ь?
   - Нравишься, нравишься...
   - А с чего ты взяла?
   - Вижу!
   - А как это заметно?
   - Он бронзовеет, - определила я, подразумевая под этим неприступность
Игнатия и его цвет лица.
   Мы вошли в Летний сад. Статуи стояли закутанные в белое, как в  сава-
ны.
   - Какие молодцы! - похвалила Лариска.
   - Кто?
   - Древние греки. И те, кто разбил Летний сад. Они ведь  его  не  себе
делали, а нам.
   - И себе тоже.
   - Себе чуть-чуть...
   Мы подошли к прудам. Лед был серый, набухший весною. Я мысленно  пос-
тавила на лед ногу, мысленно провалилась и мысленно содрогнулась.
   Лариска смотрела на лед яркими незрячими глазами. У нее были свои ас-
социации.
   - Представляешь... - проговорила она. - Океан, ночь, вода черная, не-
бо черное, горизонта не видно. Сплошная чернота, будто земной шар на бо-
ку... Не поймешь, где вода, где воздух... И вдруг рарака засветится  то-
чечкой, и сразу понятно: вот небо, вот море. Просто сейчас ночь, а будет
утро...
   - А что это "рарака"?
   - Морской светлячок. В море живет.
   Я не понимала, какое отношение это имеет к  Игнатию,  но  обязательно
должно было как-то его касаться, потому что вне Игнатия не  существовало
ничего.
   - Он моя рарака, - сказала Лариска. - Если  он  есть,  я  обязательно
выплыву... Конечно, мне до него как до Турции. Но я буду  плыть  к  нему
всю жизнь, пока не помру где-нибудь на полдороге.
   - Счастливая! - позавидовала я. - Знаешь, куда тебе плыть.
   - И ты знаешь, - серьезно сказал Лариска. - У тебя своя  рарака.  Та-
лант.
   - А что мне с него?
   - Другим хорошо.
   - Так ведь это другим.
   - Ты будешь жечь свой костер для людей. Как  древние  греки.  В  этом
твое назначение.
   - Значит, я буду жечь костер, а ты около него греться?
   - У меня свой костер, - сказала Лариска. - Костер любви.
   Подул ветер, вздыбил челку над чистым Ларискиным лбом.
   Мы побрели по тропинке Летнего сада, где когда-то Лиза  встретила  на
свою голову Германна.
   - Давай споем, - предложила я. - Три, четыре...
   - А-а-а... - затянули мы с Лариской.
   У нас была такая игра: выбросить звук одновременно, как карту, - каж-
дая свой, и слушать, в какой они сплетаются интервал - терция,  секунда,
секста...
   Сегодня получился унисон. Довольно редкое совпадение.
   - Давай еще раз, - сказала Лариска.
   - А-а-а-а... - затянули мы одновременно.
   Снова получился унисон. Мы остановились и засмеялись.
   Наверное, наши души были одинаково настроены в этот день, как два ка-
мертона, и отзывались Летнему саду одинаковым числом колебаний.
   У Баха было двадцать один человек детей: семь от первой жены и четыр-
надцать от второй. Эти дети, должно быть, шуршали за стеной, как мухи  в
кулаке. А Бах уходил в свою комнату, снимал парик и баловался на  клаве-
сине.
   Я не думаю, чтобы его одолевали сильные страсти, восторги упоения. Он
раскладывал свою полифонию интуитивно, как гений, и точно,  как  матема-
тик. Поэтому я не люблю играть Баха с педалью.
   Я сидела дома, играла Баха и ждала Лариску.  Сегодня  Лариска  должна
была объявить Игнатию о своей любви и послушать, что он скажет в ответ.
   Я осталась дома, чтобы не являться на чтение партитур.  А  чтобы  мой
прогул не выглядел нарочитым, я не пошла в училище вообще.
   В дверь позвонили. Это с войны полов явилась Лариска с трофеями.
   Она медленно переступила через порог, вошла в прихожую.  Качнулась  к
стене и припала лицом к обоям.
   - Перестань грызть стену, - сказала я. - Что случилось?
   Лариска молчала. Она стояла, раскинув руки, как Христос, если бы  его
прислонили к кресту не затылком, а лицом.
   - Что случилось? - испугалась я.
   Лариска не пошевелилась.
   - Ну, что? - допытывалась я.
   - Ничего, - вдруг спокойно проговорила Лариска и отошла от стены. - Я
играла, потом перестала играть. Он спросил: "Чего же вы остановились?"
   - А ты?
   - Я стала играть дальше и доиграла до конца.
   - А потом?
   - Потом был звонок.
