съел яблоко, а в середине червяк. Я вот уже полчаса  стою
и за ним наблюдаю. Какое все-таки удивительное существо: червяк...
   Лариса кивнула рассеянно и пошла дальше. И вдруг остановилась,  пыта-
ясь понять: как она, молодая женщина из хорошей  семьи,  кандидат  наук,
мать двоих детей, понимающая толк в литературе и музыке, - вдруг  только
что разодралась, как хулиган на перемене, и ее чуть не сдали в  милицию.
Приехал бы милиционер, отвез в отделение и спросил:
   - Ты что дерешься?
   - Скучно мне, - сказала бы Лариса. - Скучно...
   Была юность. Прошла. Была любовь к Прохорову. Прохоров остался, а лю-
бовь прошла. Все прошло, а жить еще долго. И до того времени, когда мож-
но будет просто созерцать червяка, как этот старик, должно пройти еще по
крайней мере тридцать лет. Тридцать лет, в которых  каждый  день  -  как
одинаковая тугая капля, которая будет падать на  темя  через  одинаковые
промежутки.
   Пойти, в сущности, некуда. А было бы куда - не в чем.
   Мода все время меняется, и для того, чтобы соответствовать,  надо  на
это жизнь класть. А было бы в чем и было куда - все равно  скучно.  Душа
неприкаянная, как детдомовское дитя...
   Милиционер спросил бы:
   - А пятнадцать суток дам, не скучно будет?
   - Все равно...
   - Ладно, - скажет милиционер. - Привыкнешь.
   - Не привыкну.
   - Привыкнешь. Куда денешься...
   Лариса нырнула головой. Брови ее задрожали, и она  ощутила  на  своем
лице выражение тети Риты.
   Дети медленно тащились следом, притихшие, удрученные. Дорога под сне-
гом обледенела. Девочки то и дело скользили,  но  не  падали,  а  только
сталкивались плечами.
   В три часа закончилась смена,  и  сестра-хозяйка  вышла  на  бетонное
кольцо.
   С трех начинался прием грудников, вся площадь перед поликлиникой была
сплошь заставлена детскими колясками.
   Подошла еще одна мамаша с коляской, стала доставать своего человечка.
Человечек был в комбинезоне, весь круглый, как шарик, с круглым личиком.
Под поясок комбинезона попала пеленка, покрывающая  матрасик  коляски  и
потащилась, как шлейф за царевичем. Надо было отделить  этот  шлейф,  но
руки заняты, и женщина как можно выше понесла своего царевича на вытяну-
тых руках. Пеленка отделилась и опала, но женщина не опускала руки.  Она
держала ребенка над головой, смеялась и жмурилась в его личико,  глупела
и слепла от счастья. А тот висел в воздухе,  безвольно  свесив  ручки  и
ножки, и ничего не выражал: ни страха, ни радости. Ему  было  надежно  в
материнских руках и привычно в материнской любви. Так было с первого дня
его жизни, и он не представлял, что может быть по-другому.
   Сестра-хозяйка загляделась на эту пару. Думала: если бы у нее был та-
кой вот теплый круглый человечек - она ничего бы больше для себя не про-
сила и никогда никому не сказала бы ни одного грубого слова. А эта...  -
вспомнила Ларису, - шкрыдла... двоих имеет. А дерется...
   Было не холодно, но ветер все же задувал в ажурные дырки платка.
   Рядом с поликлиникой стоял кинотеатр "Витязь", и мужественный  витязь
из листового железа просматривал с фасада вверенный ему микрорайон.


   СКАЖИ МНЕ ЧТО-НИБУДЬ НА ТВОЕМ ЯЗЫКЕ

   Я - никакая.
   Меня никогда не заметишь в толпе, а заметишь -  не  оглянешься.  Меня
можно не заметить, даже когда я одна.
   В пионерском лагере я всегда была рядовой пионеркой, меня не выбирали
даже в санитарки.
   В хоре я всегда стояла в последнем ряду, и мой голос лежал  на  самом
дне многоголосья. На танцах я всегда забивалась в угол и смотрела  отту-
да, как лучшие мальчики танцуют с лучшими девочками.
   Моя мачеха мечтает, чтобы я вышла замуж за первого встречного. А  мой
папа именно этого и боится.
   Мы с мачехой почти ровесницы. Она обожает моего отца, его недостатки,
его прошлое и меня, так как я вхожу в это прошлое.  Она  говорит:  лучше
выйти замуж и развестись, чем жить без страстей. Она  не  понимает,  как
это можно жить без любви.
