еблагодарности: почему люди часто не помнят хоро-
шего и на добро отвечают злом.
   Я каждый раз не знаю, почему это происходит, и каждый раз коченею  от
тоски.
   Я иду за деньгами к Игорю - соседу напротив. Игорь закончил станкост-
роительный институт и работает в журнале "Крокодил", помещает в нем  ка-
рикатуры и изошутки.
   Когда была кампания против взяточничества, Игорь рисовал краснорожего
взяточника. Когда стоял вопрос, чтобы не скармливали  хлеб  свиньям,  он
рисовал краснорожего мужика, который сыплет свиньям крендели и булки.
   - Привет! - весело говорю я.
   Игорь поднимает встревоженные глаза.
   - Сколько тебе?
   - Тридцать рублей.
   - И все?
   - Все.
   Игорь радостно подхватывается, приносит мне деньги.
   Видно, боялся, что попрошу тысячу.
   - Ты думал, я больше попрошу?
   - Кто тебя знает. - Игорь снова усаживается за стол.
   - С твоим-то размахом.
   Все думают обо мне, будто я живу с размахом.
   У меня в руках две бумажки, двадцать пять рублей и пять. Теперь я ре-
ально чувствую, что уеду сегодня в Ленинград.
   - Ну как? - спрашиваю...
   Игорь пожимает плечами и бровями.
   Ему понятно, о чем я спрашиваю, а мне понятно, что он  отвечает:  уже
два года он собирается жениться и все прикидывает, что он от этого поте-
ряет, а что приобретет.
   - Брось, - говорю я, - не рассчитывай. Все равно всего не учтешь.
   Возвращаюсь в свою комнату. С порога слышу телефонный  звонок.  Бегу,
опрокидывая стулья. Сдергиваю трубку.
   - Да!
   - С вами говорит Дин Рид.
   - Что тебе надо? - Я вдруг чувствую усталость, сажусь на стул.
   - Выходи за меня замуж!
   Я уже поняла, что звонит не Дин Рид, а Сашка Климов,  и  поняла,  что
американский певец сейчас в Москве на гастролях.
   Сашка держит меня в курсе всех событий: когда было  перешито  сердце,
Сашка тут же позвонил, представился Кристианом Барнардом и спросил -  не
хочу ли я за него замуж?
   Сашка влюблен в меня. Об этом известно всему курсу. И  мне  известно.
Прежде мне это нравилось, сейчас раздражает.
   - Сашка, - говорю, - зайди в деканат, скажи, что меня неделю  не  бу-
дет.
   - А где ты будешь неделю?
   - Я уезжаю в Ленинград на свадьбу.
   - Неуважительная причина, - замечает Сашка. Он ведет на курсе профсо-
юзную работу, знает законы.
   - Тогда скажи - на похороны.
   - На чьи?
   Я перетряхиваю в голове всех родственников. К родственникам я не при-
вязана, но смерти им не желаю.
   - Почему свадьба - не причина? - торгуюсь я.
   - Ведь свадьба не твоя.
   - Похороны тоже не мои.
   Странное депо, чем бы ни начинался наш с Сашкой  разговор,  кончается
обязательно тем, что мы ссоримся.
   - При чем тут я? - раздражается Сашка. - Не я ведь придумываю  поряд-
ки...
   Я бросаю трубку. Сашка действительно ни при чем,  и  порядки  ни  при
чем. Просто я жду, что позвонит другой человек, а он не звонит.
   Я иду в парикмахерскую. Хочу сделать прическу, чтобы нравиться.
   В парикмахерской очередь. Все хотят нравиться. Все ждут мастера  Зою.
Мне безразлично, у кого  причесываться,  я  потом  все  равно  переделаю
по-своему.
