потом переспрашиваю:
   - Чего?
   Жена говорит, чтобы я убрал руку ото лба, иначе я похож на  Илью  Му-
ромца, высматривающего из-под ладони татар. Потом открывает  форточку  и
начинает подметать комнату, приговаривая при этом, что она женщина и  ее
угнетает грязь в ее доме.
   Я снимаю руки со стола и гляжу перед собой. Я чувствую себя как жерт-
ва, к которой пришел палач и, прежде чем заняться  своим  прямым  делом,
решил подмести мою камеру. Я поднимаю голову  из  аквариума  и  втягиваю
воздух.
   Я медленно спускаюсь вниз по лестнице, и захожу в подвал с  проросшей
картошкой, и различаю во мраке бледные ростки.
   - Опять уходишь? - спросила Клава.
   - Но ведь я тебя накормил. Скажи, только  честно:  тебе  когда-нибудь
сырую курицу давали?
   - При чем тут курица... Мне нужно общение. Мне скучно...
   - И мне скучно. - Котенок высунул мордочку из коробки. - Я могу  оди-
чать. Из меня может получиться рысь.
   Я взял котенка и понес его в ванную комнату. Блох мы уже вывели и те-
перь поддерживаем чистоту.
   Я налил в таз  теплой  воды,  насыпал  немного  стирального  порошку,
взбил. Над тазом взошла хрупкая нежная пена.  Я  опустил  туда  котенка.
Стал мыть осторожно, следя, чтобы вода не заливалась в уши.
   Заглянула Клава и сказала:
   - Не простуди его.
   Я набрал в ковш чистой воды. Котенок поднял лапы и положил их на  го-
лову, на загнутые ушки. Я окатил его чистой водой. Потом завернул в мах-
ровое полотенце. Промокнул. Протер насухо и пустил на пол. Шерстка у не-
го поднялась дыбом.
   Котенок зашагал по дому, задрав хвост, а я за ним  следом,  испытывая
радость от проделанного полезного труда.
   - Приходишь и уходишь, - сказала Клава. - Зачем ты снял дачу?
   Я молчал.
   - Ну зачем? Во имя чего? - Клава остановила на моем лице свои  краси-
вые глаза.
   - Во имя свободы, - сказал я.
   - Чего? - переспросила Клава, хотя прекрасно расслышала. Я видел  это
по ее морде. - Платишь шестьдесят рублей в месяц и  ездишь  каждый  день
сорок километров в один конец. Это называется "свобода"?
   - Возможность свободы, - поправил я себя. - Должен же  я  платить  за
возможность свободы...
   - А зачем тебе возможность?
   - Я могу быть свободным, как только захочу.
   - Так захоти.
   - Когда надо, тогда и захочу. Ты еще будешь мне диктовать: что и ког-
да я должен хотеть...
   - Я скажу хозяину: пусть он сдаст дачу нормальным людям. А  то  ты  и
сам не живешь, и другим не даешь. Носишься, как мышь в уборной.
   - Что за сравнение?
   - Ты не видел, а я видела.
   - Ну, и какой у нее выход? - поинтересовался я.
   - У кого?
   - У мыши в уборной.
   - У нее два выхода: один - потонуть в унитазе. Другой - ко мне в  ла-
пы.
   Я представил себе настроение мыши и сказал:
   - Вот ты меня ругаешь, а сама живодерка порядочная.
   - Но это мой долг, - ответила Клава. - У тебя - твой, а у  меня  мой.
Хотя, если бы ты был котом...
   - Что бы было?
   - Ты бы сначала извинялся перед мышью, а потом перед хозяином и  всех
бы просил войти в твое положение.
   - И что дальше?
   - Это зависит от хозяина. На их месте я бы взяла другого кота. Не та-
кого интеллигентного...
   Клава повернулась и пошла из комнаты. Ей не хотелось ругаться со мной
окончательно: все-таки она от меня зависела. Я ее кормил.
   Я сел за деревянный стол.
   Котенок разогнулся и прыгнул мне на спину.  Со  спины  перебрался  на
плечо. Устроился на плече и громко замурлыкал мне  в  самое  ухо.  Запел
по-кошачьи. Я закрыл глаза, и мне захотелось замурлыкать вместе  с  ним.
Но я не умел.
   - Останься, - попросила Клава, входя. - Утром мы выбежим на  улицу  и
сделаем зарядку.
   - Ты найдешь гриб... - пообещал котенок.