   В данную секунду своего существования я стою  возле  окна  и  выбираю
первого встречного.
   Вот идет сантехник ЖЭКа дядя Коля, тащит за собой трос.  Жизнь  этого
человека делится на пятидневки. Пять дней подряд дядя Коля пьет водку, и
тогда в нем распечатывается яркая, незаурядная личность. Он философству-
ет, тоскует, радуется, протестует, легко перемещаясь из состояния умиле-
ния в состояние озлобления. Следующие пять дней дядя Коля лежит безмолв-
ный, носом в потолок. Ничего не ест, организм не принимает. На его  лице
взрастает бурная щетина и проступают приметы начинающегося старика.
   Следующую, третью пятидневку дядя Коля ходит тихий и  виноватый.  Бе-
рется за любую работу, и любая работа горит в его золотых руках. И в эти
дни трудно себе представить, что дядя Коля может быть другим.
   Проходит еще пять дней, и дядя Коля вдруг становится ко всему безраз-
личен, в его глазах томится мечта, и он снова совершенно нечаянно  напи-
вается, и все начинается сначала, в той же последовательности.
   Сейчас дядя Коля пребывает в третьей пятидневке, тащит за собой  трос
и, гонимый комплексом вины, готов отремонтировать весь микрорайон.
   Дядя Коля скрылся за угол. Некоторое время на  улице  пусто.  Вот  из
третьего подъезда выходит с портфелем мой сосед  и  современник.  Мы  не
представлены друг другу, я не знаю, как его зовут. Про  себя  я  называю
его "функционер", потому что он выполняет в жизни общества какуюто функ-
цию. У него светлая нарядная "Волга" и провинциально-значительное  выра-
жение лица.
   Этот подходит в женихи больше, чем дядя Коля. За него можно  было  бы
выйти замуж и развестись, но у него уже есть жена Рая. Они иногда  выхо-
дят во двор и садятся на лавочку подышать свежим  воздухом.  Он  смотрит
вправо. Рая влево, вдвоем они напоминают эмблему двуглавого орла с голо-
вами, повернутыми в разные стороны. И нет такой силы в природе,  которая
бы заставила их посмотреть друг на друга или хотя бы в одну сторону.  От
них веет такой убедительной скукой, что  эта  скука  достигает  седьмого
этажа, проникает через стекло и касается моего лица.
   Все-таки дядя Коля лучше. С ним не соскучишься.
   Моя мачеха любит говорить: "Это не та лошадь, на которую  можно  ста-
вить". Если, следуя поговорке, представить: моя жизнь -  ипподром,  я  -
игрок, а лошадь - госпожа удача, то получается, что сегодня по кругу бе-
гают только чужие бракованные лошади.
   Однажды мы с мачехой бежали по улице, торопились в  кино,  а  посреди
дороги полулежал районный алкоголик - но не дядя Коля, а другой. Он  пы-
тался подняться, но валился на бок. Снова пытался и снова падал и сквозь
мрак своего сознания не мог понять - что ему мешает.
   Люди шли мимо и обходили этого человека, как предмет.
   Я посмотрела на мачеху и сказала:
   - Если бы мы не торопились, мы бы отвели его домой.
   Правда?
   - Ну конечно, - сказала мачеха.
   Мы оглянулись, и угрызения совести коснулись нашей души.
   - Вот, - сказала мачеха. - Никогда не попадай под ситуацию.
   - Чего? - не поняла я.
   - Бывает, что человек выше ситуации, а бывает ситуация выше человека.
Никогда не позволяй ситуации стать выше себя.
   На мой подоконник сел белый голубь. Это  голубь-детеныш,  похожий  на
сильно переросшего воробья.
   Я медленно приоткрываю окно, обжигаюсь зимним воздухом, жду, что  го-
лубь испугается и улетит, но он сидит и не  шелохнется.  Потом  повернул
голову и смотрит мне в самые зрачки.
   К дому подкатил синий "Москвич", и оттуда вылез брат Софки Медведевой
Александр Медведев в синей дубленке и в лисьей шапке. Он живет на  Арба-
те, а его родители в нашем доме, поэтому я его иногда вижу.
   Александр - эстрадный певец. Он постоянно  выступает  по  телевизору,
скачет с микрофоном в своих умопомрачительных сюртучках, и  все  девушки
млеют перед экраном.
   Бывают дни, когда он поет по радио, по телевизору, выступает в печат-
ной дискуссии насчет современной эстрадной песни, и тогда  кажется,  что
весь мир занят только одним человеком.