   Я сижу в кресле перед высоким зеркалом, вижу в нем себя и парикмахер-
шу. Парикмахерша тоже смотрит в зеркало, видит в нем только себя. По вы-
ражению ее лица ясно - она очень довольна тем, что видит. Бигуди  кладет
редко и неровно, но я стесняюсь сказать об этом. Я понимаю, что посажена
в кресло из милости и вообще, по сравнению с  парикмахершей,  ничего  не
стою.
   - Сушиться сорок минут, - предупреждает парикмахерша. Я понимаю,  что
на эти сорок минут у нее планы и чтобы я не вздумала соваться со своими.
   Под феном душно, но я не обращаю внимания. Я сочиняю стихи.  Это  мое
основное занятие в жизни. В перерыве между стихами я учусь в  институте.
Как говорит Борька - учусь на врача. Я вообще люблю участвовать в  жизни
других людей: сватать, советовать, лечить. Лечить мне пока  не  приходи-
лось, а сватать и советовать - довольно часто. Пока от этого у меня одни
неприятности.
   Помогать людям - своеобразный эгоизм. Я не знаю кому это больше нужно
- людям или мне. Наверное, обеим сторонам.
   Сочинять стихи, навязывать свое "я" - тоже  своеобразный  эгоизм.  Но
здесь это нужно только мне. Людям это безразлично. Они даже не знают  об
этом.
   Качества своих стихов я пока не уяснила. В редакциях  говорят  "хоро-
шие", но печатать не берут. Наверное, боятся, что не сумеют поддерживать
журнал на уровне моих стихов.
   Через сорок минут я возвращаюсь в кресло.
   - Вам с начесом? - строго спрашивает парикмахерша.
   - Так и так... - осмелев, я делаю вокруг головы несколько жестов.
   - Я так не знаю, - одергивает меня парикмахерша.
   - Делайте, как знаете.
   Парикмахерша делает, как знает. Я бормочу благодарные слова и,  оста-
вив чаевые, иду в гардероб Там достаю расческу и начинаю раздирать  дре-
мучий начес.
   Очередь смотрит с интересом. Предусмотрительная очередь ждет  Зою,  у
которой обеденный перерыв.
   Зоя беседует с кассиршей, при этом ест  калорийную  булочку,  запивая
молоком из бутылки. На ее месте я поставила бы на столик бутылку,  поло-
жила булочку и со всех ног бросилась на "Мосфильм" сниматься  в  главной
роли.
   Никогда не видела таких редкостно красивых девушек. Зоя поставила  на
столик бутылку, положила булочку и подошла ко мне.  Вытащив  из  кармана
металлическую расческу, стала укладывать мои  волосы  сзади  и  сбоку  Я
смотрела в зеркало на нее, она - на мои волосы  Они  лежали  небрежно  и
точно как на портретах из польского журнала "Экран"
   - Спасибо, - сказала я.
   - Пожалуйста, - ответила Зоя и спрятала расческу. Иду по коридору ре-
дакции, читаю таблички на дверях: "Главный редактор" Это не то,  вернее,
то, но он меня не звал. "Литературный консультант Трофимов  С  А."  Этот
меня звал.
   Я открываю дверь, но Трофимова не вижу, а вижу двух мальчишек,  кото-
рые сидят на диване и беседуют Один из них  бородат,  другой  в  женской
кофте крупной вязки. Молодые дарования.
   - Проходите, - приглашают дарования, - садитесь. Трофимов сейчас при-
дет.
   Я прохожу и сажусь, но не на диван, а на стул. Отвернувшись, гляжу  в
окно, вижу в стекле контуры своей головы и плеч.
   Вошел Трофимов, стал беседовать с мальчишками, а я вытащила из  порт-
феля "Правду", стала читать заголовки. Я  читала  заголовки,  чтобы  ку-
да-нибудь деть глаза.
   Мальчишки ушли. Трофимов стал смотреть на меня, потом  сказал  с  ка-
ким-то даже ужасом:
   - Как вы талантливы...
   Это было подозрительно хорошее начало. Я опустила глаза, ждала, когда
он скажет: "Хорошо, но мы не напечатаем"
   - Очень интересно, - сказал Трофимов, - но мы не можем напечатать...