   Я представил себе белый гриб, прикрытый сверху листом, звонкий шелест
деревьев. А потом я представил себе жену, которая сидит возле телефона и
узнает: не зарегистрирован ли в Москве несчастный случай.  Ей  отвечают,
что в Москве каждый день - сорок несчастных случаев. Тогда она звонит  в
морг больницы Склифосовского и спрашивает: не привезли ли  туда  мужчину
сорока пяти лет с бородкой, похожего на президента Линкольна.
   Я снял котенка с плеча. Он перестал петь.
   - Я не могу остаться, - сказал я. - Я не предупредил.
   Клава промолчала.
   - Почему ты молчишь?
   - Если я скажу тебе: "останься", ты же все равно уедешь.
   - Хотите, поедем со мной, - предложил я.
   - Нет, - отказалась Клава. - Мы дачные кошки. Мы должны ловить  здесь
мышей.
   На улице сильно подморозило. Стекла в машине обледенели. Я не  видел,
что делается сзади и с боков, и ехал вслепую. Ко всему, у меня испортил-
ся поворотник, и если я собирался повернуть, то не мог предупредить  ма-
шину, идущую за мной следом. Я подвергал себя и других реальной опаснос-
ти и, как и Клава, справедливо не понимал: во имя чего? И вместе с тем у
меня было такое чувство, как будто кто-то,  именуемый  Судьбой  или  Со-
вестью, охраняет вверенные мне существа и навязывает свою волю свыше.
   Когда я приехал домой, жены не было. Я решил, что она вышла к соседям
и скоро вернется. Но прошел час, потом другой. За ним третий.
   Я сел к телефону, позвонил в милицию и спросил: не зарегистрирован ли
несчастный случай. Мне ответили, что в Москве каждый день сорок несчаст-
ных случаев. Я стал звонить в справочное больницы Склифосовского,  но  в
это время в двери повернулся ключ, и в моей душе, как ключ в замке,  по-
вернулась радость.
   Жена сняла в прихожей пальто и вошла в комнату. На ней было темно-зе-
леное полудлинное платье - то самое, в каком  я  увидел  ее  первый  раз
двадцать лет назад.
   - Что это за платье?
   - Модно, - ответила жена. - Не могу же я игнорировать моду.
   Я понял: это другое платье. Просто вернулась мода двадцатилетней дав-
ности, и жена вошла в комнату будто из своей молодости. Вошла и  остано-
вилась.
   - Ты перебила мне сон. Я теперь не засну, - упрекнул я.
   Мне не хотелось спать. Мне хотелось объяснений.
   - Я ненадолго, - объяснила жена. - Я сейчас ухожу.
   - Куда?
   - В другую жизнь.
   Она задвигалась по комнате и стала искать вещи,  необходимые  ей  для
другой жизни.
   У жены было странное свойство роговицы: блестеть. И сейчас ее большие
голубые глаза блестели, будто были подсвечены. Черные  волосы  блестели,
как лакированные. Нарядно поблескивали ногти на руках.
   Жена остановилась, обдумывая, чуть закусив нижнюю губу.
   - Кальсоны возьми, - напомнил я.
   Жена улыбнулась рассеянно. Улыбка у нее была какаято неокончательная.
Когда я ее полюбил, то мне кажется - именно за эту застенчивую улыбку  и
светящиеся глаза.
   Жена взяла кальсоны и положила  их  в  красивый  целлофановый  пакет.
Больше ей ничего не понадобилось.
   - Не уходи, - попросил я.
   - Я устала жить без любви, - сказала жена.
   - Передумай, - попросил я.
   - А зачем?
   Жена посмотрела на меня. У нее было такое же выражение, как у  Клавы.
И такие же красивые глаза. И я подумал: "Действительно, зачем?"
   На другой день я раскрыл канцелярскую папку и принялся за  свою  дис-
сертацию.
   Моя комната была не прибрана и не проветрена. Никто ко мне не заходил
и не требовал, чтобы я отнял руку от лба. Я мог работать сколько угодно,
но мне не хотелось. Для того чтобы мне захотелось работать, надо,  чтобы
мне кто-то мешал.
   Я подвинул к себе кроссворд. Прочитал: "Столица Португалии". И  поду-
мал: "Где Португалия? А где я?"
   Я посидел и снова лег спать не раздеваясь. Я лежал целый день и смот-
рел в потолок.
   К вечеру я встал и пошел на кухню. Достал из холодильника кусок варе-
ной колбасы, но одному есть было неинтересно. Я завернул колбасу в газе-
ту и поехал на дачу.
   Смеркалось. Окна в доме были освещены. Двигались тени.
   Я открыл дверь и услышал торопливый, обгоняющий себя голос спортивно-
го комментатора. Я догадался: по телевизору транслировали футбол.
