сять часов утра мало кто ездит. Рабочие и служащие давно работают
и служат, а те, кто не работает и не служит, в это время,  не  торопясь,
одеваются, чистят зубы и завтракают. Для них десять часов рано.
   Для меня десять часов поздно, потому что через двадцать минут я  дол-
жен начать урок в пятом "Б".
   Я преподаю французский язык с нагрузкой двадцать четыре часа в  неде-
лю. Я бы с удовольствием работал двадцать четыре часа в  год,  но  тогда
моя годовая зарплата равнялась бы недельной.
   Когда-то я хотел учиться в Литературном институте, на отделении худо-
жественного перевода, но меня туда не приняли. Окончив иняз, хотел рабо-
тать переводчиком, ездить с делегациями за границу, но за  границу  меня
никто не приглашает, а самому ходить и напрашиваться неудобно.
   Моя невеста Нина говорит, что я стесняюсь всегда не там, где надо.  А
ее мама говорит, что я сижу не на своем месте. "Своим" местом она,  оче-
видно, считает такое, где моя месячная зарплата равнялась бы  теперешней
годовой.
   Надо было платить за проезд. Я порылся в карманах,  достал  мелочь  -
три копейки и пять копеек. Подумал, что если брошу пятикопеечную монету,
то переплачу: ведь билет стоит четыре копейки. Если же опущу три  копей-
ки, то обману государство на копейку. Посомневавшись, я решил этот  воп-
рос в свою пользу, тем более что рядом не было никого, кроме  близорукой
женщины, которая читала газету.
   Я спокойно оторвал билет, сел против кассы и стал припоминать, как мы
с Ниной ссорились вчера по телефону. Сначала я говорил  -  она  молчала.
Потом она говорила - я молчал.
   Женщина тем временем опустила газету и строго поинтересовалась:
   - Молодой человек, сколько вы опустили в кассу?
   Тут я понял, что она не близорука - наоборот,  у  нее  очень  хорошее
зрение - и что она контролер. Опыт общения с контролерами у меня  незна-
чительный. Но сегодня я не воспользовался бы никаким опытом.  Сегодня  я
решил никого не бояться.
   - Три копейки, - ответил я контролерше.
   - А сколько стоит билет? - Такие вопросы в школе называют наводящими.
   - Четыре копейки, - сказал я.
   - Почему же вы опустили три вместо четырех?
   - Пожалел.
   Контролерша посмотрела на меня с удивлением.
   - А вот сейчас оштрафую вас, заплатите в десять раз больше. Не  жалко
будет?
   - Почему же? - возразил я. - Очень жалко.
   Контролерша смотрела на меня, я - на контролершу, маленькую, худую, с
озябшими пальцами. Она была такая худая,  наверное,  оттого,  что  много
нервничала - по своей работе ей  приходилось  ссориться  с  безбилетными
пассажирами.
   А контролерша, глядя на меня, тоже о чем-то думала: припоминала,  на-
верное, где меня раньше видела. На меня многие так смотрят, потому что я
похож на киноартиста Смоктуновского, только у меня  волос  побольше.  Но
моя контролерша скорее всего в кино ходила редко  и  про  Смоктуновского
вряд ли слышала.
   - Может, вы просто забыли бросить копейку? - Это был следующий  наво-
дящий вопрос.
   - Я не забыл. Я пожалел.
   Такой искренний безбилетник контролерше, очевидно, раньше не попадал-
ся, и она не знала, как в таких случаях себя вести.
   - Вы думаете, мне приятно брать с вас штраф?  -  растерянно  спросила
она.
   - По-моему, в этом заключается ваша работа.
   - Нет, не в этом; моя работа в том, чтобы касса делала полные  сборы.
Да. А некоторые так и норовят обмануть. Или вовсе ничего  не  платят,  а
билет отрывают... - Контролерша, видимо, хотела сказать мне о роли дове-
рия на современном этапе к человеку, о принципе "доверяй и проверяй" и о
том, что именно они, контролеры, призваны повышать сознательность  граж-
дан.
   Но ничего этого она не сказала, а, махнув рукой, прошла вперед и села
под табличкой "Места для пассажиров с детьми и инвалидов".
   Троллейбус остановился, я бросил в кассу пятикопеечную монету  и  со-
шел. Это была моя остановка.
   В школе было тихо и пустынно. Школьный сторож Пантелей Степаныч, а за
глаза просто Пантелей, сидел в одиночестве возле раздевалки в своей  не-
изменной кепочке, которую он носил, наверное, с тех пор, когда  сам  еще
ходил в школу.
