и похожи на сорванные цветы и на падающие звезды. Они  так
же украшают жизнь и так же быстро гибнут.
   Каждый смертен, но человечество бессмертно. Это бессмертие  обеспечи-
вает любовь.
   Я забыл царевну-лягушку, но оттого, что я был влюблен, я как бы  при-
коснулся к бессмертию и стал немножечко моложе.
   Самолет взвыл, потом стал набирать отчаяние внутри себя. Это отчаяние
погнало самолет по взлетной полосе. Он все сильнее мчался и все сильнее,
неистовствовал, доводя звук до какого-то невероятного бесовского  напря-
жения. И когда уже невозможно было вынести, самолет вдруг  оторвался  от
земли и успокоился. Повис в воздухе.
   Люди удрученно молчали. Они были заключены в капсулу самолета, от них
ничего не зависело, и они ни в чем не были уверены.
   Я заметил, что в поезде на отправление не обращают внимания  и  сразу
же после отхода начинают есть крутые яйца и копченую колбасу. В самолете
совсем по-другому. Человеку  не  свойственно  отрываться  от  земли,  он
чувствует неестественность своего положения и недоверие к самолету.
   Против меня сидел мальчик лет шестнадцати. Он был красивый и  серьез-
ный, и хотелось говорить ему "вы".
   Рядом - его папа. Мы с ним примерно ровесники, но выглядим  по-разно-
му: папа выглядит респектабельно, соответственно своему возрасту  и  об-
щественному положению. Он  соответствует,  а  я  нет.  Я  уставший,  без
мальчишеской романтики и без взрослых обязательств.
   Папа подвинул свое плечо к плечу сына, а мальчик  чуть  заметно  вжал
свое плечо в отцовское, как бы заряжаясь его любовью и защитой.
   Самолет набрал высоту. На крыльях появились крупные капли.
   Я смотрел вниз на облака и думал: "Если и выпаду, то облака спружинят
и задержат мои семьдесят шесть килограммов".
   Мне вдруг превыше всего захотелось коснуться правым плечом своего от-
ца, а левым - своего сына: справа - прошлое, слева - будущее, а я на жи-
вом стыке двух времен. У меня есть корни и есть ростки. Значит, я есмь.
   Я откинулся в кресле, прикрыл глаза.
   Самолет мерно гудел и, казалось, не двигался, а просто висел с  вклю-
ченным мотором.
   ...Крыло начало медленно отваливаться. Оно  повисло,  как  перебитое,
потом отделилось от самолета и осталось где-то позади. А на  том  месте,
где оно было, обозначилась дыра.
   Люди закричали. Крик все нарастал и уже перестал быть похожим на  че-
ловеческий крик. Я почувствовал, как меня тянет, всасывает в эту дыру. Я
расставил руки и ноги, как краб, чтобы уцепиться, задержаться.  Но  меня
туго и окончательно выбило из самолета. Я захлебнулся леденящим  холодом
и полетел. Мимо меня, как падающая звезда, пролетел горящий мальчик. И я
заплакал. Я летел и подробно плакал по себе. Облако меня  обмануло.  Оно
не спружинило, а пропустило меня, и я увидел землю, тяжело  летящую  мне
навстречу.
   ...Я проснулся от толчка.
   Самолет шел по бетонной дорожке. Стюардесса стояла в конце  салона  и
желала чего-то хорошего.
   Шел восьмой день отдыха.
   Ко мне заглянул архитектор и спросил, не хочу ли я совершить  восхож-
дение на Кикимору. Я не знал, хочу или нет, но сказал, что очень хочу.
   Я снимал комнатку неподалеку от моря, у подножия горы Кикиморы. Вмес-
те со мной в доме жили архитектор из Львова с женой и сыном жены.
   Архитектор был рыжий и улыбчивый, как клоун. На вопрос: "Как  жизнь?"
- он отвечал: "Замечательно" - с такой убежденностью, что тут  же  хоте-
лось поверить и порадоваться вместе с ним.
   Архитектор терпеть не мог юг и  говорил,  что  человек,  рожденный  в
средней полосе, должен жить в средней полосе, в  левитановском  пейзаже.
На юг он поехал лечиться от предынфарктного состояния.
   Врачи предложили архитектору лечь в больницу, но он решил: если  лечь
в больницу, смотреть в потолок и слушать свое сердце -  надвинутся  тре-
вожные отрицательные эмоции и сердце обязательно разорвется. Надо  ехать
на юг, плавать в море и бегать по горам. Надо принципиально не  замечать
своего сердца, и тогда оно подчинится. Как женщина.
