- А почему я об этом ничего не знаю? Где Николаев?
   - Я первая спросила.
   Директор оглядел присутствующих.
   - Я его сегодня не видел, - сказал один.
   - Может, заболел, - предположил другой.
   - Заболел... - задумчиво догадалась Алена. - У него хроническая пнев-
мония. Он вообще простудливый.
   - А вы ему кто? - спросил Директор.
   - Я ему никто, - вспомнила Алена. - С сегодняшнего дня... А  то,  что
он диссертацию не пишет, так это даже честнее. Сейчас все пишут, как ле-
тописцы. Всеобщая грамотность. Палкой кинешь, в кандидата попадешь.
   Директор смотрел на Алену без раздражения, как лев  на  кошку.  Может
быть, почувствовал их родственность, ведь в конце концов - лев тоже кош-
ка.
   - Ну, я пойду, - предупредила Алена и действительно пошла,  отодвигая
от деловых людей свой праздничный облик.
   Перед тем как скрыться за дверью, обернулась и тщательно  попрощалась
с секретаршей.
   ...Телефона у Николаева не было. Он жил в  новом  районе,  и  телефон
здесь планировали на 1979 год.
   Дверь отворила мамаша Николаева. Это была кокетливая старуха.  Вечная
женщина. Алена про себя называла ее "жабка"  -  уменьшительно  от  слова
"жаба". Жаба - грубо. А жабка - как раз.
   Николаев был связан со своей мамой таким образом, будто ему при  рож-
дении забыли обрезать пуповину, и у них до сих пор общее кровообращение.
Николаеву шел тридцать второй год, но он был пристегнут к жабкиной  юбке
большой английской булавкой.
   Таких мальчишек в своем отрочестве Алена дразнила "мамсик". У них  во
дворе жил такой. У него, наверное, было какое-то имя, но  его  никто  не
знал. Все звали его "мамсик".
   Иногда Николаев устраивал бунт и исчезал. Жабка не  волновалась.  Она
знала: ее бре-ке-кекс вернется в болото, она накормит его червями и  ли-
чинками и сама приведет ему дюймовочку. Так оно и бывало!
   Однажды жабка сказала Алене: "У меня в вашем возрасте уже  было  двое
детей". Алена ее поняла. Она хотела сказать: "Выходите замуж,  обзаводи-
тесь семьей, а не теряйте времени возле моего сына. Все равно  у  вас  с
ним ничего не получится".
   Алена и жабка не нравились друг другу. Без причин.
   Просто не совпадали электрические поля. А может быть,  была  причина:
Николаев. У них был один объект любви, и каждой хотелось владеть им без-
раздельно.
   - Здравствуйте, - поздоровалась Алена.
   - Добрый день, - отозвалась  жабка,  несколько  удивившись  появлению
Алены и ее боевому оперению.
   - А Саша дома? - спросила Алена.
   - Саша на работе, - ответила жабка очень вежливо и даже как бы  сост-
радая, что Алена до сих пор не обзавелась семьей, а бесперспективно  бе-
гает за ее сыном.
   - Его на работе нет. Я только что оттуда.
   - Не знаю. Во всяком случае, мне он сказал, что он ушел на работу.
   Алене захотелось сказать: "жаба". Но она справилась с желанием и ска-
зала:
   - До свидания.
   Алена спустилась пешком до первого этажа. Вышла на улицу.
   Двор перед домом был засажен зеленью. Высокая костистая старуха широ-
ко шагала, как послушник, тащила за собой шланг.
   Алена остановилась в раздумье. Николаев пошел на работу и  не  пришел
на работу. Значит, что-то случилось.
   Может быть, он попал под машину?
   Она подняла голову, разыскивая глазами окна Николаева.
   Жабка маячила в окне, и даже  отсюда  были  видны  ее  остановившиеся
встревоженные глаза. Видимо, ход ее мыслей был тот же, что  и  у  Алены.
Определенные ситуации рождают определенный штамп мышления.
   - Вера Петровна! - позвала Алена.
   Жабка тут же высунулась в окно.
   - А вы не знаете, где бюро несчастных случаев?
   Жабка тут же исчезла, может быть, рухнула в обморок.
   Алена подождала немножко, потом пошла, в раздумье, к автобусной оста-
новке.
   Если Николаев попал под машину, то его, скорее всего, отвезли в Скли-
фосовского. Можно выпросить халат и войти к нему в палату. Войти и осто-
рожно лечь возле него на кровать. Николаев будет лежать  в  ее  флюидах,
как в теплой ванне, и ему не будет больно. И не будет страшно. Она  под-
винет губы к его уху, тихо спросит:
   - Ты меня слышишь?
