чал архитектор.
   В двадцать часов по московскому времени я стоял перед Микиной  дверью
и нажимал на звонок.
   У Мики домашние туфли на деревянной подошве и без пятки. Она  клацает
ими, как японка.
   Сейчас застучат деревянные торопливые шаги. Дверь распахнется, я  ши-
роко шагну, она сомкнет руки на моей шее, и воздух загорится вокруг нас.
   ...Послышались бесшумные босые шаги.
   Зашуршал замок.
   Дверь распахнулась.
   Мика...
   Я не сделал шаг вперед. Я остался на месте. Меня что-то не пускало.
   Ее глаза. Они, казалось, выключили свое обычное  выражение.  Глаза  у
нее были строгие, как у учительницы, которая выслушивает лодыря и  пыта-
ется определить: где он врет.
   - Я так и знала, - сказала Мика.
   - Ты знала, что я приеду?
   Мне стало обидно за себя, за то, что я, как дурак,  летел  через  всю
страну к этим глазам, к этой фразе.
   - Проходи, - сказала Мика. - Только не топай.
   Я шагнул через порог. Она осторожно прикрыла за мной дверь. Я стоял в
прихожей, испытывал какое-то общее недоумение.
   - Чего ты стоишь? Раздевайся.
   Я снял плащ, повесил на вешалку. Поставил чемодан. Мика ждала, сопро-
вождая глазами каждый мой жест. Было похоже, будто я монтер, пришел  чи-
нить проводку.
   Мика на цыпочках пошла на кухню. Я двинулся следом. Тоже на цыпочках.
   - Есть хочешь? - шепотом спросила она.
   - А почему мы шепчемся?
   - Спят, - неопределенно ответила она.
   - Кто?
   - Муж.
   - Чей?
   - Мой.
   Когда петуху отрубают голову, он еще некоторое время бегает по  двору
и, наверное, думает о себе, что он в прекрасной форме.
   Я сел на кухонную табуретку.
   - А где ты его взяла? - спросил я.
   - В метро познакомились.
   - Когда?
   - Неделю назад. Он вошел на "Краснопресненской", сел  против  меня  и
смотрит. Смотрел, смотрел, потом сел рядом. Потом я вышла и он вышел.
   - И все?
   - Все. А вчера подали документы.
   - Но ты же его совсем не знаешь.
   - Я его чувствую. Хорошие люди всегда видны.
   - Ты сошла с ума. Зачем ты портишь свою жизнь?
   - Хуже, чем было, не будет. Тебя кормить?
   - А мужу останется?
   - Всем хватит.
   Она всегда любила меня кормить и любила смотреть, как я ем. И  сейчас
она легко задвигалась, собирая на стол тарелки и тарелочки.
   - Знаешь, когда ты разбился, я села на пол и думаю: как же  я  теперь
буду жить? А потом вдруг среди ночи проснулась и поняла:  я  жила  ужас-
но...
   - Что значит разбился?
   - Разбился на самолете. Мне твоя соседка позвонила.
   Плакала, говорила, что ты предчувствовал.
   - На каком самолете?
   - Рейс 349. Москва - Адлер.
   - У него отвалилось крыло... - Я смотрел сквозь Мику  в  тот  далекий
сон.
   - Это я не знаю. Это тебе лучше знать.
   Я все понял и поверил. Самолет, на который я  опоздал,  разбился,  и,
поскольку я был зарегистрирован...
   Я понял и поверил, но это не произвело на меня сейчас  никакого  впе-
чатления. Замужество Мики заслонило мою собственную смерть.
   - Я разбился, и ты тут же вышла замуж?
   - Я вышла замуж вовсе не потому, что ты разбился.
   - А почему?
   - Я влюбилась.
   - И ты не заплакала по мне?
   - Я не поверила. Я знала, что с тобой все в порядке.
   - Откуда ты могла знать?
