрения.
   - Она интеллигентный человек? - спросил Ив Монтан.
   - Нет, - не сразу сказала я.
   - А чем она занимается?
   - Преподает зарубежную литературу. Инструктор по Чарльзу Диккенсу.
   Я поднялась, стащила через голову платье и пошла, преодолевая коленя-
ми тугую воду. Выбросила вперед руки, медленно упала, почувствовала сна-
чала ожог, потом блаженство. Плаваю я плохо, но держусь на воде  хорошо.
И когда я держалась на воде, вспоминала генами те  времена,  когда  была
тритоном и переживала эту стадию эволюционного развития. Ученые говорят,
что в каждой человеческой клетке заложена вся  информация:  кем  человек
был, кто он есть и кем будет. В воде мои клетки кричали, что я была зем-
новодная, сейчас - никто, ничто и звать никак, я буду человек-амфибия  с
легкими и жабрами, а может, даже с крыльями и полыми костями.
   Ив Монтан сидел на берегу, на детских санках.
   - Эй! - крикнула я. - Инструктор! Научите меня плавать!
   - Мне надоело учить!
   - Тогда плавайте сами!
   - Не хочу!
   Я вышла из воды, села у его ног на теплые камни.
   - А ты что собираешься делать? - спросил Ив Монтан.
   - Сейчас или вообще? - не поняла я.
   - Вообще. - Его, как и маму, заинтересовал мой социальный облик.
   - Мне бы хотелось найти какое-нибудь веселое занятие. Не в том  смыс-
ле, что смешно или легко. Пусть будет трудно, но весело. Есть такая спе-
циальность?
   - Есть. Культработник в доме отдыха.
   - Культработник - это инструктор по веселью.  А  я  хочу  тихо  нести
праздник. Для этого не обязательно разгадывать  викторины  и  прыгать  в
мешках.
   На противоположном берегу размещался стадион Лужники. Оттуда доносил-
ся неясный гул - может быть, в этот самый момент там шли спортивные  со-
ревнования.
   - Холодно? - Ив Монтан положил руку на мое плечо.
   Я не ответила. Ощущение счастья похоже на ощущение высоты. Необычно и
страшно. Он прислонил мои мокрые плечи к своей  накрахмаленной  рубашке.
Стало еще выше и еще страшнее.
   Где-то за кулисами нервничали спортсмены. А я была на сцене и  играла
самую главную роль.
   Ив Монтан поцеловал меня - осторожно, как мама. Я и раньше целовалась
на катке, вернее, после катка. И на вечере, вернее, после  вечера.  Я  и
раньше закрывала глаза, чтобы не отвлекаться на посторонние предметы. Но
сейчас все было иначе, чем раньше.  Я  почувствовала  ожог,  потом  бла-
женство, будто упала в холодную воду Мои клетки несли совсем другую  ин-
формацию: я всегда, всю жизнь сидела у его ног, и над моей жизнью  всхо-
дило его лицо.
   - А почему блондинка не пошла с вами в театр?
   Это был провокационный вопрос. Я ждала, что  Ив  Монтан  поблагодарит
судьбу, которая предложила ему вместо блондинки меня.
   - Не захотела, - сказал Ив Монтан. Не понял моей провокации.
   - Могла бы просто не пойти - и все. Зачем было  отдавать  билет?  Де-
монстрация...
   Я совсем близко подвела его к нужной мысли. Он  должен  был  сказать:
"Тогда я не встретил бы тебя..."
   - Конечно, некрасиво, - согласился Ив Монтан.
   - Тогда вы не встретили бы меня, - прямо сказала я Мне надоели  наме-
ки.
   - Она хотела, чтобы я понял. И я понял, только не то, что она хотела.
   Я почувствовала, что не в силах переключить его внимание с  блондинки
на себя.
   - Сколько вам лет? - Я решила переключить внимание на него самого,  а
заодно поближе познакомиться.
   - Тридцать один.
   - Вы женаты?
   - Женат.
   - А как ее зовут?
   - Так же, как тебя.
   - Вы ее любите?
   Ив Монтан напряженно задумался.
   - Конечно, - вспомнил он. Было непонятно, о чем думал так долго.  Для
того чтобы так ответить, можно было не думать вообще.
   - А как же блондинка? - удивилась я.
   - Блондинка - это блондинка, а жена - это жена.
   - А я - это я?
   - А ты - это ты.
   Вспарывая воду, прошел речной трамвайчик. Кто-то возвращался  на  нем
из своего свадебного путешествия.
   - Но я так не хочу.
