рху покрытых целлофаном.
   Сойдут дожди и грязь, целлофан снимут, и могилы будут иметь  нарядный
вид.
   Земля застучала о мой гроб.
   Холмик получился маленький едва, заметный над  землей.  Его  засыпали
живыми цветами, и это было лучше, чем венки, хотя венки практичнее.
   А потом я увидела Бога.
   Он был молодой и красивый.
   Я подошла к Нему в длинном блестящем платье и посмотрела в Его глаза.
   - Прости меня, - сказала я.
   - Люди просят, чтобы я оставил их на земле подольше, а ты взяла и уш-
ла сама. Зачем?
   - Я не видела выхода.
   - А это выход?
   - Здесь нет вариантов. Я устала от вариантов.
   - А потерпеть не могла?
   - Я не могла смириться и не могла ничего изменить.
   Что-то тревожащее достало меня из прежнего существования, и я  запла-
кала.
   Он погладил меня по волосам:
   - Не плачь, я жалею тебя. Видишь, я тебя жалею.
   - Я тебя звала. Я ждала, что ты нас рассудишь. Почему ты меня не слы-
шал?
   - Я тебя слышал. Я тебе отвечал: потерпи, все пройдет.
   - А прошло бы?
   - Ну конечно. И все еще было бы.
   - Неужели было бы?
   - И еще лучше, чем прежде.
   - Но почему же я тебя не слышала?
   - Потому что Любовь в тебе была сильнее, чем Бог. Ты ее слышала.
   Бог провел ладонью по моей щеке, стирая слезу. Он был высокий,  длин-
новолосый, похожий на современных молодых людей. Только глаза другие.
   Над нами, как блестки на моем платье, искрилась звездная пыль.
   - Что ты хочешь? - спросил Бог.
   - Я хочу увидеть Его.
   Бог повел меня по Млечному Пути. Потом остановился и, взмахнув рукой,
выпустил мою душу.
   Моя душа долго летела во мраке, потом окунулась в свет.
   Покружилась над его домом и влетела в раскрытую форточку. Присела  на
подоконнике.
   Он сидел за столом и играл с дочерью в подкидного дурака.
   Я осторожно подошла к нему и заглянула в карты. Он проигрывал. А я не
могла ему подсказать.
   Он позвонил через два дня. Как обычно.
   Я подняла трубку.
   Он молчал. Но я его узнала. Я сказала:
   - Вот я умру, и ты проиграешь свою жизнь.
   - Ты помрешь, как же... - отозвался он. - Только обещаешь...
   Мы снова замолчали. Мы умели вот так молчать подолгу, и нам  не  было
скучно. Мы стояли по разные концы города и слушали дыхание друг друга.


   ЕХАЛ ГРЕКА

   Ночью мне приснился мой умерший отец. Он сказал странную фразу:  "От-
дай ботинки Петру".
   Я, наверное, спросил бы у него: "Почему?" Поинтересовался бы, с какой
стати я должен отдать Петру свои новые английские ботинки, но в этот мо-
мент в мою дверь постучали. Негромкий настойчивый стук будто выманил ме-
ня из сна.
   Я открыл глаза, не соображая, утро сейчас  или  вечер,  или  глубокая
ночь.
   - Вас к телефону, - объявила соседка Шурочка.
   Шурочка подходила к каждому телефонному звонку в надежде, что  звонят
ей, но ей никто не звонил. И каждый раз в ее "Вас к телефону" я различал
еще один грамм подтаявшей надежды.
   - От меня ушла жена, - сказал в трубку Вячик.
   - А который час? - спросил я.
   - Восемь.
   - А когда она ушла?
   - Не знаю. Я проснулся, ее нет. Позвони ей, пожалуйста, и скажи: "Га-
ля, ты сломала Вячику крылья. Он сдался. Делай с ним что хочешь,  он  на
все согласен. Только вернись". Запомнил?
   - Запомнил, - сказал я.
   - Повтори, - не поверил Вячик.
   - "Галя, ты сломала Вячику крылья. Он на все  согласен.  Только  вер-
нись".
   - Ты пропустил: "Он сдался, делай с ним что хочешь".
   - Это лишнее, - сказал я.
   - Почему?
   - "Делай с ним что хочешь" и "он на все согласен" одно и то же.
   - Да? Ну, ладно, - сказал Вячик. - Ты позвони ей, потом сразу мне.
   Вячик - руководитель нашего ансамбля. Он композитор. Творец. Первоис-
точник.
   Талантливые люди бывают двух видов:
   1. С чувством выхода - это творцы. Это Вячик.
   2. Без чувства выхода. Это я.