   - Чувствовала. Знаешь, я недавно смотрела  телевизионный  фильм.  Там
приходит чукча к милиционеру и говорит: "В тайге прячется человек".  Ми-
лиционер спрашивает: "А ты откуда знаешь?" А чукча  отвечает:  "Я  сюст-
вую". Так и я. Сюствую.
   На Мике была незнакомая мне длинная юбка, и вся Мика была другая, чу-
жая, не моя. И я уже не верил, что когда-то обнимал ее и был любим ею.
   - Я не верю, - сказал я.
   - Привыкнешь.
   - Привыкну, - пообещал я. - Я тебя забуду.
   - Ты слишком знаешь меня, чтобы забыть.
   - Я отомщу.
   - Как? - Она перестала резать сыр и заинтересованно  смотрела  в  мое
лицо.
   - Я женюсь и буду счастлив.
   - Не будешь.
   - Откуда ты знаешь?
   - Сюствую.
   Мика взяла губку и протерла клеенку на столе. На ней были  изображены
черешни - абсолютно такие, какие я покупал утром на базаре.
   - Почему ты ничего не ешь?
   - Не глотается. - Я взял ее за руку. - У тебя с ним так  же,  как  со
мной?
   Мы смотрели друг на друга, глаза в глаза.
   - По-другому. Нет гремучего прицела воспоминаний... Четыре года...  -
Мика замолчала, будто листая в памяти год за годом.  -  По  времени  это
столько же, сколько шла война. А где мои завоевания? Где мои награды?
   - Какие могут быть награды у любви? Чувство само по себе - это и  за-
воевание, и награда.
   - Ты дал мне самый грустный опыт, который может дать мужчина женщине.
Опыт унижения... Ты приходил и уходил и всякий  раз  боялся,  что  будет
слишком долгое прощание. Мне казалось, что помимо любви ко  мне  у  тебя
должно быть чувство долга, но ты считал, что ничего не должен, тогда и я
тебе ничего не должна.
   - Какой бы я ни был, но второго такого ты не найдешь.
   Я хотел, чтобы она испугалась и усомнилась.
   - А я и не хочу такого второго. Я так много страдала с тобой,  что  у
меня даже образовался условный рефлекс. Вот я вижу тебя, и  мне  хочется
плакать. - Ее глаза заволокло слезами. - Знаешь, бывают сломанные замки,
в которых проворачивается ключ. Ты стоишь и думаешь:  вот  сейчас  отоп-
решь, сейчас... А ключ все проворачивается, и ты стоишь на  улице  и  не
можешь попасть в дом. Это с ума можно сойти.
   Мы замолчали.
   На улице звякнул велосипед. Мика вздрогнула.
   - Мне все время кажется: телефон... - Она виновато улыбнулась  сквозь
слезы. - Я четыре года каждый день ждала твоего звонка  и  даже  боялась
пустить воду в ванной. Боялась, что не услышу.
   - А почему он спит? - спросил я.
   - Кто?
   - Твой муж.
   - Устал.
   - А чем он занимался?
   - Он археолог, недавно вернулся из Якутии. Нашел позвонок  мамонта  в
районе вечной мерзлоты.
   - А зачем он ему?
   - Позвонок?
   - Ну да...
   - Чтобы представить себе весь позвоночник.
   - А зачем представлять себе весь позвоночник?
   - Чтобы воспроизвести мамонта целиком.
   - А зачем воспроизводить мамонта, который давно сдох?
   - Для истории... Когда через тысячу лет найдут твой  позвоночник,  им
никто не заинтересуется.
   - Почему же? Я вполне типичный представитель своего времени  -  чест-
ный, неустроенный, инфантильный...
   - Честный вор, - подсказала Мика.
   - Ну знаешь... Все мы что-то воруем и что-то безвозмездно отдаем.
   - Ты ничего не отдаешь. Ты чемпион эгоизма, и в этом твоя  творческая
индивидуальность. Ты предпочитаешь жить удобно.