   - А как ты хочешь?
   - Я хочу, чтобы жена - это я, блондинка - это я и  я  -  это  я.  Всю
жизнь.
   - Конечно, человек должен заниматься одним делом и жить с одной  жен-
щиной. Но бывает, что не найдешь своего дела и не встретишь свою  женщи-
ну. Все бывает, как бывает, а не так, как хочешь,  чтобы  было.  Поэтому
надо уметь радоваться тому, что есть, а не печалиться о том, чего нет.
   - А я так не хочу! Я так не буду!
   - Будешь. Все так живут.
   Моя мама во всем видит проблемы, а Ив Монтан ни в чем не видит  ника-
ких проблем. С мамой я, как бестолковый альпинист, постоянно преодолеваю
горные вершины. А с Ивом Монтаном я бреду по пустыне Каракумы и не  вижу
ни одного холмика.
   - А я знаю, почему блондинка не пошла с вами в театр.
   - Почему? - он обернулся.
   - Потому, что вы инструктор. Учите, как плавать, а сами не  плаваете.
Учите, как жить, а сами не живете.
   - Дурочка, - сказал Ив Монтан. - В восемнадцать лет я такой же был.
   - А вы не помните себя в восемнадцать лет.
   - Откуда ты знаешь?
   - Вы сами сказали.
   Я поднялась, стала натягивать свою "майку".
   Ив Монтан достал папиросу, поставил ноги на санки - так, будто  соби-
рался скатиться. Но полозья были ржавые, вместо снега - камни. Да и куда
ему было ехать? Разве что в реку... Мне вдруг стало неудобно бросать его
одного в чужом городе на выброшенных санках.
   - Хотите, я вас домой провожу? - предложила я.
   - Ты что, обиделась? - заподозрил он.
   На что я могла обидеться? Он ничего не обещал мне и не хотел казаться
иным, чем есть на самом деле. Правда, я приняла его за Ива Монтана, а он
оказался инструктором по плаванью из Средней Азии. Но ведь это была  моя
ошибка, а не его. Он был ни при чем.
   - Просто вы приезжий, - объяснила я. - А я здесь живу...
   Весь день стояла жара, а так как природа  все  уравновешивает,  ночью
прошел дождь. Асфальт стал блестящим, а лужа возле нашего  дома  заметно
выцвела. В ней увеличился процент воды. Я шла в "майке",  обхватив  себя
руками, чтобы не трястись от холода. У меня дрожали все внутренности,  я
просто физически устала от этой вибрации. Я была пустая  настолько,  что
даже кости были полы, как у птицы, и ветер гудел в них - оттого,  навер-
ное, так холодно было.
   Лифт в доме был выключен, я пошла пешком и где-то в  районе  третьего
этажа вспомнила про соль. Была уже ночь, магазины  закрыты.  Соль  можно
было достать только у нашей дворничихи Нюры. Она жила на первом этаже, и
у нее в прихожей стоял целый мешок соли - крупной и  мутной,  как  куски
кварца. Этой солью она посыпала зимой скользкие дорожки, чтобы  люди  не
падали.
   Нюра открыла мне дверь босая, в ночной рубашке Выслушав мою просьбу и
мои извинения, уточнила:
   - Тебе много?
   - Да нет, - сказала я, - чуть-чуть...
   Она ушла, потом вернулась и протянула мне спичечный коробок, туго на-
битый солью. Я поблагодарила, а Нюра не слушала, смотрела на меня задум-
чиво и вдруг спросила:
   - Тебе, Танька, сколько лет?
   - Восемнадцать.
   - Дура я, - решила Нюра. - В войну надо было б мне ребенка  принести,
сейчас бы уже такая была...
   - Больше, - сказала я.
   - Даже больше, - огорчилась Нюра. - Совестно было - с ребенком и  без
мужика. А уж лучше одной, чем с каким алкоголиком...
   - Или с пьяницей.
   - Это все одно.
   - Нет, - сказала я, - это большая разница: пьяница хочет -  пьет,  не
хочет - не пьет. А алкоголик и хочет - пьет и не хочет - тоже пьет.
   Когда я вернулась домой, мама подметала квартиру - наводила мещанский
уют. Уют современных мещан, которые живут медленно и невнимательно.  Она
выпрямилась, стала смотреть на мои голые руки и ноги, на обвисшие  после
купания неорганизованные волосы.
   - Где ты была? - спросила мама и поудобнее взялась за веник. Было не-
понятно - то ли она хотела на меня нападать, то ли от меня защищаться.