   Жена архитектора, как я ее понял, -  современная  хищница,  но  не  в
вульгарном понимании: поймать, сожрать.  Орудие  захвата  у  современных
хищниц: нежность, преданность - подлинные чувства, которым нет цены.  Но
если жертва не поддается, если они видят, что совершили неудачный  рывок
в будущее, они полностью изымают свой вклад и помещают его в другого че-
ловека. И опять нежность, и опять верность, и не в чем упрекнуть.
   У таких женщин, как правило, по одному ребенку, по нескольку браков и
неврастения от желания объять необъятное. Они помногу говорят и уходят в
слова, как алкоголик в водку. Они могут разговаривать по телефону по де-
сять часов в день. Если бы словесную энергию можно было  использовать  в
мирных целях, отпала бы надобность в электростанциях, работающих на  ка-
менном угле.
   Жена архитектора любила проговаривать со мной свою жизнь и свои  сом-
нения. Общаться с ней было очень удобно. Она совершенно  не  интересова-
лась собеседником и говорила только о себе, поэтому беседа шла  в  форме
монолога. Я в это время думал о себе - тоже в форме монолога. И если  бы
наши голоса - ее звучащий, а мой внутренний - наложить один  на  другой,
то получился бы оперный дуэт, когда певцы стоят в разных углах сцены  и,
глядя в зал, каждый поет про свое.
   Сын жены архитектора Вадик - это особая статья. Ему семь лет. Он пос-
тоянно рисовал в альбоме, не рисовал даже, а набрасывал. Из-под его  ка-
рандаша возникали островерхие средневековые замки, рыцари в тяжелых дос-
пехах с паучьими ножками. У каждого рыцаря свой характер.  Иногда  Вадик
зарисовывал свои сны, похожие на ужасы из фильмов Хичкока.
   Я звал Вадика "чревовещатель", потому что разговаривал он не разжимая
губ. Чревовещал, как правило, два слова: "Не хочу". Что бы ему ни  пред-
лагали: ягоды, фрукты, море, послеобеденный сон, - он ничего не хотел  и
был углублен в какую-то недетскую, немальчишескую жизнь. Это был сложив-
шийся творческий человек с тяжелым, отвратительным характером. И  только
когда он пугался или плакал, было видно, что все-таки ребенок.
   Я быстро снарядился и вышел на веранду. Вся команда, включая  мальчи-
ка, стояла во дворе.
   Я примкнул к группе. Архитектор тут же двинулся с места в карьер, как
конь, которого крепко хлестнули.
   Была середина дня. Солнце упирало свои лучи в самую макушку, и  через
две минуты я понял, что устал. Больше всего мне хотелось сейчас лечь  на
диван и раскрыть "Иностранную литературу" на  прерванной  странице.  Это
было желание, продиктованное чувством, но умом я понимал, что  лежать  с
журналом на диване я могу всю зиму, весну и осень, а попасть на Кикимору
- только во время отпуска и только в том случае, если кто-то позовет ме-
ня с собой.
   Через несколько минут мы подошли к подножию горы и  начали  восхожде-
ние. Вдоль тропинки росла зеленая трава с сухими цветочками, сухой  кус-
тарник. Камни и камешки имели какой-то бытовой  вид.  Казалось,  они  не
скатились с гор, а возникли здесь сами по себе.
   Архитектор шел впереди всех - поднимался ровно и мощно, как лифт. Ва-
дик тащился, упрямо глядя себе под ноги, и я ждал, когда он  чего-нибудь
захочет - именно того, что ему не смогут предложить: ягоды, фрукты,  мо-
ре, послеобеденный сон. Жена архитектора шла, как истая горянка. Горянки
привыкли к горным перевалам и даже вяжут по дороге.
   Я остановился, снял рубашку и понес ее в руке. Рубашка ничего не  ве-
сила, но я воспринимал ее как тяжесть. Я устал. Я чувствовал,  что  дышу
по привычке жить. Вдыхаю и выдыхаю, но воздух не утомляет меня...
   ...Где-то в Старопанском переулке живет мой сын Антон Климов.  С  его
мамой мы разошлись десять лет назад. Мне понятно, почему  мы  разошлись,
но мне до сих пор непонятно, почему мы поженились. Наверное, приняли  за
любовь томление молодых тел. Мы приняли одно за другое. Совершили  ошиб-
ку. Антон - результат ошибки, но тем не менее он живет себе и здравству-
ет, и мы с ним два без вины виноватых мужика - большой и маленький.