   - Что значит: удобно?
   - Удобная работа: и занят, и свободен. Удобный сын: и есть он, и  нет
его. Удобная женщина: можно прийти, можно уйти...
   Я смотрел на Мику. Я никогда не предполагал, что в ней зрели эти мыс-
ли.
   - Ты ненавидишь меня...
   - Незавершенная любовь переходит в ненависть. Это нормально.
   - И ты меня ненавидишь?
   - Ненависть - это очень сильное чувство. Такое же, как любовь, только
со знаком минус. Я тебя не ненавижу.
   Я от тебя свободна. Не судьба, да и все.
   - Почему не судьба?
   - Я любила тебя сильнее, чем это нравится судьбе.
   И потом, я не вовремя явилась в твоей жизни. Надо было на десять  лет
раньше или на десять лет позже. Я пришла в твои тридцать  семь,  а  надо
было в двадцать семь, когда ты был свободен. Или в сорок семь, когда ус-
танешь терять...
   - Судьба - не судьба... Просто я разбился, и ты бросила меня в ту  же
секунду.
   - Ты был уверен, что я пойду за тобой в мир иной?
   - Да, - сказал я серьезно. - Я был уверен.
   - Дело не в том, разбился ты или нет, просто я износила наши  отноше-
ния. Как туфли. Подошва отлетела.
   - Почему?
   - Люди любят друг друга, чтобы зачать ребенка  и  взрастить  его  для
дальнейшей жизни. Есть время цветения - весна, а  есть  время  урожая  -
осень. Невозможно же цвести и весну, и лето, и осень, и зиму. Мои  цветы
облетели. А ребенка ты не хотел.
   - Ты могла меня не слушать.
   - Как я могла не слушать, когда ты был для меня священное существо.
   - Но ведь все можно поправить.
   - Только актеры могут играть один спектакль по десять раз.  А  мы  не
актеры, а люди. И не играем, а живем.
   Из комнаты раздался мужской голос:
   - Элла!
   - Кто это: Элла?
   - Я! - сказала Мика.
   Я вспомнил, что полное ее имя - Микаэлла. Сейчас у нее все было  дру-
гое: имя, одежда, глаза.
   - Я тебе верил, - сказал я.
   - А я тебе.
   Я встал и пошел.
   Я вышел сначала в прихожую, потом на лестницу. Когда  я  оказался  на
лестнице, я понял, что не могу идти. Мне захотелось  сесть  тут  же,  на
ступеньку, но ее археолог с позвонком  мог  выйти  и  увидеть  меня  под
дверью, как собаку. Это было бы слишком щедрым свадебным подарком.
   Я пошел вверх, держась за перила, и  добрался  до  последнего  этажа.
Дальше был чердак.
   Я сел на самую верхнюю ступеньку и застыл. Все ощущения были выключе-
ны во мне. Видимо, сработали защитные силы организма, и он самоотключил-
ся, чтобы я ничего не чувствовал.
   Я не помню, сколько прошло времени, когда я услышал  клацающие  дере-
вянные шаги. Мика поднималась по лестнице. Она чуть придерживала у колен
свою длинную юбку, чтобы не мести ею ступеньки, и походила на представи-
тельницу девятнадцатого века, идущую на бал в дворянском собрании.
   - Не сиди на камне. Встань.
   Я встал.
   Она взяла меня за руку и подвела к лифту.
   - Нажми кнопку.
   Я нажал большую круглую кнопку лифта. Она стала светящейся и красной.
Сквозь решетку двери было видно, как  задвигались  колесики  и  поползли
тросы.
   - Как ты узнала, что я здесь? - спросил я. - Чувствуешь?
   - Нет. Просто я стала смотреть в окно, ждала, когда ты выйдешь.  Тебя
не было. Тогда я спустилась вниз. Тебя нет. Значит, ты наверху.  Методом
исключения.
   Лифт подошел и остановился.