   Больше ждать было нечего.
   - Почему? - Я посмотрела ему в лицо. Увидела  длинное  расстояние  от
носа до верхней губы. Удобно бриться.
   - Маленькие проблемы.
   - Маленькие - это тоже большие.
   Трофимов развел руками.
   - Непонятно, где живет ваш герой.
   - Мой герой влюблен, - сказала я, - а влюбленные везде примерно  оди-
наковые.
   Трофимов щелкнул языком, как Мастрояни в фильме "Развод  по-итальянс-
ки", и стал смотреть в окно.
   В литературных консультациях почему-то никогда не работают  настоящие
поэты. Наверное, потому, что им некогда.
   Из редакции я еду на Ленинградский вокзал. Сейчас куплю билет и ночью
уеду в Ленинград.
   У каждого живущего на земле есть такое место, где ему  всего  уютнее.
Мое место - Ленинград.
   Здесь я родилась. На Васильевском острове мой дом, из которого я каж-
дое утро, опаздывая, выбегала в школу Мама  высовывалась  в  форточку  и
кричала вслед: "Не беги!" - боялась, что я вспотею и простужусь. А когда
я возвращалась обратно, мама звала: "Иди скорее!" -  боялась,  простынет
обед. Мама всегда чего-то боялась.
   В Ленинграде живет моя подружка Майка. Дружба у  нас  чисто  женская.
Самым большим праздником в Майкиной жизни были те дни, когда я  получала
двойку А так как Майка училась хуже, то у  меня  таких  праздников  было
больше.
   В Ленинграде я пережила свою первую любовь. Мне было 12  лет,  а  ему
13. Его звали во дворе "Пони" за маленькое туловище и большую голову.
   Может быть, существуют более яркая первая любовь  и  более  искренняя
первая дружба, но других первых у меня не было. Все, что было  потом,  -
второе.
   Я люблю "Медного всадника" и решетку Летнего - куда  приводят  турис-
тов. Люблю обшарпанную Выборгскую сторону. Мне нравится  просто  бродить
по улицам, я узнаю их и не узнаю. От этого мне грустно  и  хочется  жить
лучше, ярче, чем я живу сейчас.
   Я иду к вокзалу и улыбаюсь. Представляю, как вбегу в темный, пахнущий
кошками Майкин подъезд. Как мне откроют дверь, шумно  удивятся  и  шумно
обрадуются. Как будут кормить меня, поить и смотреть с восхищением.
   А я в этих взглядах почувствую себя легко и блаженно, будто в  теплой
ванне. Захмелевшая, буду рассказывать о  себе  в  Москве:  как  живу  на
Борькину зарплату, как меня не печатают, как схожу с ума по женатому че-
ловеку. А все будут слушать, смеяться и завидовать. Им тоже вдруг  захо-
чется есть плавленые сырки, захочется бесперспективной любви.
   Я подхожу к вокзалу и улыбаюсь.
   Неожиданно, как из карточной колоды, передо мной возникает цыганка  -
темнолицая, с плохими зубами. Не Кармен.
   - Зачем спешишь, красавица? У тебя не будет дальняя дорога...
   - Почему? - я с удивлением смотрю в ее круглые глаза с черными точеч-
ками у зрачков.
   Цыганка быстро отводит меня к вокзальной  стене,  начинает  торопливо
говорить насчет того, что я простая и нехитрая - от  этого  у  меня  все
неприятности. Я слушаю, морщась от напряжения, не могу разобрать полови-
ны слов. Говорит она без пауз и без интонаций, с каким-то неясным акцен-
том, и такое впечатление, что сама не понимает, о чем говорит.
   - Что, что? - переспрашиваю я.
   - У тебя деньги есть? - раздельно интересуется  цыганка,  хотя  перед
этим говорила явно другой текст. Я достаю из кармана мелочь.