   Я слышу музыку, понимаю, но не могу выразить, и все остается  в  моей
душе. Поэтому в моей душе бывает тесно и мутно.
   Я положил трубку и пошел на кухню.
   Шурочка стояла над кастрюлей с супом и выжидала, когда на его поверх-
ность всплывет серая пена, чтобы тут же ее выловить и выбросить.
   У Шурочки был тот тип внешности, которому идет  возраст.  Сейчас  она
была молода, а потому незначительна.
   У Шурочки был муж-аспирант и сын - младший школьник. Все они  жили  в
одной шестнадцатиметровой комнате и существовали  посменно:  когда  отец
писал диссертацию, мальчик носился по коридору, как дикий зверь в прери-
ях. А когда он делал уроки, отец, в свою очередь, выходил в коридор, са-
дился на сундуке возле телефона и просматривал периодику.
   Я поздоровался с Шурочкой и рассказал ей свой сон.
   - А отец тебя обнимал? - спросила она.
   - Не помню. А какое это имеет значение?
   Шурочка попробовала свой суп и некоторое время бессмысленно глядела в
сторону, определяя, чего в нем не хватает.
   Зазвонил телефон.
   - Ну? - спросил Вячик.
   - Что "ну"?
   - Звонил?
   - Нет.
   - Понятно, - догадался Вячик.
   Я деликатно промолчал.
   - Она еще хуже, чем ты о ней думаешь,  -  сказал  Вячик.  -  Ты  даже
представить себе не можешь, что это за человек.  Она  успокоится  только
тогда, когда втопчет меня в землю... Ну ладно. Извини. Я сам позвоню.
   - И ты не звони, - попросил я.
   - Почему?
   - Ты себе цены не знаешь. Ты делаешь счастливее все человечество.
   - Да, - согласился Вячик. - Но меня может сделать  счастливым  только
она одна.
   - Ну ладно, - сказал я после молчания. - Как там про крылья?
   - "Ты сломала Вячику крылья. Он сдался. Делай с ним что хочешь. Он на
все согласен. Только вернись", - проговорил Вячик несокращенный вариант.
   Я положил трубку и набрал номер Гали.
   Там долго не снимали. Наверное, Галя стояла подбоченясь над трезвоня-
щим телефоном и хихикала. Потом сняла трубку и произнесла с  иностранным
акцентом:
   - Хелло...у, - и при этом, должно быть, высокомерно посмотрела на се-
бя в зеркало.
   - Вот бросит он тебя, куда денешься? - спросил я.
   - А кто это? - без иностранного акцента спросила Галя.
   - Спрашиваю я. Куда ты денешься, если Вячек действительно  тебя  бро-
сит?
   Галя оробела. Наверное, ей показалось, что звонит  кто-то  важный  из
канцелярии Высшей Справедливости.
   - Куда все, туда и я, - ответила Галя.
   - Все работают. А ты работать не любишь.
   - Я буду петь.
   - Петь ты не умеешь.
   Гале действительно все равно, что петь и как  петь:  сидя,  лежа  или
стоя на руках вниз головой.
   Галя молчала, должно быть, раздумывала.
   - Но я больше не могу, - сказала она упавшим голосом.
   - Можешь.
   Я положил трубку и пошел досматривать свой сон.
   За Галю и Вячика я был спокоен: сейчас  они  помирятся,  потом  опять
поссорятся.
   Я лег и закрыл глаза. Вернее, я лежал с открытыми глазами под опущен-
ными веками.
   Сейчас начало десятого. Мика сидит у  себя  в  лаборатории,  смотрит,
прищурившись, в микроскоп и жалеет себя.
   Я позвоню ей, она снимет трубку и отзовется слабым, будто исплаканным
голосом.
   - Ты чего? - спрошу я.
   - Я не спала, - скажет Мика и замолчит молчанием, исполненным  досто-
инства.
   - И напрасно, - скажу я. - Ночью надо спать.
   Мы ходим вокруг до около, чтобы не говорить о главном.  А  главное  в
том, что мы не женимся.
   А не женимся мы потому, что я не могу никому принадлежать дольше  чем
полтора часа в сутки. Когда истекают эти полтора часа, во мне развивает-
ся что-то вроде мании нетерпения. Мне хочется вскочить и бежать,  как  в
атаку.
   Мика - единственный человек, который меня не утомляет, потому  что  в
ней идеально выдержаны пропорции ума и глупости. Я могу быть с ней три и
даже четыре часа. Но ей нужны двадцать четыре часа, и ни секунды меньше.