   - Открывай дверь.
   Я повернул холодную ручку и открыл решетчатую дверь.
   - Теперь иди.
   - Можно, я еще посижу?
   - Нет, - запретила Мика. - Иди.
   - Что я теперь буду делать?
   - Жить, - ответила Мика. - Подумай, ведь ты  действительно  мог  раз-
биться.
   Внизу кто-то постучал ногой, требуя лифт.
   - Самое главное - быть живым, - сказала Мика. - Это необходимое усло-
вие. А все остальное можно варьировать.
   Я вошел в лифт. Она захлопнула дверь. Стояла, ждала,  когда  я  уеду.
Все это было так беспощадно и нелепо, как будто моя  голова  стояла  от-
дельно от меня и смотрела, как я уезжаю.
   Наверное, когда петуху отрубают голову, то его глаза  какое-то  время
видят, как бегает его туловище.
   - Прости меня, - сказал я Мике.
   - Нет. Не прощу.
   Снизу опять загромыхали.
   Я сомкнул внутренние дверцы  и  нажал  кнопку.  Передо  мной  поплыли
больше белые цифры, обозначающие этажи: 5... 4... 3... 2... 1...
   На дверях ресторана висела табличка: "Свободных мест  нет".  Желающие
вкусить от сладкой жизни жались озябшей стайкой и, как зайцы,  засматри-
вали через стеклянную дверь.
   Ресторан считался современным и модным. Наш инструментальный ансамбль
- тоже современный и модный. И то, что мы  здесь  работали  по  вечерам,
составляло честь и нам, и ресторану.
   Я уверенно подошел и постучал в дверь костяшками  пальцев.  Ожидающие
посмотрели на меня с робостью и надеждой: они решили - я пришел  с  тем,
чтобы восстановить справедливость.
   Гардеробщик дядя Леша приблизился к двери  -  высокомерный  и  значи-
тельный, как сенатор. Он смотрел безо всякого интереса, как кастрирован-
ный перекормленный кот. И вдруг в его глазах зажглось внимание. Он прид-
винул лицо к самому стеклу, всматривался в меня, как шпион в  сообщника,
в ожидании пароля. Потом оглянулся по сторонам, живо отодвинул задвижку,
и я просочился в вестибюль.
   - Это ты, что ль? - проверил себя дядя Леша.
   - Я, я, - подтвердил я.
   - А сказали, что ты разбился в самолете.
   - Интриги, - пояснил я.
   Дядя Леша быстро-быстро закивал головой. Потом подержал голову в  не-
подвижности и качнул ею слева направо, как  бы  в  осуждение  интриг.  В
стекло снова постучали костяшками пальцев. Дядя Леша надел на лицо преж-
нее выражение сенатора и удалился.
   Я поставил чемодан за барьер, положил сверху плащ и вошел в зал.
   Свободных мест действительно не было. Площадка для музыкантов  пуста.
Значит, наши на перерыве.
   Ко мне разбежался официант Адик, красиво держа поднос у  плеча.  Адик
остановился передо мной и стал меня рассматривать, давая мне возможность
рассмотреть себя. Насмотревшись на его траченное жизнью лицо, я сказал:
   - Посади меня куда-нибудь.
   - К иностранцам, - определил Адик, хоть это было против правил.
   Он повел меня через зал.
   - А мне сказали: ты из самолета выпал.
   - Я вместе с креслом выпал, - сказал я.
   - И чего? - Адик остановился.
   - Как видишь...
   - Надо же... А я подумал: ты мне десять рублей должен. Попели мои де-
нежки. Хотел к твоей мамаше пойти, а потом думаю: у человека такое горе,
а я со своими вонючими деньгами. Хочешь часы? Швейцарские, с хрустальным
стеклом?
   Адик поставил поднос на служебный столик, отогнул рукав. На  его  за-
пястье хрусталем и никелем мерцали часы. Я таких никогда не видел и даже
не представлял, что такие могут быть.
