,
то не думать вообще.
   Добирался он три часа. Как до другого города.
   В метро Дюк заснул и проснулся на  станции  "Преображенская"  оттого,
что женщина, работник метро, постучала его по плечу.
   Дюк вышел из вагона, пересел в поезд, идущий в  противоположном  нап-
равлении, и его понесло через весь город до следующей пересадки. Дюк си-
дел, свесив голову, которая почему-то не держалась на шее, а моталась по
груди, как футбольный мяч по полю. И ему казалось: он никогда  не  добе-
рется до цели, а всегда теперь будет грохотать в трубах.
   Наконец он все же добрался до своей лестничной площадки.  Позвонил  к
тете Зине и  сообщил  необходимое:  куда  прийти  и  когда  прийти.  Дюк
чувствовал себя, как после сильного отравления. И ему  было  безразлично
все: и собственная победа, и тети Зинина реакция. Но реакция была неожи-
данной.
   - А ковер? - спросила тетя Зина.
   - Что "ковер"? - не понял Дюк.
   - К мебели, - объявила тетя Зина.
   Она, видимо, решила, что Дюк действительно "навроде золотой рыбки", а
рыбке ничего не составляет достать новое корыто и новые хоромы.
   - Это я не знаю, - сухо ответил Дюк. - Это без меня.
   Его тошнило ото всего на свете, и от тети Зины в том числе.
   - Я щас, - пообещала тетя Зина и заперебирала  короткими  устойчивыми
ногами, унося в перспективу свой зад, похожий на  пристегнутый  к  спине
телевизор. Тут же вернулась и сунула Дюку десятку, сложенную пополам.
   - Что это? - не понял Дюк.
   - Возьми, возьми... Купишь себе что-нибудь.
   - А что можно купить на десятку? - простодушно удивился Дюк. -  Лучше
купите себе... туалетной бумаги, например. На год хватит.  Если  эконом-
но...
   Он сунул деньги обратно в пухлую руку тети Зины и пошел к своей  две-
ри. Достал ключи.
   Тетя Зина наблюдала, как он орудует ключом. Потом сказала:
   - Грубый ты стал, Саша. Невоспитанный. Чувствуется, что без отца рас-
тешь. Безотцовщина...
   Дюк скрылся за дверью.
   Лоб стал холодным. К горлу подкатило. Он пошел в уборную,  наклонился
и исторг из себя остатки коньяка, гарнитур "Тауэр", десятку и  безотцов-
щину.
   Стало полегче, но ноги не держали.
   Переместился в ванную. Встретил в зеркале свое лицо - совершенно  зе-
леное, как лист молодого июньского салата. Потом пошел в комнату  и  лег
на диван зеленым лицом вниз.
   После уроков к Дюку подошел Хонин и сказал:
   - У меня к тебе дело.
   - Нет! - отрезал Дюк.
   - Почему? - удивился Хонин. - У тебя же мамаша уехала.
   Мама действительно уехала на экскурсию в Ленинград. У них в  вычисли-
тельном центре хорошо работал местком, и они каждый год куда-нибудь  вы-
езжали. Но при чем здесь мамаша?
   - А что ты хотел? - спросил Дюк.
   - Собраться на сабантуй, - предложил Хонин. -  Маг  Светкин.  Кассеты
Сережкины. Хата твоя.
   - Пожалуйста, - обрадовался Дюк.
   Его никогда прежде не включали в сабантуй: во-первых, троечник и дво-
ечник, что не престижно. Во-вторых, маленького роста,  что  не  красиво.
Унижение для компании.
   - Можно бы у Светки на даче собраться. Так туда пилить - два  часа  в
один конец.
   - Пожалуйста, - готовностью подтвердил Дюк. - Я же сказал...
   Вернувшись из школы домой и войдя в квартиру, Дюк оглядел свое  жилье
как бы посторонним критическим взглядом. Взглядом Лариски, например.