   Пантелей - и сторож, и кассир, и завхоз, он чинит столы и парты, при-
бивает плакаты и портреты знаменитых людей. Если бы ему поручили, он мог
бы преподавать французский в пятом "Б" и делал бы это с не меньшим успе-
хом, чем я. Во всяком случае, приходил бы вовремя.
   Увидев меня, Пантелей скорчил гримасу, как  Мефистофель,  и  погрозил
пальцем:
   - Смотри, жене все скажу.
   Это была его дежурная шутка. Молодым учительницам он  говорил  то  же
самое, но заменял слово "жене" словом "мужу": "Смотри, мужу все скажу".
   Учительниц это раздражало, потому что мужей у многих не было, а  Пан-
телей каждый раз напоминал об этом.
   Я стал раздеваться и уже видел свой пятый "Б" в конце коридора второ-
го этажа: Малкин бегает по партам, давя каблуками чернильницы, а Собакин
наверняка сидит под потолком.
   В пятом "Б" раньше помещался спортивный зал, и в классе  до  сих  пор
осталась стоять шведская стенка. Собакин каждый раз забирается на  самую
верхнюю перекладину, и каждый раз я начинаю урок с того, что  уговариваю
его сойти вниз.
   Обычно это выглядит так:
   - Собакин! - проникновенно вступаю я.
   - А! - с готовностью откликается Собакин.
   - Не "а", а слезь сию минуту.
   - Мне отсюда лучше видно и слышно.
   - Ты слышишь, что я тебе сказал?
   - А че, я мешаю?..
   Дальше начинается ультиматум с моей стороны, что если-де он, Собакин,
не слезет, я прекращу урок и выйду из класса.
   Собакин продолжает сидеть на стенке, завернув носы ботинок за  перек-
ладину. Класс молча, с интересом наблюдает. Несколько человек болеют  за
меня, остальные за Собакина.
   Я проигрываю явно. Выйти я не могу: стыдно перед учениками и  попадет
от завуча. Собакин слезать не собирается. Мне каждый раз хочется  подой-
ти, стянуть его за штаны и дать с уха на ухо, как говорит  Нинина  мама,
чтоб в стенку влип.
   Кончается это обычно тем, что детям становится жаль меня, они  быстро
и без разговора водружают Собакина на его положенное место.
   Сегодня я, как обычно, "открыл" урок диалогом с Собакиным.
   - Собакин!
   - А!
   - Ну что ты каждый раз на стену лезешь? Хоть бы поинтереснее что при-
думал.
   - А что?
   - Ну вот, буду я тебя учить на свою голову.
   Собакин смотрит на меня с удивлением. Он не предполагал, что я  сменю
текст, и не подготовился.
   - А вам не все равно, где я буду сидеть? - спросил он.
   Я подумал, что мне, в сущности, действительно все равно, и сказал:
   - Ну сиди.
   Я раскрыл журнал, отметил отсутствующих.
   Уроки у меня скучные. Я все гляжу на часы, сколько минут осталось  до
звонка. А когда слышу звонок с урока,  у  меня  даже  что-то  обрывается
внутри.
   Я прочитал в подлинниках всего Гюго, Мольера, Рабле, а  здесь  должен
объяснять Imparfait спрягаемого глагола и переводить фразы: "это школа",
"это ученик", "это утро".
   Я объясняю и перевожу, но морщусь при этом, как чеховская кошка,  ко-
торая с голоду ест огурцы на огороде.
   Я скучаю, и мои дети тоже скучают, а поэтому бывают рады даже  такому
неяркому развлечению, как "Собакин на стенке". Сегодня Собакин слез сра-
зу, так как, получив мое разрешение, потерял всякий  интерес  публики  к
себе, а просто сидеть на узкой перекладине не имело смысла.
   Отметив отсутствующих, я спрашиваю, что было задано на дом, и начинаю
вызывать к доске тех, у кого мало отметок и у кого плохие отметки.
   Сегодня я вызвал вялого, бесцветного Державина, у которого мало отме-
ток, да и те, что есть, плохие. Дети дразнят его "Старик Державин".
   - Сэ ле... матен... - начал "Старик Державин".
   - Матэн, - поправил я и, глядя в учебник, стал думать о Нине.
   - Матен, - угрюмо повторил, Державин.
   Я хотел поправить еще раз, но передумал, - у парня явно не было  спо-
собности к языкам.