   Александр, должно быть, устает от такой нагрузки и время  от  времени
приезжает к родителям, чтобы припасть к своим корням  и  зарядиться  для
дальнейшей жизни.
   Однажды, полгода назад, я зашла к Софке что-то взять у нее или,  нао-
борот, что-то отдать. Дверь отворил Александр. Он посмотрел  на  меня  и
сказал: "Простите, я не могу подать вам руку, она  у  меня  в  водке,  я
ставлю компресс собаке".
   Я ушла тогда, спустилась пешком до третьего этажа, остановилась возле
лестничного окна и долго не могла двинуться с места. Мне показалось, что
мимо меня, как бригантина в парусах,  прошла  неведомая  мне  прекрасная
жизнь, а я осталась стоять одна на необитаемом острове.
   На другой день я пришла в ателье и  сказала,  что  видела  Александра
Медведева.
   - Ну как? - спросили девчонки.
   - У него руки в водке были, - безразлично сказала я.
   - А он что, водку руками черпает? - спросил Игорь Корнеев.
   Это была ревность.
   Голубь прошелся по карнизу, а Александр Медведев присел на корточки и
рассматривает в колесе какую-то гаечку.
   Я стою у окна в низенькой светелке с низенькими потолками, а юный бе-
лый голубь чертит надо мной крылом.
   Сейчас Александр выпрямится и уйдет.
   Я выдергиваю из шкафа шубу моей мачехи и ныряю в нежный мех.  Это  не
шуба, а манто. В нем нет застежки, оно просто запахивается и придержива-
ется рукой. Рука должна быть в высокой перчатке, потому что  рукав  чуть
ниже локтя.
   Мачеха говорит, что это манто нужно ей исключительно для  самоутверж-
дения, потому что для тепла  и  удобства  у  нее  есть  старое  драповое
пальто.
   Мех обнимает меня, я хорошею в ту же самую секунду и чувствую себя не
портнихой детского ателье, а женой местного миллионера Алекса. Я небреж-
но запахиваю манто и бегу вниз. Сначала по лестнице. Потом по улице.
   Я бегу мимо Александра и смотрю перед собой.
   Он поворачивает голову и смотрит на меня. Он - на меня, а я перед со-
бой.
   - Привет! Ты чего не здороваешься?
   Он говорит мне "ты", потому что я подруга  и  ровесница  его  сестры,
представитель какой-то второстепенной для него жизни.
   Я останавливаюсь и медленным движением поворачиваю голову в его  сто-
рону, смотрю с усталым недоумением: дескать, много тут вас  ходит,  эст-
радных певцов. Со всеми здоровайся, больше ни на что времени не останет-
ся.
   Он поднялся, подошел ко мне - элегантный, иноземный.
   Александр и Софка - полукровки. Отец у них русский, а  мать  испанка.
Росита. Ее вывезли из Испании в тридцать шестом году, и она тут  жила  и
росла, чтобы однажды встретить русского парня и в  звездный  час  зачать
сына.
   Александр и Софка очень похожи между собой, одни и те же черты. Но  в
женском лице эти черты сложились неинтересно, а Александр красавец: лицо
нежно-смуглое, глаза будто нарисованы, каждая ресничка читается.
   Он смотрит на меня, будто что-то вычисляет, потом вдруг говорит:
   - У меня к тебе просьба. Пообещай, что выполнишь.
   - А какая просьба?
   - Ну вот... Уже торгуешься.
   - Мало ли чего ты попросишь.
   Я набиваю себе цену, хотя готова на все. Если бы  Александр  попросил
украсть или убить, я согласилась бы в ту  же  секунду,  хотя  на  другой
день, возможно, и раскаялась.
   - Ты не можешь сегодня пойти со мной в ресторан?
   - А что я там должна делать?
   - Ничего. Сидеть, слушать музыку.
   - Ты приглашаешь меня ужинать?
   - Понимаешь... - неуверенно сказал Александр. -  Мне  очень  нравится
одна женщина. Она будет с мужем.
   - Ясно, - поняла я.
   - Что тебе ясно? - насторожился Александр.
   - Этот муж должен думать, что я твоя девушка.
   - Тебе не обидно?
   - Пусть думает, - сказала я.
   В косметике самое главное - тщательность.
   Наш мастер по детскому платью говорит: есть три  степени  мастерства.
Первая - когда платье сшито очень просто от бедности фантазии и  плохого
исполнения.