   - И ты ничего не сказала?
   - Он запретил.
   - Как? - не поняла я.
   - Глазами. Он так посмотрел, что я ничего не могла сказать.
   Лариска говорила тихо и без выражения. У нее не было сил раскрашивать
текст интонациями.
   - Поешь чего-нибудь, - сказала я.
   - Не могу... - прошептала Лариска. Губы у нее были серые.
   - Тебе плохо? - испугалась я.
   - Нет. Мне никак.
   Я привела ее в комнату и уложила на диван. Дала под голову подушку, а
сверху кинула плед.
   - Твои скоро вернутся? - спросила Лариска.
   - У них дежурство.
   Лариска съежилась и закрыла глаза. Ресницы ее легли на щеки.
   - Мне уйти? - спросила я.
   Лариска потрясла головой, не открывая глаз.
   Я села к роялю и стала тихо играть Баха.
   Лариска открыла глаза и долго глядела перед собой. Потом забормотала:
"Не думать, не думать, не думать, не думать..."
   Я перестала играть и спросила:
   - Ты сошла с ума?
   - Нет, - сказала Лариска. - Это моя гимнастика. Я каждое утро  просы-
паюсь - и как молитву: "Мужество, мужество, мужество..." Раз пятьсот.  И
перед сном тоже: "Надежда, надежда, надежда, надежда, надежда..."
   Лариска заплакала. Из глаз на подушку поползли слезы. Эти слезы  были
такие горячие и горючие, что, мне казалось, прожгут насквозь  подушку  и
диван.
   - Господи! - вздохнула я. - Да ты оглянись по сторонам. Сколько  вок-
руг настоящих мужчин, которые только и мечтают, чтобы их прибрала к  ру-
кам такая девчонка, как ты. Что ты вцепилась в этого Игнатия? У  него  и
рожа-то желтая, как лимон за двадцать пять копеек.
   - Я не могу лишить его своей любви, - сказала Лариска. - Может  быть,
это единственное, что у него есть. Он так одинок...
   - А зачем ему твоя любовь?
   - А зачем рарака в море? Роса на траве?
   На улице раздался выстрел, - должно быть, лопнула на  ходу  камера  у
грузовика.
   Лариска вздрогнула, быстро села.
   - Это он... - проговорила она.
   Я посмотрела на нее внимательно и поняла, что она  в  некотором  роде
сошла с ума.
   - Может быть, он любит тебя, но скрывает свои истинные чувства. Может
быть, у него принципы, - предположила я.
   Лариска возвела на меня глаза. Она не понимала, что это за  принципы,
во имя которых холостой человек должен скрывать свои истинные чувства.
   - Он учитель, ты ученица, - растолковывала я. -  Получается,  он  ис-
пользует свое служебное положение. Это безнравственно.
   Лариска спустила ноги с дивана и стала обуваться.
   - Ты куда? - растерялась я.
   - К нему. Я знаю, где он живет.
   - Зачем ты к нему пойдешь?
   - Я скажу: если он хочет, я брошу училище. Плевать мне на это  учили-
ще!
   - Тебя родители выгонят из дома.
   - А мне не нужен дом, в котором нет его.
   - Я тебя не пущу!
   - Ты пойдешь со мной!
   - Это нескромно, - попыталась я образумить Лариску. - Явилась - нави-
тая, раскрашенная... Он первый тебя осудит. Мужчины ценят скромность!
   Лариска вышла из комнаты. Я услышала, как в ванной  яростно  плещется
вода.
   Прошла минута, две, и в комнату вернулась уже не Лариска, а ее сестра
из деревни Филимоново: волосы мокрые, гладкие, прижаты к темени  и  зап-
равлены за уши. Открытый лоб, глаза без ресниц вообще.
   - Ну как? - весело спросила Лариска, вытирая полотенцем мокрую шею.
   Я молчала, ошеломленная переменой.
   - Я готова! - объявила Лариска.
   - Подожди... - взмолилась я, но это было равносильно тому,  как  если
бы я обратилась к падающему самолету, вошедшему в штопор.
   Памятник Гоголю был припорошен легко ссыпающимся снегом, и на  унылых
бронзовых волосах лежала белая шапка.
   Лариска шагала, покрыв голову двумя платками, истово глядя перед  со-
бой. Мы шли, как в разведку: не было ни прошлого,  ни  будущего,  только
настоящее, только ощущение опасности.
   - Жди меня здесь, - приказала Лариска и скрылась во мгле парадного.
   Я осмотрелась по сторонам. Дом был кирпичный, красный. Стена в насту-
пающих сумерках казалась какой-то зловещей. Возле таких стен  расстрели-
вают заложников.