   - Знаешь что, - предложил я, - скажи своей маме, пусть она перестанет
нанимать тебе учителей, а найдет своим деньгам лучшее применение.
   - Можно, я скажу, чтобы она купила мне батарейки для карманного  при-
емника? - Державин посмотрел на меня, и я увидел, что глаза у  него  си-
ние, мраморного рисунка.
   - Скажи, только вряд ли она послушает.
   Державин задумался, а я, взглянув на его сведенные белые брови, поду-
мал, что он вовсе не бесцветный и не вялый, - просто парню не очень лег-
ко жить с такой энергичной мамой и таким учителем, как я.
   Через класс пролетела записка и шлепнулась возле Тамары Дубовой.
   - Дубова, - попросил я, - положи записку мне на стол.
   - Какую, эту?
   - А у тебя их много?
   - У меня их нет.
   Я почувствовал, что если вовремя не  прекратить  этот  содержательный
разговор, он может затянуться. Удивительно, в общении с  Дубовой  я  сам
становлюсь дураком.
   - Ту, что валяется возле твоей парты, - сказал я.
   Дубова с удовольствием подхватилась, подняла записку, положила передо
мной на стол и пошла обратно, вихляя спиной. Для нее  это  была  большая
честь - положить мне на стол записку, да к тому же даровое развлечение -
пройтись во время урока по классу.
   Читать записку при всех мне было неловко, а прочитать хотелось: инте-
ресно знать, о чем пишут друг другу двенадцатилетние люди.
   Я сунул записку в карман.
   - Э тю прэ кри Мари а сон фрер Эмиль, - читал Державин.
   - Переведи, - сказал я, незаметно вытащил под столом записку  и  стал
тихо разворачивать: она была свернута, как заворачивают в аптеках порош-
ки.
   - "Ты готов? - кричит Мария своему брату Емеле..."
   - Не Емеле, а Эмилю, - поправил я.
   - Эмилю... Нон, Мари...
   Я развернул, наконец, записку: "Дубова Тома, я тебя люблю, но не могу
сказать, кто я. Писал быстро, потому плохо. Коля".
   Теперь понятно, почему этот известный неизвестный  каждый  раз  лазит
под потолок.
   Мне вдруг стало грустно. Подумал, что им по двенадцати и  у  них  все
впереди. А у меня все на середине.
   - Садись, - сказал я Державину.
   Я встал и начал рассказывать о французском языке вообще - не  о  гла-
гольных формах, а о том, что мне самому интересно: о фонемоидах, о  том,
почему иностранец, выучивший русский язык, все равно говорит с акцентом;
о художественном переводе, о том, как можно одну и ту же фразу перевести
по-разному. Я читал им куски из "Кола Брюньона" в  переводе  Лозинского.
Читал Рабле в переводе Любимова.
   Мои дети первый раз в жизни слушали Рабле, а я смотрел, как они  слу-
шают: кто подперев кулаком подбородок, кто откинувшись, глядя куда-то  в
окно, залитое небом. Дубова ела меня глазами, следила, как движутся  мои
губы. Павлов смотрел мне прямо в лицо; в первый раз он глядел не  сквозь
меня.
   Передо мной сидели тридцать разных людей, а раньше все  они  казались
мне похожими друг на друга, как полтинники, и я никого не знал по имени,
кроме Собакина и Дубовой.
   Потом мы вместе стали переводить первую фразу из заданного параграфа:
" С'est ie matin", и получилось, что эти три  слова  можно  перевести  в
трех вариантах: "Вот утро", "это утро" и просто "утро".
   В конце урока я вызвал Павлова - мальчика, над которым все смеются. В
каждом коллективе есть свой предмет для насмешек. В пятом "Б"  это  Пав-
лов, хотя он не глупее и не слабее других.
   Помня о фонемоидах, Павлов старался произносить слова  в  нос:  хотел
продемонстрировать такое произношение, чтобы француз не обнаружил в  нем
иностранца. Я не понимал ни слова, потому что он ухитрялся произносить в
нос не только гласные, но и согласные.
   Дети переводили глаза с меня на Павлова, с Павлова на меня.  Я  сидел
непроницаем, как сфинкс, - они решили, что Павлов читает правильно. И не
засмеялись.
   Зазвенел звонок. Это Пантелей включил электрические часы. Мне показа-
лось, что Пантелей рано их включил. Я сверил со своими - все  было  пра-
вильно. Урок кончился, а я не успел объяснить Imparfait глаголов  первой
группы, не успел опросить двоечников.