Она постоянно поругивает Вячика и как бы оттягивает меня от  него,  пос-
кольку Вячик - мой друг. Она хочет, чтобы я принадлежал ей весь. И  сей-
час, сидя у себя в лаборатории, она бы разглядывала в микроскоп мой  во-
лос - каков он на срез: круглый или продолговатый...
   - Вас к телефону, - позвала Шурочка.
   Я знал, что это Мика. Когда я о ней думал, она это слышала, поскольку
мысль материальна.
   - Ты билет взял? - спросила Мика.
   Она имела в виду билет на самолет. Самолет должен был переместить мое
тело из Москвы на юг. Из весны в лето.
   - Взял, - сказал я.
   Мика молчала.
   С одной стороны, она беспокоилась о моем здоровье и хотела,  чтобы  я
отдохнул, чтобы дольше был живым и дольше любил ее. С другой стороны,  я
уезжал и оставлял ее без себя на двадцать четыре дня, и  целых  двадцать
четыре дня ее жизнь не имела никакого смысла и была ей в тягость.
   Когда я уезжал на гастроли или в отпуск, Мика погружалась  в  стоячую
глубину времени и существовала, как утопленница. Даже хуже,  потому  что
утопленники ничего не чувствуют, а она страдала.
   Мика любила меня из года в год, - изо дня в день с неослабевающей си-
лой, будто внутри у нее был мотор, вечный двигатель, перпетуум-мобиле, и
с ним ничего не происходило.
   Сколько раз я ронял этот мотор, бил его, терял, но он не  ржавел,  не
снашивался и не разбивался.  Это  было  какое-то  самозаряжающееся  уст-
ройство.
   - Жаль, что ты не можешь взять отпуск, - сказал я.
   Мика не ответила. Жаль мне или нет - это не меняло дела. Я все  равно
уеду, а она все равно останется.
   - Мне грустно, - сказала Мика.
   - Нет, - ответил я. - Ты счастлива. Ты не понимаешь этого.
   Страдание - оборотная сторона любви и, значит, тоже входит в комплекс
"счастье".
   Мика тянет ко мне руки, а ее руки уходят в пустоту. Она зажимает меня
в кулак, а я, как песок, просачиваюсь сквозь пальцы. И есть я, и нет ме-
ня.
   Я слышу сумятицу, которая происходит в ней, и  мне  хочется  положить
трубку.
   - Ну, пока! - говорю я.
   - Подожди! - вскрикивает Мика.
   Я почти чувствую, как она хватает меня за рукав. Но когда меня хвата-
ют, мне хочется вырваться и убежать.
   Я стою и изнываю от нетерпения.
   - Ну пока, - вдруг соглашается Мика. - Счастливого отдыха.
   Она не жалуется мне на меня, а отпускает и  даже  желает  счастливого
отдыха. Почему?
   Мне хочется тут же позвонить к ней в лабораторию и выяснить: все ли в
порядке с вечным двигателем, не проржавел ли он от моего эгоизма.
   Я смотрю на телефон. И Мика тоже, должно быть, смотрит на телефон. Мы
стоим с ней по разные концы города, как два барана на мостике  горбатом,
каждый со своей правдой.
   О, могущество мужчины, не идущего в руки!
   Телефон зазвонил.
   - Скажи мне что-нибудь человеческое, - попросила Мика.
   Я мгновенно успокоился. Так ведет себя человек, проверяющий в кармане
документы и деньги. Документы на месте, и он моментально о них забывает.
   - Я люблю тебя, - говорю я Мике, забывая о ней.
   Мика неестественно притихла.
   - Ты где? - спросил я.
   - Тут.
   - А почему ты молчишь?
   - Плачу.
   Может быть, ее вечный двигатель заряжается слезами...
   В коридоре появился Шурочкин сын Пашка Самодеркин - человек семи лет.
   - Что такое грека? - спросил Пашка.
   - Какая грека? - не понял я.
   - Ехал грека через реку, - объяснил Пашка.
   - Это грек.
   - Тогда почему не "ехал грек через реку"?
   - Нескладно, - сказал я. - Тогда получится "ехал грек через рек".
   Пашка подумал, потом сказал:
   - Грека - это его жена. Он грек, а она грека.
   - Тогда было бы "ехала грека через реку".
   - А может, они наших падежей не знают. Это же греки.
   Я задумался: что возразить Пашке? Пашка тоже задумался, глядя куда-то
в пространство.
   - Я должен равняться на Федора Федоровича Озмителя, - неожиданно, без
всякого перехода сообщил он.
   - А кто это?
   - Герой-пограничник. Нас водили в Музей пограничных войск.
   - А как ты собираешься равняться? - поинтересовался я.