   - Триста ре, - назначил Адик. Подумал и сбавил: - Ну, двести...
   Я ждал, когда он скажет: "Ну, сто". А потом: "Ну, рубль".
   - А, черт с ними, - сказал Адик. - Бери так, дарю.
   Он снял часы и положил их в мой карман.
   - Да ты что? - растерялся я.
   - Это мура. Штамповка...
   Адик отвел меня на место, а сам заскользил в глубь зала, как  конько-
бежец в одиночном катании. Он наградил, меня часами за то, что я выпал с
креслом и остался жив. В том, что я остался, было для  Адика  проявление
высшей справедливости, и он радовался за меня и за  себя,  так  как  эта
высшая справедливость правила и судьбой его, Адика. В середине  зала  он
обернулся и посмотрел на меня из-за подноса.
   За моим столиком сидели два иностранца. Вернее,  я  за  их  столиком.
Один был старый. Он, по-моему, впал в детство  и  походил  на  плешивого
младенца. Глаза его были голубые и бессмысленные. Второй лет  сорока,  с
лицом, которое может встретиться в любой  прослойке  и  в  любой  нацио-
нальности. На своего соседа он не был похож, из чего я сделал вывод, что
это не сын и не внук, а скорее всего секретарь.
   Я кивнул вместо приветствия. Секретарь деликатно улыбнулся одними зу-
бами.
   - Туристы? - спросил я.
   Секретарь понял, забивал головой.
   - Ве-сна.
   - Что?
   - Еуроп... ве-сна. Америк... ве-сна...
   Подошел Адик, поставил передо мной водку и рыбное ассорти.
   - Что он говорит? - спросил я у Адика.
   Секретарь что-то залопотал. Адик залопотал в ответ. Он окончил  Иняз,
знал три или четыре языка.
   - Весна, - перевел мне Адик.
   - А что это?
   - Время года, господи... Они ездят по всему земному шару  за  весной.
Где весна - туда они и перебираются.
   - А зачем? - удивился я.
   - Старику нагадали, что он осенью помрет. Теперь он бегает  от  осени
по всему земному шару.
   - Хорошо, деньги есть, можно бегать от собственной смерти.
   - Что деньги? Молодость за деньги не купишь.
   - Но уж если быть стариком, то лучше богатым стариком.
   Адик отошел к другому столику. Как говорят официанты - на другую  по-
зицию. Я налил рюмку водки и опрокинул в пустоту, которая гудела во мне.
   На эстраду один за другим поднялись музыканты. Я сидел  за  колонной,
они не могли меня видеть. Но я их видел очень хорошо.
   Вячик предупредил всех глазами и сильно чиркнул  по  струнам  гитары.
Жираф отсчитал четыре четверти после Вячика и обрушил  на  барабан  свои
палочки. Галя вышла к микрофону и запела - низковато и  никак.  Но  весь
зал тем не менее обрадовался  ее  появлению  и  слушал  с  видимым  удо-
вольствием.
   Когда человек выпивает, у него несколько сдвигается восприятие, и Га-
ля пела с точным расчетом на это сдвинутое восприятие.  Ребята  работали
красиво, уверенно и, казалось, не зависели от зала.
   На моем месте на эстраде сидел парнишка без признаков пола.
   Если бы его одеть в женское платье, получилась бы  барышня  северного
типа, средних возможностей.
   Его лицо было каким-то неокончательным: болванка для лица. На его нос
хорошо бы надеть нормальный нос. Вообще хорошо было бы надеть на его ли-
цо выражение и облик.
   Он мне не нравился. И не нравилось то, как быстро заполнил Вячик  ос-
вободившееся место.
   Я выпил еще одну рюмку и слушал, как меня затягивает в воронку пусто-
ты. К моей пустоте примешивалась обида, и это было лучше, чем одна  пус-
тота.