   - Не жалко?
   Я на минуту задумываюсь, потом трясу головой. Не жалко.
   Какие могут быть разговоры, если за несколько медяков получу  профес-
сиональную информацию что у меня было, что будет, чем сердце успокоится.
   Цыганка начинает что-то бормотать Я жду Вижу еще нескольких  предста-
вительниц вольнолюбивого племени, худых от подвижного образа жизни  Бро-
дят в платках и длинных юбках, ищут другую такую дуру, как я.
   Воспользовавшись моей задумчивостью, цыганка дергает меня  за  челку,
выдирает оттуда несколько волосков, начинает дуть на них. Потом  спраши-
вает:
   - Кого тебе показать, врага или короля?
   Я думаю: враги у меня несерьезные, а короля хорошо бы знать  в  лицо,
чтобы не пропустить при встрече. Не принять за кого-нибудь попроще.
   - Короля!
   Цыганка делает внезапный мистический жест, и я вижу в ее  сухой  руке
маленькое зеркальце, какое продают обычно в "Галантерее" за  30  копеек.
Это зеркальце на уровне моего лица, я заглядываю туда и вижу  свой  нос,
рот и угол щеки.
   Короля я там не увидела. Собралась было удивиться вслух, но у цыганки
была своя программа.
   - У тебя бумажные деньги есть?
   У меня лежала в сумке сиреневая 25-рублевая бумажка, но мне почему-то
не хотелось извещать об этом свою собеседницу.
   Цыганка заметила следы борьбы на моем лице. Поняла меня верно.
   - Ты мне не веришь?
   - У меня нет денег, - нерешительно сказала я.
   - Ты что, не веришь? - цыганка широко раскрыла очи черные,  очи  жгу-
чие.
   Мне стало неудобно, я достала деньги и, чувствуя, как во мне все соп-
ротивляется этому жесту, протянула их цыганке. Она взяла хрустнувшую бу-
мажку, я все еще не выпускала ее из рук. Мы некоторое время стояли так -
она тянула к себе, я к себе. Что чувствовала при этом  цыганка  -  я  не
знаю. Во мне шла борьба темного со светлым, подозрительности с  верой  в
человечество. Светлое начало победило. Я разжала пальцы, и деньги исчез-
ли в темном кулачке. Цыганка зачем-то стала мять новенькую бумажку.  Мя-
ла-мяла, она становилась все скомканнее и меньше. Я больше не глядела по
сторонам и ни о чем постороннем не думала. Я не сводила глаз с этого ку-
лачка.
   Цыганка тем временем перестала двигать пальцами, разжала кулак и  по-
казала мне пустую ладонь. Она показала мне фокус.
   Боясь поверить, я спросила:
   - А где деньги?
   - Улетели.
   - Куда?
   - Туда, - цыганка показала куда-то вверх.
   Я посмотрела в этом направлении,  но  денег  не  увидела,  а  увидела
большие, светящиеся неоном буквы "Ленинградский вокзал".
   - Послушайте, - тихо сказала я, - отдайте мне их обратно. Пожалуйста.
Я вас очень прошу.
   При слове "очень" мои глаза наполнились непролившимися слезами,  руки
я стиснула перед грудью, и в этот момент походила со стороны на камерную
певицу.
   Цыганка вдруг сказала мне грубое слово. Это было  неожиданно,  но  не
удивило меня. Меня удивило то, как переменились ее глаза. Я  никогда  не
представляла себе, что на человеческом лице могут быть такие глаза.
   К моей цыганке стали подходить остальные, хотя  с  меня  было  вполне
достаточно одной. Я повернулась и пошла от вокзальной стены. Иногда  ос-
танавливалась, мотала головой, как лошадь. И все люди, идущие навстречу,
казались цыганами.
   Раньше, прошлый год, когда мне везло или не везло, я шла к  нему  до-
мой, на Смоленскую. И сейчас я иду к нему,  но  не  на  Смоленскую,  как
раньше, а на Таганку. Там его мастерская.
