- А пойдешь? - серьезно спросил Прокушев.
   - Пойду, - серьезно ответила Райка и побежала по своим делам, забыв о
недавней ссоре. Потом обернулась и махнула Прокушеву куцей ладошкой.
   "Еще чего... - подумал Прокушев. - Вас много. Женись на  всех".  Жена
Люська, хоть и толстая, однако человек верный. Проверенный. Ей и с  мес-
та-то лень подняться... А Райка бегает, руками машет... Иметь за  спиной
такую Райку - все равно что иметь шпиона в собственном генеральном  шта-
бе. Перебежит при удобном случае, как Курбский от Ивана Грозного к поля-
кам. К тому же Прокушев - человек ревнивый до безобразия. Если что -  он
ее или выгонит, или убьет и сядет в тюрьму.  Второе  даже  вероятнее.  А
тюрьма - это не та перспектива, к  которой  человек  должен  сознательно
стремиться.
   День выдался солнечный. Прокушев включил в машине  приемник,  станцию
"Маяк". Оттуда доносилась музыка - то нежная, то  веселая.  Машина  была
полна музыкой и как бы парила в веселье и нежности. И пассажиры рядом  с
Прокушевым переставали торопиться, а как бы выпадали из времени и  гово-
рили почему-то об одном и том же: о странностях любви.
   Прокушев вдруг понял, что влюбился в молодую мойщицу Раису Никаноров-
ну, и понял, что состояние влюбленности - это норма. А жить без любви  -
это болезнь, которую нельзя запускать ни в коем случае, иначе  душа  ум-
рет. Душа погибнет без любви, как мозг  без  кислорода.  Конечно,  думал
Прокушев, Люська человек верный, крепкий.  Да  ведь  как  говорит  теща:
"Тюрьма крепка, да черт ей рад"... А с Райкой может быть счастье - такое
густое, что если пожиже развести, на три жизни хватит. И еще останется.
   Целую неделю Прокушев размышлял то так, то эдак, взвешивая все "за" и
"против". С одной стороны, жалко Настьку, хоть и неряха, руки об  платье
вытирает. А с другой стороны: через десять лет Настька вырастет, влюбит-
ся и уйдет, и не обернется. Будет звонить  по  телефону,  поздравлять  с
днем рождения или с днем Советской Армии... И ради этого отказываться от
личного счастья...
   Через неделю Прокушев понял, что учесть и взвесить невозможно, потому
что каждое обстоятельство имеет два прямо противоположных аспекта.  Надо
совершить решительный поступок, а потом уже взвешивать внутри определен-
но создавшейся ситуации.
   Прокушев надел выходной бельгийский костюм, подъехал к мойке и попро-
сил вызвать Раису Никаноровну.
   - А она уволилась, - сказала начальница, та самая, с которой она  ру-
галась.
   - Почему? - не понял Прокушев.
   - Замуж вышла. Ей муж не разрешил работать в таксопарке.
   - Почему? - растерянно спросил Прокушев осевшим голосом.
   - Потому что шофера - мужчины, - сказала начальница и ушла.
   После этого случая Прокушев в течение почти года не брал  чаевые.  Не
из принципа и не из соображений высокой сознательности, а из равнодушия.
Ему стало все - все равно. И обо всем он думал: "А какая разница?.."
   Люська по собственной инициативе стала покупать ему пол-литра. Он вы-
пивал, и равнодушие оседало из груди в живот, из живота в пятки, и тогда
весь Прокушев становился - одно сплошное равнодушие.  Он  даже  перестал
раздеваться на ночь и спал в том же, в чем ходил весь день.
   Люська вызвала из Ростова свою мамашу, чтобы жилось не так сиротливо.
Прокушев прежде не переносил тещу, она везде оставляла волосы -  в  рас-
ческе, в борще.
   Но теперь ему было все равно. Равнодушие,  как  паутина,  налипло  на
стены, свисало с потолка, и надо было разводить его руками, чтобы как-то
продвигаться по квартире сквозь паутину равнодушия.
   В середине марта все растаяло, а потом подморозило и образовался  го-
лолед. Машины неуправляемо крутились вокруг своей оси, и в  парк  каждый
день приходили битые такси.
   Прокушев возвращался из Домодедова и шел с нормальной для шоссе  ско-
ростью - восемьдесят километров в час, как вдруг посреди дороги возникла
тощая старуха в черном - вся черная и скукоженная, как обгорелая спичка.