   Отворилась дверь, и в прихожую вышел Гракин, вытирая  рукой  рот.  От
него пахло тем, что он съел и выпил.
   - А! - обрадовался Гракин. - Проходи! Гостем будешь!
   - Почему гостем? - спросил я, хотя уже все понял: Гракин сдал дачу.
   - Я сдал дачу, - подтвердил Гракин. - Вот твои деньги.
   Он протянул мне деньги. Я стоял и не брал. Гракин сунул деньги в  мой
карман.
   Меня это покоробило. Гракин заметил.
   - Здесь надо жить, топить, - сказал Гракин. - А то дом рассыхается.
   - Дому нужно общение, - сказал я.
   - Что? - не понял Гракин.
   Комментатор вдруг закричал "гол!", и в комнате торжествующе  завопили
несколько голосов.
   - Проходи, - предложил Гракин.
   - Нет, - отказался. - Пойду.
   В прихожую вышла Клава и посмотрела на меня открытым чистым взглядом.
   - Эх, ты... - сказал я.
   - Интересно, а на что ты рассчитывал?
   - Поехали со мной, - позвал я.
   - Нет, - отказалась Клава.
   - Я буду тебя кормить и с тобой разговаривать.
   - Это собаки привыкают к людям. А кошки - к дому...
   - И тебе все равно с кем жить?
   - Совершенно безразлично. Если меня не пинают ногами, конечно.
   Я повернулся и пошел.
   На улице было темно и ветрено. В небе мигали звезды.
   Перед тем как выйти за калитку, я обернулся на дом. Из трубы шел  ды-
мок. Дом уютно светился желтыми окнами.
   В углу правого окна, прижавшись мордочкой к стеклу, сидел  котенок  и
смотрел мне вслед.
   Я поднял руку и помахал ему. Котенок поднял лапу и тоже  помахал,  но
не кистью, как я, а всей лапой, поводя слева  направо,  как  кинозвезда,
выходящая из самолета.
   Я вышел за калитку. Поднял голову. Прямо надо мной, среди  разрознен-
ных облаков, стояла звезда.
   - Ну, как тебе там? - спросил я негромко.
   - Холодно, - отозвалась звезда, тоже негромко, и поежилась лучиком.
   У меня была полная свобода под названием: одиночество.
   Я остался один. Но зато научился понимать звезды.


   РАРАКА

   Слеза набухала медленно, долго, потом окончательно  сформировалась  и
пошла по щеке. Добралась до края щеки, подождала еще одну слезу и,  наб-
рав тяжесть, сорвалась на стол, покрытый не  то  смолой,  не  то  черной
краской.
   Лариска размазала слезу пальцем.
   - Ну, скажи ему, как есть... - зашептала я. - Просто поди и скажи...
   - Что?
   - Ну как "что"... Скажи: "Я вас люблю!"
   - А он? - Лариска подобрала очередную слезу языком.
   - А он тебе ответит.
   - Что?
   - "Я вас тоже" или скажет: "А я вас нет!" Так ты хоть будешь знать.
   - А как ты думаешь, что он скажет?
   - Прекратите разговоры! - приказала Гонорская. - Если вам не интерес-
но, можете выйти из класса. Можете вообще не ходить на мой предмет.
   Мы с Лариской замолчали.
   - Побочная партия! - объявила Гонорская и подошла к роялю.
   Она села, ударила по клавишам двумя руками, и мне показалось, что ро-
яль удивился, как человек, и вздрогнул так, что даже подпрыгнул на  всех
трех ногах.
   Гонорская играет громко и фальшиво по принципу: дурак не заметит, ум-
ный промолчит. Я веду себя как дурак и как умный. Замечаю  и  молчу.  Но
когда я слышу такое исполнение, я испытываю смятение и стыд.
   Гонорская старается играть пореже и носит с собой магнитофон. И  сей-
час она закрыла рояль и включила магнитофон. Потом села на свое место  и
задумалась. О чем? Наверное, о любви. И весь наш  выпускной  курс  музы-
кального училища - восемнадцать дев и трое юношей, - все сидят,  слушают
симфонию Калинникова и думают о любви. Кроме меня. Я считаюсь на третьем
месте по красоте, после Тамары и Лариски, но я никогда  не  думаю  ни  о
чем, кроме музыки.
   У меня есть какие-то мальчики, три или четыре, а может, пять. С одним
из них мы даже целуемся в парадном, но я каждый раз жду при этом,  когда
он отодвинет свое лицо от моего и я смогу уйти домой и сесть за пианино.
   Я играю по восемь часов каждый день не потому, что я повышенно добро-
совестная, а потому, что все остальное мне неинтересно. Я не знаю, хоро-
шо это или плохо. Наверное, ни то, ни другое. Это моя форма  существова-
ния.