   Это значит отставание от программы; это значит высокий процент  неус-
певаемости; это значит, будет о чем поговорить на педсовете.
   На перемене я иду в столовую. Мне надо прежде  зайти  в  учительскую,
положить журнал. Но идти туда я не хочу, потому что встречу  завуча  или
директора.
   В столовой завтракает "продленный день". Возле буфета - очередь: дев-
чонки и мальчишки тянут пятаки, каждый мечтает о пирожке с повидлом.
   Я люблю наблюдать детей в метро, на улице, в столовой, но не на  уро-
ке. На уроке я испытываю так называемое "сопротивление материала".
   Я хотел взять сосиски с капустой, но в это время в столовую вошла за-
вуч Вера Петровна, и я вместо сосисок решил взять сырники, от которых  у
меня изжога.
   Я решил взять сырники потому, что не  умею  правильно  есть  сосиски:
люблю их кусать, чтобы кожица  хрустела.  Такая  манера  есть  не  соот-
ветствует светскому этикету, а обнаруживать перед завучем свою  несветс-
кость мне не хотелось.
   Тем не менее я беру сосиски и иду к столу.
   В обществе Веры Петровны я чувствую себя сложно. Семьи у нее нет, ра-
ботает она хорошо - в этом смысл ее жизни. Семьи у меня тоже нет,  рабо-
таю я плохо - и смысл моей жизни, если он есть, не в этом.
   Для Веры Петровны нет людей умных и глупых,  сложных  и  примитивных.
Для нее есть плохой учитель и хороший учитель.
   Я - плохой учитель. Перед ней я чувствую себя несостоятельным и  поэ-
тому боюсь ее. Я обычно стараюсь дать ей понять, что где-то за школьными
стенами проходит моя иная, главная жизнь. И в той жизни я куда более хо-
зяин, чем остальные учителя, которые не читают Рабле не то что в подлин-
нике, но и в переводе Любимова.
   Сегодня я ничего не давал понять. Я ел сосиски прямо с кожицей, ждал,
когда Вера Петровна начнет говорить о моем опоздании.
   - Слякоть... - сказала она, глянув в окно. - Скорее бы зима...
   Я промолчал. Мне вовсе не хотелось, чтобы зима приходила скорее,  по-
тому что у меня нет зимнего пальто.
   Кроме того, я понимал, что "слякоть" - это  проявление  демократизма.
Это значило: "Вот ты опаздываешь, халтуришь, а я с тобой как с человеком
разговариваю".
   Я молчал. Вера Петровна блуждала ложкой в супе.
   - Скажите, Валентин Николаевич, - начала она тихим семейным  голосом,
- вы после института пошли работать в школу... Вы так хотели?
   - Нет, я хотел поехать в степь.
   Я действительно хотел тогда поехать в степь. Не для того, чтобы внес-
ти свой вклад, - его и в Москве можно внести. Не для того, чтобы  наблю-
дать жизнь, - ее где угодно можно наблюдать. Мне хотелось в другие усло-
вия, потому что, говорят, в трудностях раскрывается личность.
   Может, вернувшись потом в Москву, я стал бы переводить книги и  делал
это не хуже, чем Лозинский. Может, во мне раскрылась бы такая  личность,
что Вера Петровна просто ахнула?
   Но, кроме всего, мне хотелось посмотреть, какая она, степь, и  позна-
комиться с людьми, которые живут там, работают и обходятся без  московс-
кой прописки.
   - В какую степь? - не поняла Вера Петровна. - В казахстанскую?
   - Можно в казахстанскую, можно и в другие.
   Вера Петровна, наверное, подумала, что я ее разыгрываю и что это неу-
местно.
   - Что ж вы не поехали? - строго спросила она.
   Теперь придется объяснять, что у меня очень больная мама, от  которой
ушел папа. И придется рассказать про Нину, которая к тому времени, когда
меня распределяли, не закончила еще своего высшего образования, а закан-
чивает только в этом году.
   - Я нужен был в Москве.
   - Кому?
   Вера Петровна думала, что я скажу - пятому "Б".
   - Двум женщинам, - сказал я.
   Завуч стала быстро есть суп. Она решила не задавать  больше  вопросов
на посторонние темы, потому что неизвестно, о чем я еще захочу ей  расс-
казать в порыве откровенности. Вера Петровна решила  говорить  только  о
деле.
   - Вот вы сегодня опять опоздали, - начала она. - За эту неделю третий
раз.
   - Четвертый, - поправил я.
   - Вам не стыдно?
   Я задумался. Сказать, что совсем не стыдно, я не мог, стыдно  -  тоже
не мог.