   Я звоню в дверь и пугаюсь, что его нет. Но он  есть.  Он  отпирает  и
смотрит на меня.
   - Поздоровайся со мной, - говорю.
   Он молчит. Лицо такое, будто слушает музыку - "Лунную сонату".
   Прохожу мимо него в прихожую, оттуда в комнату.
   На полу разложены рисунки - один к другому. То ли он сушит их  подоб-
ным образом, а может, ему удобнее с высоты  двухметрового  своего  роста
глядеть на дело рук своих.
   Останавливаюсь перед рисунками, ничего не вижу, кроме черно-белых пя-
тен.
   - Я пришла взять очки, - говорю, глядя в пол.
   Месяц назад я забыла у него очки от солнца.  Сейчас  осень,  очки  не
нужны. Он это понимает. Я знаю, что он это понимает.
   Мы молчим. Он смотрит на меня. Я - в пол.
   Вдруг из черно-белых пятен различаю среди заснеженных деревьев  спину
мальчика. Мальчик идет в школу: в одной руке несет портфель, в другой  -
мешочек для галош. По тому, как отведен портфель, как натянута  веревоч-
ка, по линии плеч вижу, что мальчику не хочется идти в школу.
   - Нравится?
   - Непонятно, - говорю, - в какой стране живет твой мальчик.
   - Мальчики во всех странах одинаково не хотят ходить в школу.
   Не надо мне было на него смотреть.
   - Принеси очки.
   Он отделяется от стены, подходит ко мне. Обнимает.
   Моя щека помнит его щеку. Рука - его плечо. Будто когда-то  уже  было
так же, тысячу лет назад. При первом моем рождении. Была эта же комната.
Стояла такая же напряженная густая тишина. Он целует меня. И это я  тоже
помню. Отвожу лицо.
   - Не надо.
   - Почему?
   - Не надо.
   Это я из самолюбия. Кому оно нужно сейчас, мое самолюбие...
   - Ты извини, что я не звонил.
   Зачем извиняться? Не звонил и не звонил.
   Я вижу его ухо и край щеки, тлеющий румянцем. В линии затылка и спины
есть что-то невзрослое. Молчит, мотает на  указательный  палец  короткую
нитку. Потом перестает мотать, смотрит через глаза прямо мне в душу.
   - Неужели ты не понимаешь?
   Я все понимаю. На Смоленской, в двадцати минутах езды на метро, живет
маленький, незнакомый мальчик. Его сын.
   - Я все понимаю. Ты хочешь, чтобы были и волки сыты и овцы целы.
   Он встает, отходит к окну. Кажется, я добилась своего - ему  неприят-
но. Но мне не легче. Мне от этого еще хуже.
   На окно налипли сумерки. В комнате темно. От зажженного за окном  фо-
наря на полу косая зыбкая тень рамы. И мне кажется - это наш дом. Встре-
тились вечером, каждый после своих дел, и не надо расставаться.  Ни  се-
годня, ни завтра. Никогда.
   Я осознаю вдруг, что если сейчас зажечь свет - исчезнет тень на полу.
Обозначатся голые стены. Дом не мой. Он не мой. Ощущение сиюминутности.
   Я не хочу зажигать свет. Хочу, чтобы все осталось  так,  как  сейчас.
Говорю:
   - Зажги свет.
   - Не надо, - просит он. - Так лучше.
   - Поздно. Отвези меня домой.
   Хоть бы не послушал.
   Наша машина идет среди других машин и внешне ничем от них не  отлича-
ется.
   Он курит молча. Лицо отчужденное - такое впечатление, будто мы поссо-
рились.
   Я смотрю на его профиль, на рукав пальто. Мне кажется, что едем мы  в
последний раз и видимся в последний раз. Я мысленно ласкаю  его,  говорю
самые нежные и нужные слова, каких я ему никогда не говорила  раньше,  а
теперь и подавно не скажу.