   У Лариски в доме хрусталя и фарфора - как в комиссионном  на  Арбате.
Дюк просто варежку отвесил, когда пришел к ним в первый раз. Внутри сер-
ванта из фарфора была разыграна целая сцена: кавалер с косичкой в  зеле-
ном камзоле хватал за ручку барышню в парике  и  в  бесчисленных  юбках.
Действие происходило на лужайке, там цвели фарфоровые цветы и лаяла фар-
форовая собачка. У собачки был розовый язычок, а  у  цветов  можно  было
сосчитать количество лепестков и даже тычинок.
   Ничего такого у Дюка не было. У них стоял диван с подломанной ножкой,
которую Дюк сам бинтовал изоляционной лентой. Инвалидность  дивана  была
незаметна, однако нельзя плюхаться на него с  размаху.  На  креслах  ма-
ленькие коврики скрывали протерую обивку. Скрывали  грубую  прямую  бед-
ность.
   Они вовсе не были бедны. Мама работала оператором на ЭВМ -  электрон-
но-вычислительной машине. Закладывала в машину перфокарты и получала ре-
зультат. И зарплату. И алименты размером в свою зарплату. Судя  по  али-
ментам, отец где-то широко процветал. Да и они с мамой жили не хуже  лю-
дей. Просто мама не предрасположена к уюту. Ей почти все равно,  что  ее
окружает. Главное, что в ней самой: какие у нее мысли  и  чувства.  Дюка
это устраивало, потому что не надо постоянно чего-то беречь и заставлять
людей переодевать обувь в прихожей, как у Лариски.
   Дюк подумал было - не пойти ли к ней, пока тети Зины нет дома,  и  не
попросить ли лужайку напрокат. Но просить было противно и довольно бесс-
мысленно. В ситуации "сабантуй" украшательство ни к чему. Все равно  по-
тушат свет и ничего не будет видно.
   Дюк еще раз, более снисходительным взором, оглядел свою комнату.  Над
диваном акварель "Чехов, идущий по Ялте". Высокий, худой, сутулый  Чехов
в узком пальто и шляпе. Его слава жила отдельно от него. А вместе с  ним
- одиночество и туберкулез.
   Дюка часто огорчало то обстоятельство, что Чехов умер задолго до  его
рождения и Дюк не мог приехать к нему в Ялту и сказать то, что  хотелось
сказать, а Чехову, возможно, хотелось услышать. И очень  жаль,  что  нет
прямой связи предков и потомков. У Дюка накопилось несколько предков,  с
которыми он хотел бы посоветоваться кое о чем. И их советы были  бы  для
него решающими.
   Дюк вздохнул. Взял с батареи рукав от своей детской  пижамы,  который
выполнял роль тряпки и, в сущности, являлся ею, вытер пыль с  полирован-
ных поверхностей. Потом включил пылесос и стал елозить им по ковру.  Ко-
вер посветлел, и в комнате стало свежее.
   Далее Дюк отправился на кухню. Вымыл всю накопившуюся за три дня  по-
суду; заглянул в холодильник и понял, что надо бежать в кулинарию.
   В кулинарии он купил на три рубля двадцать штук пирожных со  взбитыми
сливками, именуемых нежным женским именем Элишка. Потом зашел  в  винный
отдел. Встал в длинную очередь мужчин - хмурых и  неухоженных,  попавших
под трамвай желания. На оставшиеся деньги обрел три бутылки  болгарского
сухого вина.
   Это - первый сабантуй на его территории, и надо было соответствовать.
   Гости явились в два приема. Сначала пришли ребята:
   Ханин, Булеев и Сережка Кискачи.
   Сережка был самый шебутной изо всего класса. От него, как от  бешеной
собаки, распространялось волнение и беспокойство. И казалось,  если  Се-
режка укусит - заразишься от него веселым бешенством, и никакие уколы не
помогут. Он собирался поступать в эстрадно-цирковое училище  на  отделе-
ние, которое готовит конферансье.