   - Не очень, - сознался я.
   - А напрасно. Вы понимаете, что это такое? Был звонок. Вас нет,  дети
волнуются...
   - Что вы! - возразил я. - Наоборот, они  думают,  что  я  заболел,  и
очень рады.
   Вера Петровна посмотрела на меня внимательно и вдруг  смутилась.  На-
верное, подумала, что я кокетничаю с ней. Это было приятно ей, хоть я  и
плохой учитель. А я, когда она покраснела, впервые увидел, что  она  еще
молода и вовсе не так самоуверенна.
   - Скажите, - спросила она, - неужели у вас нет большой мечты?  -  Это
был уже не наводящий вопрос. Это был простой человеческий вопрос.
   - Есть. Я хочу писать рассказы.
   - Почему же не пишете?
   - Я пишу, но их не печатают.
   - Почему? - изумилась она.
   - Говорят, плохие.
   - Не может быть. У вас должны быть хорошие рассказы.
   Вот всегда так. Во мне всегда подозревают больше, чем я могу.  Еще  в
детстве, когда я учился играть на рояле, учительница говорила моей маме,
что я способный, но ленивый. Что если бы я не ленился, то из меня  вышел
бы Моцарт. А я точно знаю, что Моцарт бы из меня не вышел при всех усло-
виях.
   Во время нашего разговора в столовую вошла учительница начальной шко-
лы Кудрявцева. Она молчит, в разговоре не участвует, обдумывает предсто-
ящий урок. Так хороший актер перед спектаклем входит в образ.
   Появилась учительница пения Лидочка.
   Она мечтает стать киноактрисой и свою работу в школе считает  времен-
ной; знакома со многими знаменитыми писателями, артистами и когда  расс-
казывает о них, то называет: Танька, Лешка.
   Пришел наш второй мужчина - учитель физкультуры Евгений Иваныч,  или,
как его фамильярно зовут ученики, Женечка.
   Меня ученики зовут "шик мадера", а Женечку "тюлей".
   Он считает меня размазней, интеллигентом, скучным  человеком,  потому
что я не поддерживаю за столом Лидочкиных изысканных тем. Женечка  пони-
мает толк в стихах, любит народные песни, но стесняется обнаружить  это.
Ему нравится казаться хуже, чем он есть.
   Мне нравится казаться лучше, чем я есть, Лидочке - талантливее.
   Я редко встречаю людей, которые хотят казаться тем, что они  есть  на
самом деле.
   В конце перемены, перед самым звонком, является  наш  третий  мужчина
(всего, включая Пантелея, нас четверо), учитель физики  Александр  Алек-
сандрович, или, как зовут его дети, Сандя.
   Санде пятьдесят лет. Он любит говорить, что всех врагов нажил честно.
Это правда. Сандя никого не боится, и, для того чтобы  говорить  правду,
ему не надо постоять во сне между двух радуг. Сандя  "режет"  эту  самую
правду направо и налево. Он постоянно всем недоволен. И часто  он  прав.
Но вместе с тем я всегда  чувствую,  что  его  больше  всего  интересует
собственная персона. Я знаю, он подсчитывает, сколько съел за  день  жи-
ров, белков и углеводов. Если углеводов не хватает, Сандя  в  конце  дня
съедает кусочек черного хлеба.
   Сейчас он пил кофе с бутербродами, которые принес из дому. Ел бутерб-
род с икрой - в ней много белков, и на  чем  свет  поносил  фильм  "Зна-
комьтесь, Балуев" и всю киностудию "Ленфильм".
   Фильм был на самом деле плохой, киностудия действительно за последние
годы почти ничего интересного не выпустила, но я чувствовал,  что  Сандя
врет.
   - Послушайте, - поинтересовался я, - зачем вы врете?
   Сандя на минуту перестал жевать. За столиком рассмеялись, потому  что
все видели фильм "Знакомьтесь, Балуев".
   - С вами сегодня невозможно серьезно разговаривать,  -  сказала  Вера
Петровна и поправила волосы.
   Зазвенел звонок. Пантелей исправно нес службу. Мне надо было  идти  в
девятый "А".
   У нашей школы есть "преимущество" перед другими школами  в  районе  -
рядом колхозный базар. В других школах лучшие показатели по успеваемости
и посещаемости, а возле нашей - базар.
   Я пользуюсь этим преимуществом, чтобы купить Нине цветы  и  виноград.
Дарить цветы считается признаком внимания и изысканности, а  Ни