   Снег шел хорошо. Деревья стояли будто обсахаренные. Поблескивали  по-
лоски трамвайных рельсов.
   Я ждала Лариску и думала о том, что она сошла с ума, а я не в состоя-
нии сойти с узкоколейки своей трезвости. Я молода и красива, на  третьем
месте по красоте. Но почему-то такие редкие, ценные обстоятельства,  как
молодость и красота, не дают мне никаких преимуществ. Я живу, как стару-
ха, с той только разницей, что у меня впереди больше лет жизни.  Значит,
я дольше буду играть и любить своих родителей.
   Я ждала Лариску, и мне тоже хотелось сильных, шекспировских страстей,
хотелось бежать к кому-нибудь по морозу с мокрой головой и  бросать  ему
под ноги свое хрупкое существование.
   Появилась Лариска.
   - Никто не открывает, - сказала она.
   - Значит, его нет дома.
   - А может, он прячется?
   - Он ведь не знает, что ты придешь. Ты ведь не предупреждала.
   - А как ты думаешь, он вернется?
   - Конечно! Куда же он денется!
   - А вдруг у него кто-то есть? - В Ларискиных глазах остановился ужас.
   - Тогда бы он женился, - сказала я. - Ведь он свободен.
   - А может, она не свободна?
   - Значит, это не имеет никакого отношения к любви.
   Лариска обняла себя за плечи, чтобы не дрожать крупно.
   - Ты простудишься, - предсказала я.
   - А как ты думаешь, если я простужусь и умру, что он сделает?
   - Напьется, - предположила я.
   - Правда? - обрадовалась Лариска.
   - Напьется и заплачет, - пообещала я.
   - Мой образ будет со временем высветляться в его памяти, и он влюбит-
ся в свою потерю.
   - Подожди, может, еще и так влюбится.
   Мы с Лариской брели вдоль красной стены. Мимо  прошла  очень  высокая
собака. Она шла и знала, что все на нее смотрят.
   Лариска подняла голову.
   - Смотри! - сказала она.
   - Куда?
   Я тоже подняла голову. В небе шло неясное брожение, как в кастрюле  с
закипающим супом. Мы стояли с Лариской, как две бесполезные косточки  на
дне кастрюли мироздания. Какой от нас навар...
   - Видишь? - спросила Лариска. - Это моя нежность и печаль.
   - Где? - Я вглядывалась в перистые облака, которые двигались, переме-
щались.
   - Человеческие чувства и голоса не рассеиваются, а поднимаются в  не-
бо, - объяснила мне Лариска. - А оттуда передаются в более высокие  слои
атмосферы.
   - Может быть, сейчас где-нибудь в галактиках бродит голос  Калиннико-
ва...
   Мы стояли, чуть покачиваясь, и смотрели, как выглядит  Ларискина  пе-
чаль. Она каждую секунду была разной.
   Потом мы опустили головы и одновременно увидели Игнатия.  В  короткой
дубленке, он быстро шел, глядя перед собой. Прошел, обогнув нас, не  за-
метив.
   - Игнатий Петрович! - вскрикнула Лариска, будто в нее выстрелили.
   Он обернулся. Она подошла к нему, медленным самоотверженным движением
стянула оба платка на воротник.
   - Лариса? - удивился Игнатий. - Я вас и не узнал.
   А что вы здесь делаете?
   Лариска смотрела на купол его лба, в стихийное бедствие его глаз.
   - А я тут рядом живу, - проговорила она.
   - Понятно...
   Помолчали. Потом Игнатий сказал:
   - Вы совершенно не готовитесь к занятиям, мы только  напрасно  теряем
время. Я поговорю в учебной части, пусть вас  переведут  к  Самусенке...
Доброй ночи!
   Он повернулся и пошел к своему парадному.
   Лариска медленно тронулась за ним. Потом побежала.
   Игнатий остановился и сказал, не оборачиваясь:
   - Я слышу ваши шаги. Не ходите за мной, потому что  я  вынужден  буду
проводить вас, а я очень устал...
   Когда я подошла к Лариске, она стояла как каменная, и ее  новое  лицо
не выражало ничего.
   - Пойдем! - Я покрыла ее платками и подняла воротник. -  Если  бы  ты
ему не нравилась, он не переводил бы тебя к Самусенке.
   - Оставь меня. Я хочу побыть одна.
   - Что ты собираешься делать? - испугалась я.
   - Ничего, - гордо сказала Лариска. - Перейду к Самусенке.