   Он сомкнет и разомкнет ресницы, как бы кивнет ресницами.
   - Я устала, - прошепчет Алена. - Мне надоело.
   Я больше ничего не хочу.
   Он опустит ресницы на щеки. От угла глаза к уху  двинется  некрупная,
непрозрачная слеза.
   Николаев пошел на работу и не пришел на работу.  Может  быть,  с  ним
действительно что-то случилось. А может быть, и другое. Вернее, другая.
   Алена остановилась, парализованная догадкой. Она вспомнила,  как  од-
нажды, в начале их любви, Николаев не пошел на работу. Алена была  тогда
для него важнее всех тайн Земли. Он не боялся бесчестья,  которое  падет
на голову прогульщика, не побоялся бы любого возмездия. Он тогда не  по-
шел на работу, и они отправились в кино. Из кино в кафе.  Потом  бродили
по улицам, сцепив руки.
   То же самое и сегодня. Те же поступки. Те же слова. А в сущности, по-
чему он должен придумывать какие-то новые слова и совершать другие  пос-
тупки. Меняется объект любви, а человек остается тем же. И так же  выра-
жает свои чувства.
   Он и Другая сидят сейчас в кино, в том же самом кинотеатре, локоть  к
локтю. Плечом к плечу. Он смотрит на экран. Она - на него. Он оборачива-
ется и чуть кивает в сторону экрана, дескать: туда смотри. Но она  смот-
рит на него. И он тоже смотрит на нее, и в темноте мерцают его глаза.
   Кто знает: о чем человек думает в последние секунды своей жизни? Это-
го еще никто не рассказал. Но вполне может быть, что в последние секунды
Алена увидит его мерцающие  в  полумраке  сильные  глаза.  Лучше  бы  он
действительно попал под машину и был сейчас по ту сторону  времени,  чем
здесь. С Другой.
   ...Они досмотрели кино и зашли в кафе. Он жует с сомкнутыми губами, и
не отрываясь смотрит на Другую, и не понимает, как он был влюблен в  ко-
го-то, кроме нее. Она красивее Алены, моложе, элегантнее и нравится жаб-
ке. Николаев развлекает ее по знакомой программе: сначала детство, в ко-
тором он не мамсик, а полуголодный шантрапа. Потом Институт физики  Зем-
ли, в котором он не показушник, а вольнодумец и борец. Директор пытается
понять его, но Николаев не умещается в рамки чужого понимания. Его  ник-
то, никто не может понять... Другая проводит тонкой ладошкой по его щеке
и говорит: "Я тебя понимаю. Ты лучше всех. Ты - единственный".  Николаев
снимает ее ладошку со щеки и целует каждый палец. А она склоняет лицо  и
целует его руки - тоже каждый палец... Она, конечно же, знает об Алене и
называет ее "твоя певичка". Он смущенно  молчит,  как  бы  извиняясь  за
прошлое и зачеркивая его своим молчанием.
   - Ваш билет, - проговорили сверху над ухом Алены.
   Алена очнулась. Над ней стояли две женщины, а сама она сидела в авто-
бусе. Алена не помнила, как она оказалась в автобусе, и не понимала, что
от нее хотят незнакомые женщины. Она подняла на них глаза, полные  горя.
Потом встала со своего места и пошла, ни на кого не глядя.
   Женщины, оробев, посторонились и пропустили Алену.
   - Нахалка, - сказал кто-то за спиной.
   - Молодая, а бессовестная.
   Алена вышла на остановке, которая называлась Фестивальная улица.  Что
это за улица? Как она сюда заехала?
   Должно быть, села не в ту сторону. Или не на тот автобус.
   А скорее всего: то и другое.
   Возле фонарного столба лежала убитая дворняга.  Ее,  наверное,  сбила
машина и кто-то оттащил в сторону. К столбу. Собака была большая,  белая
и грязная. Алена увидела собаку, как макет своей будущей жизни.
   Те двое сидели в кафе. В тепле. Ели и пили. Они - там.
   А она - тут, на другом конце города. Отверженная, голодная, к тому же
еще нахалка и бессовестная в общественном мнении.
   А жизнь тем временем шла своим чередом. На смену дню плыл вечер.  Об-
лака стояли величественные и равнодушные ко всему, что делалось на  Зем-
ле. Что такое одна судьба в общем вареве  мироздания?  Уцелевшие  собаки
бежали трусцой в поисках пищи и ласки.
   Что делать? Как постоять за себя?