   Он без отца. Я без сына. Мы поровну платим судьбе.
   Но если я женюсь в другой раз да еще заведу другого ребенка, то я как
бы оставляю Антона на обочине своей жизни, а сам еду дальше.  Я-то  могу
поехать, но с каким лицом, если за моей спиной стоит и смотрит мне вслед
светловолосый мальчик, подвижный как ртуть, говорящий хрипатым басом.
   ...Я плелся бездыханный по склону Кикиморы и совершенно о ней не  ду-
мал. Я не умею путешествовать. Я тащу за собой в гору рюкзак своей прош-
лой жизни. Мне надо либо забывать рюкзак, либо не путешествовать.
   Люди переплывают океан на плоту из любопытства к человеческим возмож-
ностям. Я совершенно нелюбопытен к своим возможностям. Я не признаю лож-
ных целей и искусственных трудностей. Я не умею  преодолевать  себя.  Я,
например, не люблю вареный лук и никогда его не ем. Я никогда  не  делаю
того, что мне не хочется.
   - Хге-гей... - Это мои спутники.
   Они сильно вырвались вперед, и им неудобно было друг перед другом по-
забыть меня в горах. Мало ли что может случиться? Говорят, в  горах  во-
дятся медведи...
   Эластичные плавки не пропускали воздух, и я шел, будто в компрессе. Я
огляделся по сторонам. Вокруг было пусто, как в первый день творения.  Я
снял шорты, плавки и пошел голым. Ветер обвевал меня. Идти стало  легче,
но раздражала перспектива быть встреченным и опознанным. Я остановился и
оделся. И снова  пошел.  Солнце  двигалось  вместе  со  мной  и,  словно
пальцем, надавливало лучом в мое темя.
   Тропинка вилась среди кустарника, и я вился вместе с ней, как  баран,
отбившийся от стада.
   И вдруг увидел своих. Я так удивился и обрадовался, будто встретил их
за границей, где-нибудь в Аргентине или в Перу.
   Неподалеку проходила водопроводная труба. Кто-то эту трубу здесь  по-
ложил. Из нее лилась сверкающая вода. Вадик пил, подставив под струю ла-
дошку горсточкой. Я думаю, он пил потому, что ему запрещали.
   Вдоль по трубе, тесно прижавшись друг к другу, сидели маленькие птич-
ки, похожие на ласточек. А может, и ласточки. Их было штук пятьдесят или
семьдесят, они совершенно не стеснялись присутствия людей. Именно так  я
представляю себе рай: тишина, низкие деревца, сверкающая вода,  доброже-
лательные птицы. Когда я приблизился к трубе, они торопливо защебетали -
поделились впечатлениями.
   Наверное, сказали: "А вот еще один" или "Какой симпатичный"... А  мо-
жет, они видели меня без плавок и говорили об этом. Потом вдруг  взлете-
ли, сбились в тучку и снова сели, но не так плотно, а кто куда: на  тру-
бу, на траву, на деревца.
   Вода была холодная и не имела никакого вкуса. Мне казалось, что я пью
жидкий воздух. Наверное, натуральная вода не имеет ни запаха, ни  вкуса.
Просто раньше я никогда не пил натуральную воду.
   Я рассчитывал прилечь на травку и насладиться райской обстановкой. Но
архитектор скомандовал:
   - Пошли!
   И все с удовольствием поднялись с земли. Видно,  они  довольно  долго
меня ждали, успели как следует отдохнуть и  даже  пресытиться  неподвиж-
ностью.
   Я покорно пристроился в цепочке последним  -  за  женой  архитектора.
Время от времени она оборачивалась и говорила мне:
   - Посмотрите, какая красота!
   В какую-то минуту я понял: сейчас могут произойти два события. Либо у
меня откуда-то из дальних резервов организма откроется  второе  дыхание,
либо я сейчас лягу и погибну во цвете лет, оставив Мику без  любви,  ан-
самбль без трубы, мать без сына, а сына без отца.
   Моя цель - вершина. Но стоит ли она таких затрат?
   Как говорят экономисты: рентабельна ли моя вершина?
   Жена архитектора подала мне руку. Она тоже устала.
   У нее упали плечи и мускулы лица. Она перестала быть интеллектуальной
хищницей, а стала только тем, что она есть: уставшей женщиной в середине
жизни.
   Все кончается когда-нибудь. И наше восхождение закончилось. Мы ступи-
ли на вершину.
   Я стоял на самой середине между небом и землей.