   Булеев - заджинсованный спортсмен. Он каждый день пробегал по  десять
километров вокруг микрорайона и вместе с потом выгонял из организма  все
отравляющие токсины. Потом вставал под душ, смывал токсины и  выходил  в
мир - легкий и свободный. В здоровом теле жил здоровый дух,  равнодушный
ко всякой чепухе, вроде тщеславия и поисков  себя.  Зачем  себя  искать,
когда ты уже есть.
   Через полчаса пришли девочки: Кияшко, Мареева и Елисеева.
   Кияшко явилась в платье на лямках - такая шикарная, что все даже  за-
робели. А Сережка Кискачи сказал:
   - Ну, Светка, ты даешь...
   Мареева похудела ровно в половину. На ее лице проступили скулы,  гла-
за, а в глазах одухотворенность страдания.
   - Ты что, болела? - поразился Дюк.
   - Нет. Я худела. До пятой дырки.
   Мареева показала пояс с пряжкой "Рэнглер", на  котором  осталась  еще
одна непреодоленная дырка.
   - Ну ты даешь... - покачал головой Кискачи.
   Все свои эмоции, как-то: восхищение, удивление, возмущение, он оформ-
лял только в одном предложении: "Ну, ты даешь..." Может быть, для конфе-
рансье больше и не надо. Но для публики явно недостаточно.
   Оля Елисеева была такой же, как всегда, - кукланеваляшка, с  бело-ро-
зовым хорошеньким личиком. Она хохотала по поводу и без  повода,  с  ней
было легко и весело. В Оле Елисеевой поражали  контрасты:  внешнее  здо-
ровье и хронические болезни. Наружная глупость и глубинные,  незаурядные
способности. Она училась на одни пятерки по всем предметам.
   У Дюка, например, все было гармонично: что снаружи, то внутри.
   Итого, вместе с Дюком собралось семь человек. Четыре мальчика  и  три
девочки. Одной девочки не хватало. Или кто-то из мальчиков был лишним.
   Сначала все расселись на кухне. Сережка Кискачи потер ладони и возра-
довался:
   - Хорошо! Можно выпить на халяву.
   "На халяву" значило: даром, за чужой счет.
   Досталось по три пирожных на брата и по два стакана вина.
   На втором стакане Светлана Кияшко спросила:
   - Саша! У тебя еще биополя немножечко осталось?
   - Какого биополя? - удивилась Мареева.
   Она училась в другой школе и была не в курсе талисмании Дюка. А Свет-
лана Кияшко ей ничего не сказала, дабы не расходовать  Дюка  на  других.
Она поступила как истинная женщина, не склонная к мотовству.  И  Мареева
тоже поступила как истинная женщина - скрыла факт обмена, чтобы выиграть
в благородстве. А в дружбе фактор благородства важен так же, как в  люб-
ви.
   - А что? - настороженно спросил Дюк.
   - У Бульки через неделю соревнования на первенство юниоров.  Сходи  с
ним, а?
   - Ты прежде у меня спроси: хочу я этого или нет? - не строго, но  ка-
тегорично предложил Булеев.
   - Булеев! - театрально произнесла Кияшко. - Хочешь ли ты, чтобы Алек-
сандр Дюкин пошел с тобой на соревнования?
   - Нет. Не хочу, - спокойно отказался Булеев.
   - Почему? - удивился Хонин.
   - Я сам выиграю. Или сам проиграю. Честно.
   - "Честно"! - передразнил Сережка. - Ты будешь честно, а  у  них  уже
список чемпионов заранее составлен.
   - Это их дела, - ответил Булеев. - А я отвечаю за себя.
   - И правильно, - поддержала Оля Елисеева с набитым ртом. -  Иначе  не
интересно.