   Галя запела предпоследнюю песню Вячика. Ее платье искрилось, а  укра-
шения горели, как настоящие бриллианты. Она дошептала куплет и отошла  в
сторону.
   В этом месте была моя очередь. Я обычно перехватывал Галин  последний
звук и как бы продолжал голос. Я импровизировал  шестнадцать  тактов,  а
потом заканчивал вверх по трезвучию.
   Я должен играть и не слышать себя. Я должен только чувствовать. Но я,
как правило, играю и слышу. Слышу и оцениваю. Выверяю гармонию алгеброй,
как Сальери. Я долго тяну последнюю ноту. Потом опускаю трубу и сажусь.
   Сегодня на мое место встал новенький, вскинул трубу к губам и пошел в
импровизацию.
   Его труба была умнее его, и умнее меня, и всех, кто здесь сидел.  Она
знала что-то такое, чего не знает никто. Все перестали жевать и насторо-
жились.
   Мое восприятие существовало вокруг меня, как туман, а я сидел как  бы
в центре собственного восприятия. Мне было жаль своей жизни, своей  люб-
ви, мне было так же, как в самолетном сне, когда я летел, прорезая обла-
ка.
   Я профессионал. Я все понимаю в музыке, но я не понимаю, как  он  это
делал.
   Я внимательно смотрел на него. Он стоял  маленький  и  щуплый,  будто
школьник-отличник на олимпиаде. Опустил трубу. Но  никому  в  голову  не
пришло, что это конец. И никто  не  заподозрил,  что  трубач  забыл  или
споткнулся. Он думал. И это тоже была музыка.
   Потом он поднес трубу к губам. Вздохнул. Снова помолчал. Послушал се-
бя. И когда не стало сил молчать, когда все напряглось внутри, он  пошел
широко и мощно вверх по трезвучию. Его  подхватил  инструментальный  ан-
самбль. И это уже не музыка была, а нежность,  всепоглощающая  нежность,
смешанная с восторгом и благодарностью. Как после любви.
   Галя снова подошла к микрофону, запела второй куплет. После  импрови-
зации все зазвучало по-другому, с иным смыслом. Все было вроде то же, но
на следующем витке.
   А трубач уже сидел, как бы непричастный, на моем месте, поставив тру-
бу на колено, приподняв брови на лбу. Ребята играли с бесстрастными  ли-
цами, как ни в чем не бывало. Люди быстро привыкают к хорошему.
   Как удачно вышло, что я разбился. Удачно для мальчика, для  ансамбля,
для всех, кто здесь сидит и кто сюда придет в другие дни.
   Я встал и пошел из зала. Шел и боялся, что наши меня заметят. В  две-
рях я обернулся. Никто не обратил внимания. Мало ли кто входит  и  выхо-
дит...
   Мои иностранцы смотрели мне вслед. Я помахал им рукой. Они  обрадова-
лись и замахали мне в ответ. Мы успели привыкнуть друг к другу.
   Я пошел в автомат и набрал номер. Я звонил Антону, а трубку почему-то
сняла Мика. Я молчал. Но она узнала.
   - Ну, как ты? - заботливо спросила Мика.
   - И все-таки мне грустно, - сказал я.
   - Нет. Ты счастлив. Ты просто этого не понимаешь...
   Я положил трубку. Мое сердце подошло к горлу, так бывает, когда попа-
даешь в воздушную яму. Я сосредоточился и стал цеплять пальцем диск.
   - Алло! - радостно прокричал Антон.
   Дети живут настоящим. У них нет прошлого, оно их  не  тянет,  поэтому
они могут летать.
   - Антон, - позвал я.
   - Кто это?
   - Это твой папа.
   - Какой папа?
   - А у тебя их много?
   - У меня их два.
   Я опустил руку. В трубке какое-то время толкались голоса. Потом  гуд-
ки.
   Я разжал пальцы. Трубка продолжала висеть и раскачиваться, а вместе с
ней раскачив