   Пашка посмотрел на меня. Потом скосил глаза в стену. Соображал.
   - Не знаю, - сказал он. - Нам еще не объяснили...
   ...До отправления самолета оставалось сорок минут. Я стал в очередь и
зарегистрировался.
   Мой багаж состоял из одного маленького чемодана  на  молнии.  Сдавать
его я не стал, чтобы потом не ждать получения.
   Когда я чего-то жду, я не могу при  этом  ни  думать,  ни  читать.  Я
только жду, и ничего больше. Во мне накапливается кинетическая и  потен-
циальная энергия, и мне хочется что-то совершить. Но совершить нечего. Я
вынужден стоять со смирением воспитанного человека и при  этом  чувство-
вать себя, как нераскрытая консервная банка, которую поставили  на  мед-
ленный огонь.
   Я зарегистрировался и отошел вместе с чемоданом.
   От аэропорта до Адлера - два часа самолетом. А до моего  дома  -  два
часа на общественном транспорте. Так что я могу считать себя на середине
пути, но я ощущаю себя гораздо дальше, чем на середине.
   Я полностью отторгнут от своей комнаты в Петроверигском переулке,  от
инструментального ансамбля, от Микиной любви. Я свободен и  ощущаю  свою
свободу непривычно, как человек, вышедший из тюремных ворот  пять  минут
назад.
   Я поднимаюсь по лестнице на второй этаж.
   Вот дверь с табличкой "Начальник аэропорта". За дверью, должно  быть,
сидит сорокалетний седеющий человек и думает: "Я выбился  в  начальники.
Ну и что?"
   Вот и парикмахерская. Женский зал.
   А вот и парикмахерша, вернее, маникюрша. Она сидит особняком  за  ма-
леньким столиком и смотрит в окно, как я во время репетиции. То ли  ску-
чает в ожидании клиента, а может, продумывает свое место в сфере  обслу-
живания.
   Маникюрша похожа на царевну-лягушку в тот момент, когда она из лягуш-
ки уже превратилась в царевну. Очевидно, что она красавица царевна, но и
заметно, что недавно была лягушкой. У нее чуть удлиненный рот и чуть вы-
пученные глаза.
   Глаза у нее, как озера, в которых отражаются белые облака. Они  очень
светлые, просторные. Выражение лица такое, будто  ей  рассказали  что-то
интересное и просили больше никому не передавать.
   Царевна-лягушка посидела, потом поднялась и пошла куда-то в недра па-
рикмахерской.
   Линия шеи и плеча у нее совершенная. Если бы она сутулилась, то линия
была бы нарушена. Поэтому она ступала прямо и не  просто  шла,  а  несла
свои линии и веселую тайну своего лица.
   Царевна-лягушка вернулась с кувшином горячей  воды  и  несколько  раз
посмотрела в мою сторону.
   - Что вы хотите? - спросила она.
   - Маникюр.
   - Садитесь, - пригласила она, не удивившись.
   Может быть, невозмутимость - это ее юмор. А может быть, все знакомят-
ся с ней подобным образом: не я один такой умный.
   Я вошел и сел напротив.
   Она протянула мне раскрытую ладонь, и я вложил туда свою руку. Я  дал
ей лапу, как собака, и так же посмотрел в  глаза.  Она  не  приняла  мой
взгляд. Не взяла меня в собаки и не пошла в хозяйки. Холодно спросила:
   - Лаком будете покрывать?
   - Конечно.
   - Бесцветный?
   - А какой модно?
   - Красный. Как при нэпе.
   - Значит, красный.
   Я думал, она спросит: "Зачем вам крашеные ногти?" С этого вопроса на-
чалась бы наша беседа. Она началась бы сегодня, а окончилась  лет  через
пятьдесят. Но царевналягушка ни о чем меня не спрашивала. Молча плеснула
воду из кувшина в пластмассовую чашечку. Насыпала туда  порошок,  взбила
пену. Потом с деловым видом сунула мою руку в горячую воду. Достала  ми-
зинец и стала состригать то, что казалось ей лишним.
   Мика сильна своей зависимостью от моей жизни. А эта сильна своей  не-
зависимостью. Через десять минут поднимет на меня небесные глаза и  ска-
жет: "Вы свободны". И хоть ты тут умри.
   Из репродуктора доносилась песня про  Стеньку  Разина,  как  он  плыл
из-за острова на стрежень. Голос у певца  был  могучий,  супермужской  -
должно быть, певец ассоциировал себя с самим Степаном Разиным.
   Царевна-лягушка перебирала в руках мои пальцы, склонив голову. Волосы
у нее не темные и не светлые - серенькие, как перья у жаворонка. Кстати,
я никогда не держал в руках жаворонка и не видел, какие у него перья.