   - Сам добежишь - хорошо. А если Дюк тебя подстрахует, что плохого?  -
выдвинул свою мысль осторожный  Хонин.  -  Я  считаю,  надо  работать  с
подстраховкой.
   - Без риска мне не интересно, - объяснил Булеев. - Я без риска просто
не побегу.
   - Это ты сейчас такой, - заметил Сережка Кискачи. - А подожди, уката-
ют сивку крутые горки.
   - Когда укатают, тогда и укатают, - подытожил Булеев. - Но не с этого
же начинать.
   - Правильно! - обрадовался Дюк.
   Он был рад вдвойне: за Булеева, выбравшего такую принципиальную  жиз-
ненную позицию, и за себя самого.
   Иначе ему пришлось бы подготавливать победу. Ехать к судье. И еще не-
известно, что за человек оказался бы этот судья и что он потребовал бы с
Дюка. Может, запросил бы, как Мефистофель, его молодую душу. Хотя  какая
от нее польза...
   - Дело твое, - обиделась Светлана. - Я же не за себя стараюсь.
   - А что Дюк должен сделать? - спросила Мареева.
   - Ничего! - ответила Кияшко.
   Мареева пожала плечами, она ничего не могла понять  -  отчасти  из-за
того, что все ее умственные и волевые усилия были направлены на то, что-
бы не съесть ни одного пирожного и сократить себя в пространстве еще  на
одну дырку.
   Дюк заметил: бывают такие ситуации, когда все знают, а  один  человек
не знает. И это нормально. Например, муж тети Зины, Ларискин папаша, гу-
ляет с молодой. Весь дом об этом знает, а тетя Зина нет.
   - Пойдемте танцевать! - предложила неуклюжая Оля  Елисеева  и  первая
вскочила из-за стола.
   Все переместились в комнату, включили Кияшкин маг и стали  втаптывать
ковер в паркет.
   Танец был всеобщим, и Дюк замечательно в него  вписывался.  Он  делал
движения ногами, будто давил пятками бесчисленные окурки. Ему было весе-
ло и отважно.
   Кискачи чем-то рассмешил Олю Елисееву, и она, не  устояв  от  хохота,
плюхнулась на диван всеми имеющимися килограммами. Ножка хрустнула,  ди-
ван накренился. Все засмеялись. Дюк присел на корточки, исследовал  нож-
ку, - она обломилась по всему основанию, и теперь уже  ничего  поправить
нельзя. И как выходить из положения - непонятно.
   Он взял в своей комнате стопку "Иностранок" и "Новых миров", подсунул
под диван вместо ножки. Бедность обстановки из тайной стала явной.
   Кассетный магнитофон продолжал греметь ансамблем "Чингисхан". Неуклю-
жий Хонин вошел в раж и сбил головой подвеску, висящую на  люстре.  Под-
веска упала прямо в фужер, который Сережка держал в руках. Все  заржали.
Дюк заметил, что природа смешного - в нарушении принципа  "как  должно".
Например, подвеска должна быть на люстре, а не  в  фужере.  А  в  фужере
должно быть вино, а не подвеска. Все засмеялись,  потому  что  нарушился
принцип "как должно" и потому что у всех замечательное настроение,  соз-
данное вином и ощущением бесконтрольности, а это почти свобода. И  поло-
манный диван - одно из проявлений свободы.
   Фужер треснул, издав прощальный хрустальный стон. Дюк забрал  его  из
Сережиных рук, вынес на кухню и поглядел, как можно  поправить  трещину.
Но поправить было нельзя, можно только скрыть следы преступления.
   Фужер был подарен маме на свадьбу шестнадцать лет назад. С тех пор из
двенадцати осталось два фужера. Теперь один.
   Дюк вышел на лестницу, выкинул фужер в мусоропровод, а когда вернулся
в комнату, увидел, что свет выключен и все распределились по парам.