Она шла, задумавшись, будто брела по лесной лужайке и вспоминала  что-то
из своей молодости. Прокушев понял, что затормозить он не успевает  и  у
него, как всегда, два варианта: один - прямо по старушке, другой - круто
вправо. Прокушев вывернул руль вправо, под высокие колеса рейсового  ав-
тобуса "Интурист". У "Интуриста" не было ни одного варианта и времени на
обдумывание вариантов, и он ударил прямо в "Волгу"  Прокушева  салатного
цвета с шашечками на боку. Прокушев упал грудью на руль. А старушка, ни-
чего не заметив, перешла шоссе и двинулась дальше, сохраняя  философскую
рассеянность. Прокушев успел подумать, что из-за какой-то старухи, кото-
рую на том свете обыскались с фонарями, он  так  серьезно  разбил  госу-
дарственную машину и собственную грудь. И возненавидел старуху до  того,
что пересекло дыхание. Он потянул в себя воздух, но воздух не шел.  Про-
кушев снова попытался вдохнуть, но у него ничего  не  получалось,  будто
нос и рот плотно зажали ладонью. Он полетел не то вверх, не то  вниз,  а
где-то в стороне осталась его жизнь с верной  толстой  Люськой,  любимой
неряхой Настькой, весенними грозами, иными городами...
   На гражданскую панихиду собрался весь таксомоторный парк. Слово взяли
Проценко и еще четыре человека. Все говорили, что Прокушев  был  глубоко
порядочным человеком и умер как герой.


   ЗИГЗАГ

   Младший научный сотрудник Ирина Дубровская вернулась домой со  свида-
ния и, не раздеваясь, как была в шубе и сапогах, Прошла в комнату, оста-
новилась возле окна и стала плакать.
   На лестнице за дверью шел нескончаемый ремонт. Домоуправление  решило
навести порядок: побелить и покрасить. Лестничные марши были густо засы-
паны белилами, заляпаны зеленой краской, и казалось - так будет вечно  и
уже никогда не будет по-другому.
   В доме напротив светились редкие окна - всего  четыре  окна  на  весь
дом. Люди спали в это время суток, а Ирина стояла плакала в  обнимку  со
своим несчастьем. И некому было подойти, оттолкнуть это несчастье, а са-
мому стать на его место. Не было такого человека. Не было и,  как  каза-
лось, никогда не будет, и не надо. И вообще ничего не надо,  потому  что
ее жизнь - это сплошной нескончаемый ремонт, где одно  ломается,  другое
строится, а потом после всего выясняется: то, что сломано, не надо  было
ломать. А то, что выстроено, не надо было строить.
   Ирина увидела себя как бы со стороны - одинокую и плачущую, и ей ста-
ло жаль себя вдвойне: изнутри и со стороны. Она зарыдала в  меховой  ру-
кав, чтобы не разбудить соседей за стеной, и в это время раздался  теле-
фонный звонок. Ирина сняла трубку и задержала дыхание.
   - Я слушаю вас...
   - Это Игорь Николаевич? - спросил далекий мужской голос.
   - Вы ошиблись.
   Ирина бросила трубку и собралась дальше праздновать  свое  несчастье,
но телефон зазвонил опять.
   - Это Игорь Николаевич? - пять спросил мужской голос.
   - Ну неужели непонятно, что я не Игорь Николаевич?
   - раздраженно спросила Ирина. - У меня что, голос как у Игоря Никола-
евича?
   - А что вы сердитесь? - удивился незнакомец.
   - А что вы все время звоните?
   - Я вас разбудил?
   - Нет. Я не сплю.
   - Вы простужены?
   - С чего вы взяли?
   - У вас такой голос, будто у вас насморк.
   - Нет у меня насморка.
   - А почему у вас такой голос?
   - Я плачу.
   - А хотите, я сейчас к вам приеду?
   - Хочу, - сказала Ирина. - А вы кто?
   - Вы меня не знаете, и мое имя вам ничего не скажет.
   Ваш адрес...
   - Фестивальная улица, дом семь дробь девять, квартира одиннадцать.
   - Легко запомнить. Нечетные числа.
   - А вы где? - спросила Ирина.
   - Сейчас стою на улице Горького, а по ней идут танки.
   И в каждом танке сидит танкист в шлеме. Слышите?
   Ирина прислушалась - в отдаленье действительно грохотало,  будто  шли
большие маневры. Москва готовилась к параду.
   Он появился через двадцать минут. Ирина посмотрела на него и  обрадо-
валась, что он именно такой, а не другой.
   Другой, даже более красивый, понравился бы ей меньше.
   У него были очки, увеличивающие глаза. Эти преувеличенные глаза дела-
ли его лицо прекрасно-странным. Он посмотрел на нее, сидящую  в  пальто,
как на вокзале.
   И сделал заключение:
   - Вам не надо здесь оставаться. Вам надо переменить обстановку.  Пой-
демте со мной.