   И еще я люблю бывать дома, потому что мне скучно без моих  родителей,
а им без меня.
   Отец у меня красавец. В него влюблены все больные и весь  медицинский
персонал. Когда-то маме это нравилось, потом не  нравилось,  теперь  все
равно.
   Магнитофон ревет, как водопроводная труба, но сквозь плохую запись  я
ловлю нежную витиеватую тему: звук бежит из звука, мысль никак не  может
остановиться. Потом приостанавливается незавершенно, чтобы передохнуть и
снова начать свое чистое кружение.
   Гонорская сказала, что Калинников  рано  умер.  Я  слушаю  его  душу.
Представляю его себе с косым пробором в волосах, со светлыми карими гла-
зами.
   - Конечно! - горячо шепчет Лариска. - Ведь если бы он меня не  любил,
он не вел бы себя так.
   - Как?
   - Демонстративно равнодушно!
   - Конечно! - шепчу я. - Просто он тебя дразнит!
   ...Чтение хоровых партитур - предмет необязательный, рассчитанный  на
то, что, если кто-нибудь по окончании училища захочет вести пение в  об-
щеобразовательной школе, он должен суметь прочитать с листа хоровую пар-
титуру.
   Я, например, собираюсь после училища поступить в консерваторию, стать
лауреатом всех международных конкурсов и объездить весь мир.
   Лариска собирается выйти замуж за Игнатия Петровича и родить ему тро-
их детей. Он об этом пока ничего не подозревает.
   У остальных студентов тоже более честолюбивые планы, чем пение в шко-
ле, поэтому к предмету все относятся с пренебрежением.
   Занятия бывают раз в неделю - по вторникам, на один академический час
положено по два ученика. Мы с Лариской ходим на чтение партитур  вдвоем,
на каждую из нас причитается по двадцать две с половиной минуты.
   Сегодня вторник. Мы с Лариской стоим в мрачноватом  коридоре  первого
этажа и поджидаем Игнатия Петровича.
   - Ну что ты в нем нашла? - спрашиваю я.
   - То, что он недоступен моему пониманию. Как марсианин.
   - А Лерик доступен твоему пониманию?
   Лерик - это Ларискин мальчик, курсант Военно-медицинской академии.
   - Тоже недоступен, только с другой стороны, - говорит Лариска. - Я не
понимаю, как можно быть таким синантропом.
   Лариска влюблена в Игнатия, потому что он педагог, окончил  консерва-
торию и как бы стоит на более высокой ступени развития. И потому, что он
не обращает на Лариску никакого внимания.
   - Раз я ему не нравлюсь, значит, он и получше видел, - делает Лариска
логическое умозаключение. - Значит, я должна быть  еще  лучше  тех,  кто
лучше меня. Великая война полов!
   - И охота тебе... - удивляюсь я.
   - Еще как охота! А чего еще делать?
   - Мало ли серьезных дел?
   - Это и есть самое серьезное дело, если хочешь знать.
   - Какое?
   - Быть нужным тому, кто нужен тебе!
   Лариска стоит передо мной в полном снаряжении для великой  войны  по-
лов. Верхние и нижние ресницы накрашены у нее так и настолько, что, ког-
да она мигает, я слышу, как они клацают друг о друга, будто  у  куклы  с
закрывающимися глазами. Сложена она безукоризненно. Кофточка у нее не на
пуговицах, а на шнуровке. Шнуровка не плотная, видна дорожка между  гру-
дями - нежная, невинная и какая-то самостоятельная, не имеющая к Лариске
никакого отношения. Эта подробность  моментально  бросается  в  глаза  и
действует на людей по-разному. Девчонки сразу спрашивают: "А ты что, без
лифчика ходишь?" - "Ага", - беспечно отвечает Лариска.
   Мужчины ни о чем не спрашивают, изо всех сил стараются не смотреть.
   Я стою рядом с Лариской в глухом свитере, как репей рядом с хризанте-
мой.
   В глубине коридора появляется Игнатий.
   Лариска вся напрягается. Воздух вокруг нее делается густым от нервных
флюидов.
   Игнатий Петрович не торопясь подходит к двери. Здоровается.  Отпирает
класс ключом.
   Лет Игнатию тридцать - сорок. Он высок, светловолос, не стрижен,  по-
хож на обросшего, выгоревшего за лето беспризорника. Кожа на лице  блед-
ная, вялая, вымороченная не то усталостью, не то отвращением к  необяза-
тельности своего предмета.