   Вторая степень - все очень сложно, потому что портной многое может, и
ему охота себя показать.
   И третья степень, когда все просто от ясности рисунка и  совершенства
мастерства.
   Я сижу перед зеркалом и работаю над собой  по  третьей  степени  мас-
терства. Косметика у меня французская. Вкус у  меня  безупречный.  Самое
слабое звено - лицо.
   У меня нет своего лица. Вообще лицо есть, но черты не  связаны  одной
темой и как бы взяты с нескольких лиц. Глаза - от одного лица, нос -  от
другого, рот - от третьего.
   Я тяжело вздыхаю и, - не веря в успех, принимаюсь за дело. Сначала  я
полчаса наращиваю ресницы, потом беру иголку и начинаю отделять их  одну
от другой, и на это тоже уходит полчаса. Мое лицо похоже на квартиру  во
время ремонта, когда все разворочено и кажется, что теперь всегда  будет
так.
   Далее я беру норковую кисточку, прорисовываю  контур,  и  мало-помалу
глаз начинает прорастать на лице, меняет форму и  даже  выражение,  и  я
предчувствую, что такой глаз может составить честь любому лицу.
   Когда девушка не старается нравиться - она и не нравится.  Когда  она
старается и делает это заметно - тоже не нравится. Остается, стало быть,
третье: надо стараться "не стараться".
   Все девчонки из нашего ателье делятся на "душистов"  и  "хорошистов".
Родоначальник этой классификации - знаменитый физик Ландау. Мы подхвати-
ли это движение,  обогатили  его  терминологией,  "хорошистов"  называем
"мордоманами". "Мордоманы" - это те,  для  которых  главное  в  человеке
внешность. Его внешнее выражение. А "душисты"  предпочитают  в  человеку
глубокую душу.
   Я - ни то, ни другое. Мне нравятся те, кому нравлюсь я. Если  я  ког-
да-нибудь кому-нибудь понравлюсь, то такой человек покажется мне и умным
и красивым.
   Каждый человек в конечном счете любит себя. Себя в себе и себя в дру-
гом. И в этом нет ничего предосудительного. Чем лучше человек  относится
к себе, тем лучше он относится к другим.
   Помимо "душистов" и "мордоманов" мы делимся на "софистов"  и  "игоре-
вистов".
   Основоположник "игоревизма" - Игорь Корнеев.
   Игорь специализируется на детской верхней одежде, но больше всего  на
свете он любит ходить в походы, спать в палатках, варить уху в закопчен-
ном котелке. Ничего плохого в этом нет. Но в походы Игорь надевает  ист-
левшие ковбойки, палатка у него в паутине и ящерицах, а котелок и желез-
ные кружки имеют такой вид, будто кто-то, балуясь, вил из них веревки.
   "Игоревизм" - это внешнее упрощенчество за счет внутреннего раскрепо-
щения. Вариант хиппи. Но хиппи неряшливы специально, а Игорь - нечаянно.
Он просто не замечает, на чем он ест и спит. Как кошка или собака.  Как,
должно быть, не обращал внимания неандерталец. А все достижения  челове-
чества за тысячи лет оставили его глубоко равнодушным.
   "Софизм" берет начало от Софки Медведевой.
   Однажды у Софки случился приступ аппендицита. Она легла  на  диван  и
стала слушать в себе боль. Боль час от часу становилась сильней,  в  ка-
кой-то момент сделалась невыносимой, а потом стала тупой, и  сама  Софка
тоже сделалась тупой и поплыла в полубред-полубеспамятство. Оказывается,
у нее лопнул аппендикс. В медицине это называется перитонит.
   Когда я пришла к ней в больницу, я спросила:
   - А почему ты сразу не вызвала врача?
   - А он бы прямо в ботинках прошел, - ответила Софка.
   Она представила себе, что врач, не снимая ботинок, а может,  даже  не
вытерев ноги, двинется прямо в комнату. Потом он пойдет  в  ванную  мыть
руки, и на мыле останутся грязные потеки. Далее, врач понесет мокрые ру-
ки к полотенцу и капнет на кафельный пол. Подтирать сразу же при нем бу-
дет неудобно, капли засохнут на полу кружками, потом их придется отскре-
бать. Врач вытрет руки о полотенце и сдвинет полотенце со своего  места.
Да лучше Софка умрет, чем вытерпит такое наплевательство к ее величеству
Чистоте.
   И действительно чуть не умерла.