   Хонин с Мареевой, поскольку они оба  интеллектуалы  с  математическим
уклоном. Кискачи - с Елисеевой, поскольку он ее рассмешил, а  ничего  не
роднит людей так, как общий смех. Булеев с Кияшкой, по  принципу:  "Если
двое краше всех в округе, как же им не думать друг о друге".
   Дюк попробовал потанцевать между парами один, как солист среди корде-
балета, но на него никто не обращал внимания. Все были заняты друг  дру-
гом.
   Дюк пошел к себе в комнату. Непонятно зачем. За  ним  следом  тут  же
вошли Елисеева и Кискачи.
   - Ты мне не веришь! - с отчаяньем воскликнул Сережка.
   - Ты всем это говоришь, - отозвалась Елисеева.
   - Ну, хочешь, я поклянусь?
   - Ты всем клянешься.
   - Это сплетни! - горячо возразил Сережка. - Просто меня не  любят.  Я
только не понимаю, почему меня никто не любит. Я так одинок...
   Он склонил нечесаную голову, в круглых очках и на самом деле выглядел
несчастным и неожиданно одиноким.
   Дюку показалось, что Елисеева хочет прижать  Сережку  к  себе,  чтобы
своим телом растопить его одиночество. Он смутился и вышел к танцующим.
   Танцевали только Булеев с Кияшкой. В комнате  было  душно  от  сексу-
ального напряжения. Дюк не стал возле них задерживаться.  Отправился  на
кухню.
   На кухне за столом сидели Хонин с Мареевой и, похоже, решали  трудную
задачу... Хонин что-то вертел на листке, Мареева стояла коленями на  та-
буретке, склонившись над столом своим похудевшим телом.  Они  оглянулись
на Дюка с отсутствующими лицами и снова углубились в свое занятие.
   Дюк постоял-постоял и вышел в коридор. В коридоре делать  было  абсо-
лютно нечего. Он взял с вешалки куртку и пошел из дома, прикрыв за собой
дверь, щелкнувшую замком.
   На улице мело. Под ногами лежал  снег,  пропитанный  дождем.  Значит,
скоро весна.
   Возле подъезда дежурил старик с коляской. У коляски был поднят верх.
   Дюк почувствовал вдруг, что может заплакать, - так  вдруг  соскучился
по маме. По обоюдной необходимости. У него даже выступили слезы на  гла-
зах. И в этот момент увидел маму, но почему-то похудевшую вдвое. Как Ма-
реева.
   Она подошла, и он понял: это не мама - Другая женщина, чем-то похожая
на маму и одновременно на Машу Архангельскую. Если бы маму и Машу  пере-
мешать в одном котле, а потом из них двоих сделать нового человека - по-
лучилась бы эта женщина с голубым от холода лицом. Как Аэлита. У нее бы-
ли прозрачные дужки больших очков, и за ними  большие  прозрачные  серые
глаза.
   - Мальчик, ты не знаешь, где тут квартира восемьдесят девять? - спро-
сила Аэлита.
   Дюк знал, поскольку это было его квартира.
   - А вам кого? - спросил он.
   - Я не знаю имени. Мальчик-шаман.
   - Талисман, - поправил Дюк. - Это я.
   - Ты? - удивилась Аэлита и даже сняла очки, чтобы получше рассмотреть
Дюка.
   Ничего особенного она в нем не увидела и вернула очки на прежнее мес-
то.
   - Это хорошо, что я на тебя сразу напоролась. Это хорошая примета,  -
заключила Аэлита.
   - Случайно... - философски возразил Дюк.
   Если бы на сабантуй пришли четыре девочки, а не три,  то  он  был  бы
сейчас дома и дверь никому, кроме мамы, не открыл. Аэлита  бы  постояла,
постояла, да и ушла.
   - Случайно ничего не бывает, - возразила Аэлита. - Все зачем-нибудь.