   Отсюда было видно, что земля имеет форму шара.
   Море было полосатое: полоса  изумрудно-зеленая,  полоса  черно-синяя,
полоса коричневая...
   Подо мной и позади меня - горы.
   Заходящее солнце освещало вершины, и  они  горели,  а  подножия  были
тусклые. Далекие вершины - острые, а те, что поближе, - покатые, как ги-
гантские валуны, и по ним можно бегать. Покатые горы выглядели  добрыми.
К ним подходило слово "Лапландия".
   ...Я...
   В горах совсем другое восприятие своего "я".
   Я человек. Часть природы. Часть всей этой красоты. Ее совершенное вы-
ражение. И если Я имею ко всему Этому прямое отношение, значит, мне не в
чем сомневаться.
   Я преодолел себя, чтобы поднять свое тело высоко над землей. Я поднял
себя для того, чтобы лучше увидеть вокруг и в себе.
   Во мне сорок восемь правд. Правда утра и вечера. Правда  трезвости  и
похмелья и так далее. Но сейчас все эти частные правды полиняли. Мне ка-
залось, я коснулся Истины, хотя и не понимал, в чем она.
   Моя душа наполнилась торжественностью, и слезы заволновались во  мне.
Похожее состояние я испытываю, когда слышу детский хор. Я люблю  детские
голоса, и мне при этом бывает невыразимо жаль своей уходящей жизни.  Эти
неодинаковые чувства - любовь и тоска - высекают из меня слезы.
   Сейчас  я  стоял  и  внутренне  плакал,  охваченный  противоположными
чувствами, которые я раньше в себе не соединял.
   Значит, я шел в гору так долго и так трудно ради этой минуты.  И  нет
такой платы, которая была бы для нее высока.  Единственное,  если  бы  я
сорвался и сломал себе шею.
   Мои альпинисты стояли возле меня, смотрели каждый по-своему и  видели
каждый свое.
   Архитектор был на Кикиморе уже десять раз и в десятый раз  видел  всю
эту красоту и торжественность. Он к ним привык. Он  был  счастлив  нашим
счастьем. Тем, что он нас сюда привел.
   Жена архитектора стояла помолодевшая, как девушка. Даже не девушка, а
подросток, в предчувствии первой и единственной любви, которой  предназ-
начались вся нежность и вся отпущенная преданность.
   Вадик стоял с настороженным видом. Он еще не научился ценить  красоту
и не знал, что это редкость. Ему было не трудно подняться и не  торжест-
венно стоять.
   А может быть, я ошибался. Может быть, высота,  камни,  сбежавшиеся  в
громадные складки, собственная малость и затерянность  повергали  его  в
ужас. И все его хрупкое существо кричало: "Не хочу!"
   - На ужин опоздаем! - напомнил архитектор.
   Он как бы отвечал за всех и умел думать не только о настоящем  момен-
те, но и о том, что будет после.
   Я никогда не думаю о последствиях, и это всегда мне мстит.
   Спускались мы легко. Вприпрыжку. Но я даже вприпрыжку ухитрился  отс-
тать.
   Мы сбежали на набережную и пошли вдоль моря.  На  лавочках,  разложив
свои формы, сидели отдыхающие. Мы шли мимо них пружинистым шагом,  заря-
женные душевной и мышечной бодростью, и думали: "Эх вы, индюки..."
   Мы зашли в ресторан, и нам подали целый кувшин желтого молодого вина,
похожего на забродивший виноградный сок.
   Очень может статься, что жизнь задумана как дорога к вершине... Дойду
ли я до своей вершины или устану и вернусь, чтобы лечь на диван? А может
быть, я слишком медленно плетусь и помру где-то на полпути...
   А вдруг моя вершина уже была? А я не заметил и теперь иду без цели?
   Автомат на почте работал круглосуточно.
   Я набрал нужный код. Потом нужный номер.
   Никто не подошел. Значит, Мика уехала в командировку.
   "Нечестно", - подумал я. И это было действительно нечестно по отноше-
нию к сегодняшнему дню.
   Мамы тоже не оказалось дома. Возможно, Елена родила,  и  мама  уехала
знакомиться с внуком или внучкой. Елене звонить было некуда: они с мужем
жили за городом без телефона и прочих удобств.
   Свои координаты я никогда не оставляю, иначе буду вынужден все  время
ждать - ждать, что меня вызовут с работы, что приедет Мика и заявит:  "Я
соскучилась". Ждать писем, которых не будет. Вернее, придут две открытки
за месяц, а я буду каждый день заглядывать в почтовый ящик или  в  глаза
квартирной хозяйке. И весь мой отдых превратится в одно сплошное  ожида-
ние. А когда я жду, я уже больше ничего не могу делать.