   Я никогда прежде не присматривалась к нему, но Ларискина влюбленность
как-то возвысила его в моих глазах. Я вдруг отметила идеальную конструк-
цию его плеч и умение красиво носить красивые вещи.
   - Садитесь! - пригласил Игнатий Лариску.
   Лариска приспустилась на стул, как бабочка  на  неустойчивый  цветок,
грациозно разложила на клавишах свои легкие пальцы. Каждый  палец-произ-
ведение искусства.
   Игнатий сел рядом, ссутулившись. Лицо у него было свирепое.
   - Но-че-ва-ла ту-у-у-у-чка... - обречено завыла Лариска  и  задвигала
пальцами.
   Сложность заключалась в том, что надо было верхний голос петь, а  три
другие играть.
   - Зо-ло-та-а-я...
   - Фа, - сказал Игнатий.
   Лариска долго смотрела в ноты, потом на правую руку, на левую, загля-
дывая под каждый палец.
   Игнатий ждал, затем передвинул Ларискин палец с "ми" на "фа".
   - Та-я... - опять провыла Лариска. - На-а груди-и...
   - Ре, - сказал Игнатий.
   Лариска опять уставилась в ноты, на правую руку, на левую.
   - Пустите, - сказал Игнатий.
   Согнал Лариску, сел на ее место. Он не преследовал педагогических це-
лей своим показом. Просто ему надоела Ларискина бездарность,  захотелось
поиграть самому.
   Игнатий играл чисто и строго, прячась в  музыке  от  вторников  своей
жизни.
   Это был хороший, умный пианист. Я понимала, что здесь, в училище,  он
сидит не на своем месте и занимается не своим делом.
   Лариска молчала, отчужденная от Игнатия своим унижением. Она  понима-
ла, что проиграла великую войну полов, не успев ее развязать.
   - В следующий раз то же самое! - сказал Игнатий Лариске и встал.
   Дальше была моя очередь.
   Я раскрыла оркестровую партитуру  "Ромео  и  Джульетты"  Чайковского.
Программу я прошла давно и играла на уроках целые оперные клавиры,  сво-
бодно ориентируясь в тучах восьмушек и шестнадцатых.
   Я уверена: когда Чайковский писал тему любви, четвертый такт,  что-то
смялось в его душе, он не мог продыхнуть. Я тоже в  том  месте  не  могу
продыхнуть и погружаю свое смятение в средний регистр.
   Игнатий хлопнул в ладоши. Я сняла руки с клавиш.
   - Попробуйте в этом месте сыграть наоборот, - попросил он.
   - Как? - не поняла я.
   - Играйте любовь, как смерть, а смерть - как любовь.
   - Почему?
   - Потому что любовь всегда сильнее  человека.  А  смерть  -  инъекция
счастья.
   Я не очень поняла, но перевернула несколько страниц обратно  и  стала
играть сначала.
   Игнатий подтащил свой стул к моему, забрал у меня два верхних голоса,
оккупировал половину клавиатуры. Мы играли в четыре руки, толкаясь  лок-
тями.
   За окном шел дождь.
   Звуки не впитывались в стены, а отражались от них, и весь  наш  класс
был наполнен любовью, как смерть, и смертью, как любовь.
   Лариска вросла глазами в профиль Игнатия, и, если  бы  ей  предложили
пожертвовать для него почку, она не задумываясь отдала бы две. На другом
берегу стояла Петропавловская крепость. Пристани речных трамвайчиков бы-
ли занесены снегом и походили на ларьки.
   Мы медленно брели в сторону Летнего сада. С Невы дул  промозглый  ве-
тер, но в нем уже плавали ионы весны.
   - У него лицо переделено на три части, -  сказала  Лариска.  -  Купол
лба, брови и глаза - это его духовность. Нос -  мужественность,  у  него
профиль императора. А губы и подбородок - это его эгоцентризм  и  жесто-
кость. Ты обратила внимание, какой у него омерзительный рот!
   Лариска остановилась, и я тоже вынуждена была остановиться  и  честно
вспоминать, какой у Игнатия нос, рот и купол лба.
   - И-г-н-а-т-и-й! - выговорила Лариска. - Послушай: только  гласные  и
мягкие согласные. Какое нежное и мужественное сочетание. Простое и поро-
дистое. По-испански это звучит Игнасьо.
   - А по-русски Игнат, - дополнила я.
   - Дура! - с превосходством сказала Лариска.
   Я обиделась, но промолчала.
   - А ты заметила, как он смеется?  Как  будто  произносит  букву  "т".
Т-т-т-т-т...
   - Отстань! - потребовала я.
   - А как ты думаешь, я ему хоть немножко нравлюс