   - Некрасиво персиянку топить, - сказал я.
   Царевна-лягушка отвлеклась от моего указательного  пальца  и  подняла
свои глаза под высокими бровями.
   - Почему некрасиво?
   - Ну, представьте себе:  у  нее  папа  -  перс,  князь.  Она  у  него
единственная дочка. Пришел посторонний человек,  увел  из  родительского
дома, посадил в лодку, набитую невоспитанными разбойниками. И вместо то-
го чтобы защитить, взял и выкинул за борт. В набежавшую волну.
   - Глупости, - сказала царевна-лягушка. - Здесь дело не в персиянке, а
в народно-освободительном движении. Общее дело должно быть  выше  личных
интересов.
   - И вам ее не жалко?
   - Так вообще вопрос не стоит.
   Она отвинтила крышку от темной бутылочки и макнула туда кисточку.
   Я ждал, что будет дальше.
   Царевна-лягушка виртуозно  провела  кисточкой  по  всем  десяти  моим
пальцам. Ногти получились яркие, блестящие, как леденцы.
   Я сидел, протянув к ней руки с растопыренными пальцами, и в этот  мо-
мент между нами проскочила искра-та самая,  которая  проскакивает  между
двумя грозовыми тучами, когда они близко подходят друг к другу.  Та  са-
мая, от которой сверкает молния, гремит гром, на землю проливается дождь
и из земли выбивается тонкий зеленый росток.
   - А зачем вам крашеные ногти? - дрогнувшим  голосом  спросила  царев-
на-лягушка.
   Мне захотелось протянуть руки еще на десять сантиметров и положить их
на совершенные линии шеи и плеча.
   - Ведь на Западе делают маникюр, - ответил я тоже дрогнувшим голосом.
   - На Западе и губы красят. Мы же с вами не на Западе.
   Я сглотнул, чтобы проглотить волнение. Отвел глаза с ее лица на  свои
повисшие в пространстве руки. Соскользнул глазами от ногтей к  запястью.
Застрял взглядом на часах.
   Если аэропорт работает по расписанию, то мой самолет ушел три  минуты
назад. А если здесь опаздывают так же, как и везде,  если  вдруг  решили
перед отлетом покрепче привернуть нужную гайку, то я успею.
   Я мгновенно запер в себе все чувства, будто повернул ключ на два обо-
рота. Оставил только собранность и ощущение цели.
   В течение трех секунд я расплатился с царевной-лягушкой, при  этом  у
меня смазался неподсохший лак.
   На исходе семьдесят пятой секунды я уже бежал по летному полю,  а  за
мной гнались и меня ловили Двое людей в служебных фуражках. Я  вырывался
и пытался объясниться, но не словами, а жестами. Они меня урезонивали  -
не жестами, а словами.
   Кончилось все это тем, что трап отошел и мой самолет поехал на взлет-
ную полосу. Я мог бы догнать его и, ухватившись за  хвост,  долететь  до
Адлера по открытому воздуху. Встречный ветер обдувал бы мои ноги и оття-
гивал волосы со лба. Я еще мог бы догнать, но меня не пускали  эти  двое
дисциплинированных товарищей.
   Когда я вижу свой улетающий самолет или уходящего от меня человека  -
кажется, что это последний самолет и последний человек в моей жизни. Так
было и сейчас. Я сел на свой чемодан прямо посреди поля и уронил  голову
на руки.
   Один из служителей порядка посмотрел на мои ногти и сказал:
   - Подите к начальнику аэропорта, вам обменяют билет.
   - Через двадцать минут пойдет дополнительный рейс на Адлер, -  сказал
другой. - Пока он будет бегать, опять опоздает.
   Альтруизм - это разновидность эгоизма. Делая добро ближнему,  человек
упивается своим благородством. Если и не упивается, то, во  всяком  слу-
чае, доволен.
   - Пойдемте с нами, - позвал тот, что был постарше.  -  Мы  вас  поса-
дим...
   Мои новые знакомые были из породы эгоистов-альтруистов. А скорее все-
го, они чередовали в себе черствость с благородством, принципиальность с
беспринципностью. Я редко встречал только хамов или только  благородных.
Человек, как правило, чередует в себе состояния. Для  общего  психологи-
ческго баланса.
   - А зачем вы ногти красите? - спросил тот, что помоложе.
   Я вспомнил про маникюр, а заодно и про маникюршу.  За  эти  несколько
минут я успел ее забыть. Самолеты - ушедший и  предстоящий  -  полностью
вытеснили из меня хрупкое чувство.
   Влюбленност