   Можно выброситься при нем из окна. Будет он ее помнить.  Не  забудет,
даже если и захочет. Она мертвая станет между ними и разлучит.
   Впрочем, зачем убивать себя, если можно убить его.
   Алена услышала вдруг резкий холод. Она задохнулась.
   Потом с нее ручьями пошла вода.
   Мимо проехала поливапьная машина. Шофер, высунувшись, что-то  кричал.
Похоже, сердился.
   Машина проехала. Алена осталась стоять  возле  автобусной  остановки.
Волосы ее обвисли. Ресницы текли по лицу черными дорожками. Брюки  обле-
пили ноги. Вода натекла в туфли.
   Николаев и Другая сейчас гуляют по городу и вполне могут завернуть на
Фестивальную улицу. Они пройдут мимо Алены, держась  за  руки,  спаянные
радостным чувством.
   Николаев узнает Алену, поздоровается: "Привет".  Она  ответит:  "При-
вет". Потом он скажет: "Пока". Она ответит - "Пока".
   Они пройдут мимо. Через несколько шагов та обернется, коротко и цепко
обежит Алену глазами.
   Это ему надоело. Это он больше ничего не хочет. А она бегает  за  ним
по всему городу, чтобы сказать восемь слов.
   Алена пережила унижение - такое сильное, будто встреча  произошла  на
самом деле. Это унижение переплавилось каким-то образом в новое,  гордое
чувство, и это новое чувство не позволило ей стоять на месте.
   Алена пошла по Фестивальной улице. Идти в мокрых туфлях было  неудоб-
но. Она сняла их, взяла в руку и пошла босая по теплому асфальту.
   Встречные люди оборачивались и смотрели на Алену с удивлением  и  за-
вистью. Им тоже хотелось снять с  себя  душную  обувь  и  пойти,  как  в
детстве, легко и полетно. Но все они были не свободны в силу разных при-
чин. Каждый от чего-то зависел.
   Лифт в доме не работал. Он не работал именно потому, что в Алене  за-
кончились последние силы. Если бы она хорошо себя чувствовала, то  лифт,
конечно же, был бы в полной исправности. Алена уже давно заметила подоб-
ные совпадения в своей жизни, и даже вывела из них закон, который назва-
ла "закон подлости".
   Закон сработал, и Алена пешком отправилась на одиннадцатый  этаж.  Ей
казалось, она передвигается не на ногах, а на клапанах своего сердца.
   На десятом этаже Алена остановилась. Еще один  лестничный  марш,  еще
одно усилие, и она сможет отгородиться от мира. От людей и  облаков.  От
автобусов и собак. Она, как в пустой гулкий храм,  войдет  в  свое  нес-
частье и никого туда не пустит.
   Сейчас, в данную минуту, ей не хотелось ничего. Но когда придет  пора
что-то почувствовать, ей не захочется ни умирать, ни убивать.  Ей  захо-
чется просто выжить.
   ...Николаев сидел перед ее дверью на ступеньках  и,  похоже,  дремал.
Увидев Алену, он поднял голову. Поднялся со ступенек. Смотрел, не мигая.
Глаза у него были как у коня. У пони. Но, в конце концов, у пони, у коня
и даже у осла - одинаковые глаза. Рост разный, а глаза одни. Во всем его
облике было что-то хрупкое, безрадостное, как в траурной бабочке. От не-
го исходил мрачный шарм.
   Алена сглотнула волнение, чтобы не стояло у горла. Волнение  немножко
отодвинулось, но тут же снова подошло к горлу. Мешало дышать.
   - Я тебя с двенадцати часов ищу, - сказала Алена.
   - А я тебя с двенадцати часов жду, - сказал Николаев.
   - Знаешь что?
   - Знаю...
   Они качнулись друг к другу. Обнялись. Замерли.
   Алена обнимала его так, будто это ее сын, вскормленный  и  выстрадан-
ный, который пришел к ней из опасности и опять должен уйти в  опасность.
Она обнимала его, будто это был дивный ковбой в широкой шляпе. И не было
такой силы, которая могла бы развести  их  по  разным  жизненным  прост-
ранствам.
   Алена вздохнула прерывисто - так вздыхает наплакавшийся ребенок.  Так
вздыхает пересохшая земля после дождя. Было ясно все, кроме одного:  по-
чему она, Елена Андреевна Журавлева, такая красивая, положительная, спо-
собная к устойчивому чувству, -  почему  изо  всего  мужского  населения
страны она выбрала именно Николаева-мамсика и показушника, к тому же од-
ного с ней роста?