   Я нашел на столе испорченную почтовую открытку, на которой было напи-
сано "Харьков". Я зачеркнул "Харьков", сверху написал адрес Елены. Потом
перевернул открытку и начал: "Здравствуйте, дорогие! Как  вы  живете?  Я
живу хорошо". Так я всегда начинаю свои письма домой. И это все,  что  я
могу сказать. Я напряг чело и написал о том, что  долетел  благополучно,
хоть и опоздал на свой рейс. О ценах на фрукты и на жилье, о температуре
воды и температуре воздуха. И о том, что я по ним скучаю, и это было не-
которым преувеличением.
   Мне необходимо знать о своих близких, что они есть и с ними все в по-
рядке. Но когда я знаю, что с ними все в порядке, я могу не видеться  по
пять и по семь лет - срок, за который страна выполняет грандиозные  пла-
ны. Я бросил открытку в почтовый ящик и пошел к морю.
   Лунная дорожка дробилась на воде. Море дышало, как огромный организм.
Тянулось к моим босым ногам.
   Я вошел в воду и поплыл по лунной дорожке. Когда я вскидывал руку над
водой, мне казалось, рука должна быть золотая. Но она была темная.
   Буй был чуть накренен и качался в черноте моря, как земной шар в  га-
лактике. Я лег на земной шар лицом к горизонту и тоже  стал  качаться  -
один в галактике.
   Мика!
   Мне надоело.
   Это случилось на двенадцатый день отдыха в десять часов утра. Я стоял
на базаре и покупал черешню - светлую и крупную, как дикие яблочки.  Ку-
пил три килограмма и ссыпал их в целлофановый мешок. На обратной  дороге
мне попалась дворничиха со шлангом. Из шланга била вода. Я подставил под
струю свой мешок, и он тут же раздулся от воды. Мешок оказался не целым,
из дна и с боков оттопырились тугие узкие струйки.
   Я шел по пляжу, ел безвкусную черешню. Тугие струйки толкали  меня  в
ногу. У меня возникло чувство какой-то разъедающей  неудовлетворенности.
Я слушал в себе это чувство и сплевывал косточки в кулак. Загорелые  те-
ла, пестрые купальники, синьковое небо, наглое солнце, море, бурое у бе-
рега, пальмы с шерстяными стволами и жестяными листьями - все это  лезло
в глаза, в нос, в уши, как синкопированная музыка,  пущенная  на  полную
мощность. Я шел по пляжу, перешагивая через тела и обходя их. Люди игра-
ли в карты. Хохотали. Я не верил, что им азартно играть  и  весело  сме-
яться. Мне казалось, они притворяются.
   Наконец я пробрался к нашим и угостил их черешней.  Вадик  метнул  на
меня взгляд мизантропа и отвернулся: Сейчас скажет: "Не хочу", - подумал
я. Жена архитектора зачерпнула горсть красивых ягод и протянула сыну.
   - Не хочу, - обрадованно прочревовещал Вадик.
   - А почему ты не хочешь? - спросил архитектор.
   - Не хочет, и все, - заступилась жена архитектора. - Поди окунись!
   - Не хочу!
   - Ну хоть один разочек!
   - Отстань от него, - предложил архитектор. - Не хочет - не надо.
   - А зачем я его сюда привезла?
   - Зачем заставлять человека делать то, чего он не хочет?  А  если  бы
тебя заставляли делать то, что ты не хочешь?
   - Ты так говоришь, потому что это не твой сын.
   - Ты слишком много с него спрашиваешь, - сказал архитектор.
   Его точка зрения полностью совпадала с моей. Но я промолчал. Я  сидел
на корточках и ел черешню. Потом встал и пошел.
   Мои друзья решили, что мне надоело существовать на корточках и я  по-
шел взять еще один лежак. Сейчас возьму и вернусь. Но я поднялся и пошел
потому, что во мне что-то кончилось. Как бензин в мотоцикле.
   Я могу понять заключенного, который убегает из тюрьмы за полтора  ме-
сяца до окончания срока. Кончается запас терпения, и человек уже не при-
надлежит здравому смыслу.
   В десять часов я стоял на базаре.
   В пятнадцать часов я входил в помещение аэропорта. В восемнадцать ча-
сов я летел над средней полосой России. Над левитановскими пейзажами,  о
которых так ску