   Наш поход в разведку окончился расстрелом возле каменной стены.
   Лариска ушла. Я осталась одна против дома Игнатия. Мне хотелось  под-
няться к нему и спросить: "Ну почему? Почему? Почему?"
   Говорят, для того чтобы прыгнуть с трамвая, необходимо выполнить  три
пункта инструкций:
   1. Встать на подножку и сконцентрировать в себе состояние  готовности
к прыжку.
   2. Прыгнуть вперед по ходу трамвая и пробежать трусцой, чтобы  сохра-
нить инерцию движения и не свалиться,  как  мешок,  под  колеса  идущего
транспорта.
   3. Игнорируя свистки милиционера, перебежать  дорогу  и  скрыться  за
дверьми родного училища.
   После того как ты спрыгнул, не попал под колеса и убежал от  милицио-
нера, после того как ты уцелел, особенно остро чувствуешь аромат  жизни,
ее первоначальные свойства, стертые каждодневной обыденностью.
   У японцев есть соус, который они добавляют в еду. Этот соус усиливает
и проявляет вкус предлагаемой пищи: мясо как  бы  становится  еще  более
мясным, а рыба - рыбной, и у японца не возникает сомнения,  что  он  ест
именно рыбу, и ничто другое.
   Риск - это своего рода жизненный соус. Я прыгаю с трамвая  -  не  для
того, чтобы острее ощутить радость бытия. Просто наше училище  стоит  на
полдороге между двумя трамвайными остановками, и я выбираю наиболее  ко-
роткий путь.
   Я прибежала на чтение партитур и разложила ноты.
   Оттого что пианино было старое - ему лет сто, а помещение мрачноватое
- раньше здесь жил угрюмый купец, - еще светлее и белее  выглядел  белый
свет за окном.
   Игнатий вошел почти следом  за  мной.  Вид  у  него  был  оживленный,
взъерошенный, как будто он тоже только что спрыгнул с трамвая на  полном
ходу.
   Он подтащил стул к инструменту и потер руки, как бы готовясь  к  пиру
своего самоутверждения. Я была его лучшей ученицей, смыслом его пребыва-
ния в училище, и, видимо, он очень нравился себе в моем обществе.
   У нас было сорок пять минут - двадцать три мои и двадцать две  Ларис-
кины.
   Я открыла пролог "Снегурочки", посмотрела на Игнатия. Его  лицо  было
близко, и я вдруг увидела, что оно действительно переделено на три  час-
ти.
   Купол лба, щедрый размах бровей и сильные глаза веселого самоубийцы -
это его духовность. Нос - мужественность. Рот - жестокость. Все это  ему
действительно принадлежало, но было открыто не мной. Мне стало казаться,
что Лариска стоит за дверью, прижавшись спиной к стене. У меня появилось
ощущение, будто я надела краденую вещь и встретила хозяина.
   Я стала смотреть в ноты.
   - Начнем, пожалуй... - поторопил меня Игнатий.
   Я перевела глаза с нот на клавиши, а с клавиш на колени.
   - Что произошло? - спросил Игнатий.
   Действительно, что произошло?
   Игнатий не просил Лариску любить его, она сама его любила, и его вины
здесь не было никакой. Но Лариска любила его так красиво, так  талантли-
во. И это не пригодилось. И теперь неприкаянная Ларискина любовь плавает
над крышами. А Игнатий сидит, как сидел, и его лицо по-прежнему  переде-
лено на три части. А я, ее подруга и вместилище тайн, сижу на ее месте и
занимаю ее самые главные двадцать две минуты.
   - Что с вами? - удивился Игнатий.
   - Я больше не буду ходить на чтение партитур, - сказала  я,  исследуя
переплетение чулка на своем колене.
   - Почему?
   - Потому что я буду занята основным предметом. Через месяц-диплом.
   Игнатий поднялся и отошел к подоконнику, - должно быть,  ему  удобнее
было издалека смотреть на меня.
   Мне тоже так было удобнее. Я подняла на него глаза и по  полоске  его
сомкнутого рта увидела, что он оскорблен.
   Мы молчали минут пять, и у меня звенело в ушах от напряжения.
   - Почему вы молчите? - спросила я.
   - А что вы хотите, чтобы я сказал? - спросил Игнатий.
   Я пожала плечами, и мы снова замолчали трагически надолго.
   - Если вас волнует, что я пожалуюсь в деканат, можете быть  спокойны:
жаловаться я не буду. Но здороваться с вами я тоже не буду.
   - Пожалуйста, - сказала я.
   С тех пор мы не здоровались.
   С Лариской, как ни странно, мы тоже сильно отдалились друг от друга.