   - На! - я протянула ей спичечный коробок.
   - Что это? - растерялась мама.
   - Соль, - объяснила я. - Ты же просила...
   - А где ты ее взяла?
   - Сама выпарила.
   Я повернулась и пошла в ванную. Мне хотелось побыть одной, а  главное
- согреться.
   В меня медленно входило тепло, заполняя мои кости.
   За дверью осторожно, будто я сплю, двигалась мама, и я поняла  вдруг,
что она несчастная баба, что ей тоже было столько лет, сколько мне.  По-
няла, что у меня был отец - может быть, такой же, как Ив  Монтан.  Может
быть, мама тоже хотела заниматься одним делом и жить с одним  человеком,
но у нее ничего не получилось, потому что все бывает, как бывает,  а  не
так, как хочешь, чтобы было.
   Я вспомнила, как Ив Монтан отломил мне полсвечки, и заплакала.
   Слезы скатывались к ушам, а потом приобщались к остальной воде.  Вода
и слезы были одинаковой температуры, мне казалось, будто я лежу,  погру-
женная в собственные слезы.
   В дверь постучала мама.
   - Тебе Петров звонил, - сказала она.
   Я не отозвалась, наивно полагая, что мама постучит и уйдет.  Но  мама
не уходила.
   Я вышла из собственных слез, надела халат и стала вытирать лицо. Тер-
ла до тех пор, пока оно не сделалось красным.
   Мама посмотрела на меня и вдруг сказала:
   - Таня, хочешь, я не буду тебя больше бить?
   - Все равно... Ты ведь не целишься.
   - Я тебя больше пальцем не трону, - пообещала мама. - Иди поешь.
   - Не хочу.
   - А что ты хочешь?
   Я пошла в комнату и стала стелить свой диван. Возле дивана стоял ящик
для белья - с дырками, чтобы проникал воздух. Я наклеила однажды на дыр-
ки с внутренней стороны рисованные рубли, - получилось, будто ящик набит
деньгами.
   - Я не знаю, чего я хочу, - сказала я маме. - Я знаю, чего не хочу.
   Мама ждала.
   - Я не хочу быть инструктором... Я хочу сама плавать или посыпать до-
рожки солью, чтобы другим ходить удобно было. И я просто счастлива,  что
провалилась в педагогический. Я больше не буду туда поступать.
   - А как ты собираешься дальше жить?
   - Чисто и замечательно.
   - Таня, если ты будешь так со мной разговаривать...
   Мама хотела добавить: "Я тебе всю морду разобью", но вовремя  спохва-
тилась. Все-таки обещала не трогать меня пальцем и даже  давала  честное
слово.


   ДЕНЬ БЕЗ ВРАНЬЯ

   Сегодня ночью мне приснилась радуга.
   Я стоял над озером, радуга отражалась в воде,  и  получалось,  что  я
между двух радуг - вверху и внизу. Было ощущение счастья, такого  полно-
го, которое может прийти только во сне и никогда не бывает на самом  де-
ле. На самом деле обязательно чего-нибудь недостает.
   Я проснулся, казалось, именно от этого счастья, но, взглянув на часы,
понял: проснулся еще и оттого, что проспал.
   Скинув ноги с кровати, сел, прикидывая в уме, сколько  времени  оста-
лось до начала урока и сколько мне надо для того, чтобы собраться и дое-
хать до школы.
   Если я прямо сейчас, босой, в одних трусах, побегу  на  троллейбусную
остановку, то опоздаю только на полторы минуты. Если же  начну  надевать
брюки, чистить зубы и завтракать, то после этого уже можно никуда не то-
ропиться, а сесть и написать заявление об уходе.
   Меня позвали к телефону. Это звонила Нина. Разговаривала она со  мной
так, будто она премьер-министр и министр обороны Цейлона Сиримаво Банда-
ранаике, а я попрежнему учитель французского языка средней школы.
   Сдерживая благородный гнев, Нина спросила, приду я вечером или нет. Я
сказал: постараюсь, хотя знал, что, наверное, не приду.
   Вернувшись в комнату, я подумал, что последнее время вру слишком час-
то - когда надо и когда не надо, - чаще всего по мелочам, а  это  плохой
признак. Значит, я не свободен, значит, кого-то боюсь - врут тогда, ког-
да боятся.
   Я надел брюки и решил, что сегодня никого бояться не буду.
   Троллейбус был почти пуст, только возле кассы сидела женщина и читала
газету. Она держала газету так близко к глазам, что казалось, будто пря-
чет за ней лицо.
   В де