   Ирина встала и пошла за ним. Куда? Зачем?
   На улице он остановил такси и привез ее в аэропорт.
   В аэропорту он купил билеты, потом завел ее в самолет и вывел из  са-
молета в городе Риге.
   Было четыре часа утра, и они поехали в гостиницу.
   Оставшись в номере, Ирина подошла к окну. За  окном  занимался  серый
рассвет, ощущалось присутствие моря.
   А может быть, ничего и не ощущалось, просто  Ирина  знала,  что  море
близко и это должно как-то проявляться.
   И климат должен быть континентальный. И серый рассвет - тоже умеренно
континентальный.
   Ирина стояла и ждала. Его неожиданный звонок в ночи и это неожиданное
путешествие она восприняла как талантливое начало мужского  интереса.  А
там, где есть начало, должно быть продолжение, и если следовать по  дан-
ной логической схеме, то через несколько минут Он должен постучать в  ее
дверь, осторожно и вкрадчиво. Но то ли логическая схема была неверна, то
ли не было мужского интереса - в дверь никто не стучал. Ирина  подождала
еще немного, не понимая, как к этому отнестись. Потом  решила  никак  не
относиться, не заниматься самоанализом, свойственным  русскому  интелли-
генту, а просто разделась и легла спать.
   Трамвай лязгал так, будто били в пожарный колокол.
   Но Ирина спала крепко и счастливо и улыбалась во сне.
   Утром Он позвонил ей по телефону и предложил позавтракать  в  буфете.
Они ели пирожки с копченостями, взбитые сливки и удивлялись: почему  эти
блюда делают только в Прибалтике? До каждого блюда, как до каждого  отк-
рытия, трудно догадаться, дойти своим умом. Но если кто-то уже догадался
до пирожков с копченостями, то почему не подхватить это начинание. Одна-
ко взбитые сливки только в Прибалтике. Лобио - на  Кавказе.  Спагетти  -
только в Италии. Луковый суп - только во Франции.
   А борщ - только в России.
   После завтрака они сели на электричку и поехали в Дзинтари. На  Рижс-
кое взморье.
   Сначала они пошли в "детский городок"  и  стали  предаваться  детским
развлечениям. Качаться на качелях.
   Съезжать с деревянной горки на напряженных ногах. Это было  весело  и
страшно, и она визжала от веселья и от страха. Потом стали подтягиваться
на брусьях. Ирина не могла преодолеть собственной тяжести, висела на ру-
ках, как куль с мукой. Он пытался приподнять ее, обхватив за колени,  но
она только хохотала навзрыд и в конце концов изнемогла от смеха.
   Отправились гулять по побережью. Море не замерзло.
   На берег набегали серые волны с белыми барашками. Воздух был пронизан
йодом. Возле самой воды песок обнажился, и маленькие круглые розовые ра-
ковины лежали целыми отмелями. Хотелось наступить на  них  ногой,  чтобы
хрустнули. И она действительно наступила. И они действительно хрустнули.
И вдруг показалось, что так когда-то уже было в ее жизни. Но когда? Где?
Может быть, в самом  раннем  детстве?  А  может  быть,  еще  раньше,  до
детства. Ее дальний предок в виде звероящера вышел из моря и увидел  от-
мели из раковин. Он увидел, а она узнала...
   Сосны на берегу стояли с красными стволами, искореженными ветром. Ри-
сунок хвои на фоне сероватого неба напоминал японские открытки.
   Днем поехали в Домский собор. Слушали  "Реквием"  Моцарта.  В  первой
части Ирина отвлекалась, смотрела по сторонам: на Стены Домского собора,
на хористов, которые казались ей  ровесниками  собора,  каждому  лет  по
семьсот, и даже молодые, стоящие в сопрано, выглядели так, будто их  вы-
тащили из сундука с нафталином. Ирина покосилась  на  Него,  ища  в  нем
признаки заинтересованности - во взгляде, в легком, нечаянном  прикосно-
вении. Но ничего такого не было: ни взгляда, ни прикосновения, ни едино-
го признака. Он сидел, откинувшись в деревянном кресле, слушал музыку, и
его лицо было обращено куда-то в свое прошлое. Он был далек, непостижим.
Ничему и никому не принадлежал.
   Ирина слегка удивилась и слегка обиделась. Но вдруг забыла и  удивле-
ние и обиду. Хор запел "Лакримоза". И это уже не шестьдесят разных людей
пели по нотам. Это тосковал Моцарт. Его "божественное Я". Душа  взметну-
лась и задохнулась. Ирина заплакала. Слезы шли по щекам, и вместе с ними
как будто уходила боль из сердца. Поэтому слезы становились  соленые,  а
сердце легким.