   Она не хотела возвращаться мыслями ни в Летний сад, ни к красной сте-
не, и Лариска избегала меня, интуитивно подчиняясь  закону  самосохране-
ния.
   Однажды мы столкнулись с ней в раздевалке и вышли вместе.
   - Я больше не хожу на партитуры, - сказала я.
   - Напрасно... - самолюбиво ответила Лариска.
   На ее лбу сидел фурункул, величиной с грецкий орех. Я вспомнила,  что
она живет в Ленинграде без родных, снимает угол и ест от случая  к  слу-
чаю.
   - Ну, как ты? - неопределенно спросила я, давая  возможность  Лариске
ответить так же неопределенно, вроде: "спасибо" или "хорошо".
   - Плохо, - сказала Лариска.
   Она одарила меня откровенностью 39 то, что я приняла ее сторону,  пе-
рестала ходить к Игнатию.
   - Я все время оглаживаю себя, успокаиваю, как ребенка, - сказала  Ла-
риска. - Но иногда мне хочется закричать... Я только  боюсь,  что,  если
закричу, земной шар с оси сорвется.
   - А Лерик? - спросила я.
   - При чем тут Лерик?
   После вручения дипломов был концерт.
   Когда я вышла на сцену, обратила внимание: пол сцены,  ее  основание,
выстлан досками, и мне показалось, будто я вышла на рабочую строительную
площадку.
   Я увидела зал, приподнятые лица, преобладающие цвета - черно-белые.
   Я видела клавиши, бесстрастный черно-белый ряд. А  дальше  не  видела
ничего.
   Я села за рояль. На мне платье без рукавов. Мне кажется,  что  рукав,
полоска ткани, отъединит меня от зала. А сейчас мне не мешает ничего.
   Я взяла первую октаву в басах.
   Я держу октаву, концентрирую в себе состояние готовности к прыжку.
   Во мгле моего подсознания светящейся точкой вспыхнула рарака, я отор-
валась от поручней и полетела под все колеса.
   Я играла, и это все, что у меня было, есть и будет:  мои  родители  и
дети, мои корни и мое бессмертие.
   Когда я потом встала из-за рояля и кланялась, меня не было. Меня буд-
то вычерпали изнутри половником, осталась одна оболочка.
   За кулисами ко мне подошла Лариска и сказала:
   - Ну как ты вышла?
   Ей не нравилось мое платье. Она вздохнула и добавила:
   - Эх, если бы я могла выйти, уж я бы вышла...
   Дело было в том, что она могла выйти, а я могла играть.
   После концерта начались танцы.
   Оркестр был составлен из студентов и преподавателей. За роялем  сидел
наш хормейстер Павел, с точки зрения непосвященных, шпарил  как  бог.  В
обнимку с контрабасом стояла Тамара, которая занимала в  училище  первое
место по красоте. А на ударниках со своей  идеальной  конструкцией  плеч
восседал Игнатий. Лицо у  него  было  наивное  и  торжественное,  как  у
мальчика, - видно, ему там нравилось.
   Лариска пришла на выпускной вечер с известным  молодым  киноартистом,
которого она одолжила у кого-то на несколько часов. Его  портретами  был
оклеен весь город.
   Киноартисту дана была актерская задача: играть  влюбленность,  он  не
сводил с Лариски своих красивых бежевых глаз.
   Лариска была блистательна, вся в чем-то красно-белом,  гофрированном,
хрустящем, как бумажный китайский фонарь. Выражение ее лица было  таким,
будто у нее полные карманы динамита.
   Игнатий взмахнул палочками: раз-два, три...  раз,  два,  три...  Пер-
вая... пятая...
   Лариска вцепилась в киноартиста, и их вынесло первой парой  на  самую
середину зала.
   Киноартист чуть-чуть сутулился над Лариской, а она, наоборот, откину-
лась от него, ее оттягивала центробежная сила. Он был прекрасен, как ге-
ний чистой красоты, и не сводил с Лариски глаз, а она - с него. Все было
так красиво и убедительно, что хоть бери кинокамеру и снимай кино.
   Постепенно вальс заразил всех, и через минуту все задвигались,  зако-
лыхались, негде было яблоку упасть.
   Я стояла возле стены, меня никто не приглашал.  Может  быть,  мужчины
побаивались моей избранности, исключительности. А может быть, рассудили:
раз я умею так хорошо играть на рояле, значит, мне и без танцев хорошо.
   Вдруг я заметила, что Лариска танцует не с киноартистом, а с  Гонорс-
кой, нашей преподавательницей по му