   Он переключает скорость. Я боюсь скоростей, но  сейчас  мне  хочется,
чтобы он ехал еще быстрее, хочется врезаться во что-нибудь, чтобы больше
не думать. Спрашиваю:
   - Ты на похороны мои придешь?
   - Если будет время, - говорит он и выкидывает папиросу через  опущен-
ное стекло.
   Машина останавливается против моего дома. Мне хотелось бы ехать  дол-
го, но мы уже приехали.
   - Ты так ничего и не поняла, - говорит он.
   - До свидания. - Я дергаю ручку и выхожу из машины.
   Есть такое вьражение - "через силу". Это, наверное, когда сила  тянет
в одну сторону, а ты идешь в другую.
   Я вхожу в комнату. Не раздеваясь, в плаще и косынке сажусь на тахту.
   Борька опускает газету, глядит на меня.
   - Ты чего?
   - Ничего.
   Как неэкономно устроена жизнь. Даже старые, изношенные платья не выб-
расывают, а рвут на тряпки и используют в хозяйстве. А  такая  редкость,
как любовь, если она не нужна тому, на кого направлена,  то  она  вообще
никому не нужна. Никому не нужна моя любовь, талант и преданность.
   - Перестань курить. Мне душно.
   - А куда я пойду курить? - Борька несколько раз сильно  затягивается,
потом винтообразным движением тушит папиросу в пепельнице.  Вокруг  него
зыбким голубым туманом плывет дым.
   - Открой окно, - прошу я.
   - Мне будет холодно спине.
   - Эгоист! - Я чувствую, как от слез тяжело и неудобно  глазам.  -  Ну
почему вы все такие эгоисты?
   - Это ты меня на "вы" называешь? - уточняет Борька.
   В этот момент на кухне раздается грохот, будто выстрелили  из  ружья.
Исходя из прошлого опыта, догадываюсь, что это с плиты свалилась  сково-
рода. Она свалилась на бутылки из-под кефира, которые стоят возле плиты.
   - Знаешь что, ты или бутылки убирай, или  сковороду  клади  в  другое
место. Обратно у тебя все летит.
   Борька любит слово "обратно": у меня "обратно  порвались  носки"  или
"ты обратно все делаешь наоборот".
   Ночью я еду в Ленинград. Деньги мне  дала  Татьяна,  причем  довольно
быстро, не выясняя смысла жизни.
   - Спасибо, - сказала я.
   - Пожалуйста, - ответила Татьяна.
   Так и бывает в жизни, когда человек выручает человека.  "Спасибо",  -
говорит один. "Пожалуйста", - отвечает другой.
   Я еду в свой город на чужую свадьбу, везу в  подарок  дымчатые  очки,
каких не достанешь. Сейчас, правда, осень, очки не нужны. Но ведь  будет
другое лето.


   РУБЛЬ ШЕСТЬДЕСЯТ - НЕ ДЕНЬГИ

   Возле метро "Новые Черемушки" в ларьке  продавались  шапки-невидимки.
Шапки были бежевые с помпончиком на макушке, походили на лыжные. Их ник-
то не брал.
   Я стою в шапке-невидимке, стиснутый со всех сторон, и чувствую  плечи
своих современников.
   Возле меня в минусовом расстоянии стоит деревенская женщина в шали  и
плюшевой жакетке. На шее у нее, как олимпийский  венок,  висит  гирлянда
сушек.
   - Мать, - обиженно говорит кто-то за моей спиной, - встала,  как  па-
мятник. Подвинься немножко!
   Я включен, и там, где я стою, пустое место.  Бабка  двигается  в  эту
пустоту, но она заполнена мной.
   - Куда я подвинусь-то? - огрызается бабка. Она так оглушена  городом,
цивилизацией и своими узлами, что ничему уже не удивляется.
   - У, деревня... - сердится человек за спиной.
   Можно бы повернуться и дву