   В квартире у Софки - стерильная чистота, как в операционной.  Каждого
человека, пришедшего к ним, она воспринимает не как личность,  индивиду-
альный экземпляр в природе, а как источник грязи.
   Когда Софка подшивает платье, то похоже, будто полоска подшитой мате-
рии не прикреплена нитками, а держится сама  собой,  силой  собственного
притяжения.
   Наш мастер ставит Софку в пример и говорит, чтобы мы у  нее  учились.
Но софизм - это черта характера, с которой человек  должен  родиться,  и
научиться этому невозможно...
   Может быть, в роду у Софки со стороны матери были  испанские  цыгане,
которые кочевали веками, как игоревисты, и софизм формировался долго, из
поколения в поколение, а полностью выразился в Софке.
   А еще может быть, что сочетание русской и испанской крови дает  такой
неожиданный результат. Либо - это своеобразное проявление таланта. Алек-
сандр - певец, а Софка - гений эстетического комфорта.
   А еще может быть...
   Что касается меня, то я занимаю центристскую позицию между софизмом и
игоревизмом. Для меня важно не где я, а с кем. Только человек может  на-
полнить человека. Только о человека можно поджечь свою кровь.
   Мое лицо тем временем готово. Я выгляжу так, будто вчера вернулась  с
побережья Крыма и Кавказа. Мои ресницы царапают  противоположную  стену.
Волосы лежат сплошным полотном и блестят.
   Я смотрю на себя и медленно говорю:
   - Пенелопа... Мельпомена...
   Кто такие эти тетки, я точно не знаю. Кажется, Мельпомена -  покрови-
тельница муз, а Пенелопа - верная жена странствующего Одиссея. Дело не в
том, когда они жили и были ли они вообще. Дело в их  именах  -  длинных,
странных, диковатых, как мое лицо, не объединенное общей темой, как  мое
настроение.
   - Пенелопа... Мельпомена...
   Потом я вздыхаю и думаю попроще.
   "Господи! - думаю я. - Ну нельзя же быть такой хорошей. Надо же  быть
хоть немножко плохой".
   Ресторан считался китайским, но музыка в нем была европейская.
   На помосте собрались шесть патлатых музыкантов. Впечатление, что  они
не работают, а веселятся в собственное удовольствие и сообщают это  удо-
вольствие всем вокруг.
   - Лови кайф, - сказал Александр.
   - Что? - мне показалось, что он говорит по-испански.
   - Слушай, - перевел он, - и старайся получить удовольствие.
   Я не умею "стараться получать удовольствие", но на всякий случай сог-
ласно киваю головой.
   Возле меня локоть Александра и его  профиль  с  аккуратным  ушком.  Я
смотрю на него, как на предмет обожания Софки, и от  этого  чувства  мне
нежно и грустно.
   - Как тебя зовут?
   Он наклоняется ко мне. У него такое выражение, будто я сломала ногу и
что-то у него прошу. А он наклонился с величайшим состраданием  к  моему
несчастью, вниманием к просьбе и готовностью тут же ее исполнить.  Види-
мо, ему неловко, что он позвал меня в соучастницы, отсюда этот взгляд.
   - Как тебя зовут по-испански?
   - Алехандро.
   - А сокращенно?
   - Сача. В испанском языке нет буквы "ш".
   В самом деле, а почему он меня позвал? Я достаточно знакома, чтобы ко
мне можно было обратиться за подобным одолжением. И достаточно  незнако-
ма, чтобы это стояло между нами в дальнейшем.
   - Скажи мне что-нибудь на твоем языке.
   Он задумался, что бы такое  сказать.  Потом  заговорил.  В  его  речи
действительно не было ни одной буквы "ш". Слова сыпались, отскакивали от
зубов. Казалось, что они формируются не в глубине гортани, а где-то меж-
ду губами и зубами.
   Я посмотрела в его лицо и увидела, что его речь похожа на его щеки  и
глаза.
   - Что ты сказал? Переведи.
   Подошел официант.
   Александр заказал почти все меню сверху донизу. Я поняла - он широкий
человек. А в широких людях много умещается. И хорошего, и плохого.
   Наконец появились он и она.
   Она - высокая блондинка, вьющаяся и улыбчивая, вся  в  летящем  шелке
волос. Уголки губ и глаз приподняты кверху и будто бы готовы взлететь.
   Он славный, но немножко задрипанный. Из игоревистов.
   Она кивнула мне со счастливым выражением, а потом точно  с  таким  же
выражением уставилась на Александра.
   - Познакомьтесь, - она представила