   Дюк часто думал на эту тему. Что есть судьба?  Нагромождение  случай-
ностей. Или все зачем-нибудь? А если второе - то зачем? Зачем, например,
стоит перед ним эта странная марсианская женщина, от которой пахнет воз-
духом и водой, а именно - дождем. Которую он никогда не видел прежде,  а
кажется, будто знал давно.
   Дюк смотрел на Аэлиту и раздумывал - как быть? Пригласить ее  в  свою
квартиру или нет? Можно, конечно, подняться, зажечь свет и громко  пред-
ложить своим гостям; как предлагает обычно Лев  Семенович:  "Потрудитесь
выйти вон!"
   И это было бы совершенно справедливо со стороны Дюка. Но гостям  сей-
час меньше всего хотелось выйти вон, в промозглый холод и мрак. Им хоте-
лось быть там, где они есть.
   - Можно я к тебе не пойду? - спросила Аэлита.  -  Я  твоих  родителей
стесняюсь. Еще подумают, что я ненормальная.
   - Можно, - обрадованно разрешил Дюк.
   - Пойдем в парадное, - предложила Аэлита. - Там батарея есть.
   Они вошли в парадное. Поднялись на один пролет.
   Аэлита поставила на подоконник большую клетчатую сумку. Сняла  вареж-
ки. Положила руки на батарею. Она грела их довольно долго. Потом спроси-
ла:
   - Как ты думаешь, сколько мне лет? Только честно...
   Дюк преувеличенно честно посмотрел на Аэлиту и сказал:
   - Двадцать пять.
   Он сложил в уме возраст мамы и Маши Архангельской - 34+16 и  разделил
на два. Получилось двадцать пять.
   - Сорок, - сказала Азлита низким голосом.
   Дюк вгляделся в нее пристальнее и не поверил.
   - Не может быть, - сказал он.
   - Я тоже не верю, - согласилась Азлита. -  Утром  проснусь,  вспомню,
что мне сорок, и такое чувство, как после операции: приходишь в  себя  и
узнаешь, что тебе отрезали ногу... Ужас... Кажется, что это не со  мной.
А потом вспомню, что до войны родилась. Давно живу. Значит, все-таки  со
мной...
   Аэлита замолчала, всматриваясь в сумерки.
   - А чего? Сорок - не много, - слукавил Дюк,  поскольку  этот  возраст
казался ему безнадежно отдаленным, давно миновавшим станцию под названи-
ем "Любовь". Ему казалось, что в этом возрасте  уже  смешно  любить  или
быть любимым. И что делать в сорок лет - совершенно непонятно.
   - Не много, - согласилась Аэлита. - Но и осталось тоже не много.  Мо-
лодости считанные секунды остались. А молодость мне сейчас нужна больше,
чем когда-либо. Раньше она была мне не нужна...
   Из-под ее очков выползла слеза. Аэлита сняла слезу пальцем, но на  ее
место по этой же самой дорожке выкатилась следующая слеза, абсолютно та-
кая же.
   - Не плачьте, - попросил Дюк. - В конце концов, как у всех, так  и  у
вас. Если бы вы одна старели, а все вокруг  оставались  молодыми,  тогда
было бы обидно. А так чего?
   - Все - это все. А я - это я, - не согласилась Аэлита и упрямо  шмыг-
нула носом.
   - Вы хотите, чтобы я сделал вас моложе? - догадался Дюк.
   - Немножечко, - тихо взмолилась Аэлита. - Всего на десять лет. Больше
я не прошу...
   - Но это не в моих возможностях. Для этого надо быть волшебником, а я
только талисман.
   - Не отказывайтесь! - шепотом вскричала Аэлита. -  Я  не  из-за  себя
прошу. Мне все равно. Я, в конце концов, себя и так узнаю. Я - из-за не-
го.
   - Из-за кого?
   - Я замуж выхожу. - Аэлита сняла очки, и ее  лицо  стало  близоруким,
беспомощным. Казалось, если пойдет, то вытянет  перед  собой  руку,  как
слепая. Будет