   Это была одна из тайн Земли, которую никто никогда не разгадает. Да и
не надо.
   Вечером Николаев уходил.
   Алена ждала: он скажет еще что-то, кроме "пока". Смотрела в его лицо,
а он - куда-то вверх. У него были желтоватые белки и выражение,  которое
она не любила.
   Потом он сказал:
   - Пока.
   И ушел.
   Лифт не работал. Николаев сбегал по лестнице, и некоторое  время  был
слышен ритмический рисунок его шагов.
   Утром Алена проснулась с ощущением, что ей все надоело.


   СТЕЧЕНИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ

   Работник четыреста восемьдесят третьего почтового  отделения  Клавдия
Ивановна Прохоренко, а точнее - тетя Клава - почтовичка, дождалась конца
рабочего дня и пошла в гастроном.
   Гастроном был в том же доме, что и почта, только с другой стороны,  а
с третьей и четвертой сторон размещались: химчистка,  комбинат  бытового
обслуживания, столовая и парикмахерская с косметическим кабинетом.
   Такие удобства воздвигли рядом с общежитием  для  студентов-иностран-
цев, чтобы не бегали туда-сюда по всему городу, а все у них было под ру-
кой: и почта, и парикмахерская.
   Тетя Клава вошла в гастроном. Студенты в пестрых одеждах бродили, как
озябшие заморские птицы, и, глядя на дымно-курчавые головы негров,  тетя
Клава думала: "На что им парикмахерская? Их  хоть  причесывай,  хоть  не
причесывай..."
   Мясной отдел был беден в конце дня. Импортные куры в красивых  целло-
фановых пакетах выглядели такими каменно промерзшими, будто их забили до
нашей эры и хранили до сегодняшнего дня в районе вечной мерзлоты.
   Тетя Клава обвела прилавок скучным взором и поехала на базар.
   Базар всегда волновал ее, как когда-то в молодости волновала танцпло-
щадка: возможностью выбора и ожиданием удачи, счастливого случая. И сей-
час, входя под своды Черемушкинского рынка, тетя Клава испытала  забытое
теснение в груди.
   Базар встретил ее щедрой осенью, хотя за порогом стояла грязная  ави-
таминозная весна.
   Сразу при входе начинались цветы. Они существовали в ведрах с  водой,
совершенно обособленные от своих заземленных хозяев.
   Поговаривали, что цветы эти поморожены, что лукавые хозяева смачивают
их в специальном растворе, и цветы вянут в ту же секунду, как только  их
приносишь домой. Может, это и было правдой. Но, глядя на пионы  и  розы,
на их хрупкую живую нежность, трудно было себе представить, что эта кра-
сота кончится, иссякнет когда-нибудь.
   Мяса на базаре не было. Видимо, колхозники все продали с утра,  сдали
весы и уехали к себе в деревню. Тетя Клава долго бродила среди прилавков
без дела, потом купила кулек тыквенных семечек и направилась к выходу.
   У самых дверей ей повстречалась высокая  худая  баба  в  расстегнутом
ватнике. Из-под ватника, вытянув шею, выглядывал цыпленок. Он был  гряз-
ный, облезлый, походил на маленького спившегося орла.
   - Сколько стоит этот гусь? - спросила тетя Клава и сняла с губ шелуху
от тыквенных семечек.
   Баба внимательно оглядела тетю  Клаву  от  шапки,  украшенной  лисьим
хвостом, до туфель на микропоре и сказала:
   - Сами вы, гражданка, гусь...
   В автобусе все места оказались заняты.  Тетя  Клава  строго  оглядела
пассажиров, ожидая поймать чей-нибудь виновато бегающий взгляд. Но  пас-
сажиры сосредоточенно читали газеты или, глядя в запыленные окна,  прос-
матривали в уме свою жизнь.
   Тетя Клава встала поустойчивее и тоже стала смотреть  перед  собой  с
независимым видом. В ее напряженных глазах отчетливо читалась  гордость,
настоянная на обиде.
   Обида была не в том, что все сидят, а тетя Клава стоит.  Это  мелочь.
Обидно было, что тетя Клава стоит единственная во всем автобусе.  Только
ей и не хватило места. И так было всегда.
   Наверное, господь бог задумал тетю Клаву как неудачницу и все пятьде-
сят лет, которые она жила на свете, не позволял ей отвлекаться от своего
первоначального замысла.
   Если тетя Клава влюблялась, обязательно не в  того,  хотя  "тот"  мог
стоять рядом. Если болела - обязательно с осложнениями. Если  стояла  за
чем-нибудь в очереди, то это "что-то" кончалось прямо перед ней. И  если
бы когданибудь реваншисты развязали атомную войну  и  скинули  на  город
атомную бомбу, то эта бомба попала бы прямо в макушку тети Клавы.
   В автобус вбежали парень и девушка и стали подле тети Клавы. Этим бы-
ло все равно, есть места или нет. Парень тут же взгромоздил правую  руку
на плечо девушки, и его острый локоть нацелился прямо в ухо тети  Клавы.
Такая бесцеремонность неприятно волновала.  Было  напряженное  ожидание,
как перед анализом крови, когда тебе должны ткнуть иголкой в палец.
   Автобус свернул и чуть накренился, и молодой человек тоже  накренился
вместе с автобусом, и его локоть плавно лег на голову тети Клавы.
   - Нельзя ли поосторожнее? - с готовностью, будто только этого и  жда-
ла, спросила тетя Клава.
   Парень мельком посмотрел на нее, сказал "извините" и отодвинулся. Де-
вушка тоже мельком посмотрела на тетю Клаву, и в ее  быстром  доброжела-
тельном взгляде можно было уловить: "Неужели не скучно быть такой  толс-
той и носить такую шляпу?"
   Тетя Клава пришла домой, вытащила цыпленка из сумки.  Его  лапы  были
перевязаны красной сатиновой тряпочкой.
   Она развязала узел, размотала тряпку и поставила цыпленка на ноги. Он
свалился на бок. Тетя Клава снова поставила его, но он снова лег,  безу-
частно смотрел над собой круглым оранжевым глазом.
   Тетя Клава постояла над цыпленком и пошла  звонить  подруге  Зинаиде.
Зинаида тоже была почтовичка, сидела на коммунальных услугах.
   У нее в жизни были две противоположные страсти: любовь  и  ненависть.
Любовь к дочери и ненависть к зятю. Когда зять ходил по квартире, Зинаи-
да тихо плакала от безысходной, изнуряющей ее ненависти. Это чувство по-
стоянно жило  в  ней  и  кричало  живыми  голосами.  Они  пытались  было
разъехаться и даже разменяли свою квартиру на две комнаты в разных райо-
нах. Но, потеряв возможность ненавидеть зятя,  Зинаида  ощутила  в  душе
опустошение, дыру, как след от прошедшей навылет пули. Жить с этой дырой
она не могла, и снова переехала к дочери, и продолжала любить и  ненави-
деть уже на меньшей площади.
   - Зин, ты? - спросила тетя Клава, заслышав знакомый голос.
   - Сыр без хлеба жрет! - заорала Зинаида. - Я ему говорю: "Вы  чего  ж
хлеба-то не берете?" А он: "Не хочу поправляться". Это, знаешь, и  дурак
будет все хорошее без хлеба жрать!
   - Да... - формально посочувствовала тетя Клава - Слушай, я на  базаре
куренка купила, а он больной...
   - По чем брала?
   - Рубль.
   - Конечно, больной, - сказала Зинаида.
   Видимо, ход ее мыслей был таков: цыпленок - это маленькая курица, ко-
торая скоро вырастет и будет стоить много дороже, и человеку нет  смысла
отдавать за рубль то, что стоить пять... Больной же  цыпленок  не  стоит
ничего, и вполне резонно получить рубль за то, что вообще не имеет цены.
   - Они небось дуру по всему базару искали, - добавила Зинаида.
   Тетя Клава вспомнила хмурую бабу в ватнике. Она, возможно,  простояла
с утра целый день, пока дождалась единственную во всем городе дуру, и  в
тети Клавину чашу терпения упала еще одна тугая капля.
   - А разве куры болеют? - на всякий случай усомнилась тетя Клава.
   - А как же? У них и печень бывает увеличена.
   - А лекарства им дают?
   - Какие курам лекарства? Под нож и в суп. Ты только  не  вздумай  ва-
рить, - предупредила Зинаида. - Черт с ним, с рублем...
   - А куда я его дену?
   - Выкинь, да и все!
   - Так он же живой.
   Женщины замолчали, потом Зинаида сказала:
   - Вчера вышел из ванной, сел в кресло, начал ногти на  ногах  стричь.
Так ногти, веришь, по всей комнате летят и в ковре застревают. А кто бу-
дет выковыривать? Я ему говорю: "Вы бы газетку подстелили..."
   - Я пойду, - задумчиво сказала тетя Клава. - Меня ждут...
   Цыпленок лежал, покорный судьбе, полуприкрыв глаза  прозрачной  плен-
кой.
   Тетя Клава достала с полки трехлитровую банку