   Вечером этого же дня они вернулись в Москву.
   Он довел ее до дверей и снял шапку.
   - Вам лучше? - спросил Он.
   - Конечно, - сказала Ирина. - Раз существует море, Моцарт и вы,  зна-
чит, жить не только нужно. Но и хорошо.
   Он поцеловал ей руку и пошел вниз по лестнице.
   Ирина стояла и смотрела, как на белых ступеньках, засыпанных  извест-
кой, остаются его следы, похожие на гигантские бобы.
   Он доехал на метро до станции "Юго-Западная". Потом  на  автобусе  до
остановки "44 квартал". Потом на лифте до  своей  двери.  Отворил  дверь
своим ключом.
   В прихожей стояла его жена с годовалой дочкой на руках. И дочка и же-
на были одинаково круглолицы, одинаково нечесаны, с вихрами во все  сто-
роны, и походили на обаятельных дикарей.
   - Опять в зигзаг ходил? - спросила жена  и  устремила  на  него  свои
глазки, маленькие и круглые, похожие на шляпки от гвоздей.
   Он не ответил. Раздевался молча.
   Под "опять" жена подразумевала его предыдущий  бросок  в  Сибирь,  на
Бийский витаминный завод. Кому-то срочно понадобилось облепиховое масло,
и Он, естественно, выступил в роли волшебника.
   - Тебе нравится поражать, - сказала жена. - Показушник несчастный.  А
я тут одна с ребенком... Кручусь как собака на перевозе.
   Он посмотрел на жену, пытаясь представить, как ведет себя  собака  на
перевозе, и вообще: что такое перевоз. Наверное, это большая  лодка  или
баржа, на которой люди переправляются на другой берег. А собака не знает
- возьмут ее с собой или нет, поэтому бегает и лает. Боится остаться без
хозяина.
   - Ты не права, - мягко сказал Он. - Ты моя собака. А я  твой  хозяин.
Ты это знаешь.
   - Все равно, - сказала жена. - Я устала. Ты хочешь сделать счастливым
все человечество, а для меня ты не делаешь ничего. Для меня тебе лень. И
скучно.
   - А что ты хочешь, чтобы я сделал?
   - Хотя бы вынеси ведро. У меня уже мусор не помещается. Я его  четыре
раза ногой утрамбовывала.
   - Но разве ты не можешь сама вынести ведро? - удивился Он.  -  Ты  же
видишь, я устал.
   Он сел в кресло, снял очки и закрыл глаза.
   Жена посмотрела на него с сочувствием.
   - Я ничего не имею против твоих чудес, - сказала она. - Пусть люди  с
твоей помощью будут здоровы и счастливы. Но почему за мой счет?
   Он открыл дальнозоркие глаза.
   - А за чей счет делаются чудеса в сказках?
   Жена подумала.
   - За счет фей, - вспомнила она.
   - Ну вот. Значит, ты - моя фея.
   Жена хотела что-то ответить, но пока собиралась с мыслями, он заснул.
Он действительно устал.
   Фея уложила дочку. Потом уложила мужа. Потом вынесла ведро. Потом вы-
мыла посуду. Потом сварила макароны, чтобы утром их  можно  было  быстро
разогреть.
   Младший научный сотрудник Ирина Дубровская проснулась в  понедельник,
в половине восьмого утра, и, глядя в  потолок,  стала  соображать:  было
"вчера" в ее жизни или  не  было?  С  одной  стороны,  она  помнила  так
явственно и вкус взбитых сливок, и рисунок еловой ветки на сероватом не-
бе, что этого не могло не быть. Это, конечно же, было. А с другой сторо-
ны, - никаких реальных следов, даже  самолетной  бирки  на  чемодане.  И
вдруг она вспомнила следы на лестнице.
   Ирина вскочила с постели, побежала в прихожую,  распахнула  дверь  на
лестницу и... Так бывает только в детстве, когда прибежишь домой из шко-
лы, войдешь в комнату - а в углу елка. Или бредешь по лесу по утоптанной
тропинке, и вдруг - белый гриб.
   Никаких следов не было. Ни следов. Ни известки.  Ни  ремонта.  Ремонт
окончился, и рано утром тетя Маша чисто вымыла лестницу. Шашечки на полу
были ярко-рыжие и по цвету совпадали с  плинтусами.  Плинтуса  -  рыжие,
стены нежно-зеленые, потолки - голубовато-белые.
   Лестница была праздничная, как елка, неожиданная, как белый  гриб.  И
казалось: так будет всегда и никогда не будет по-другому.


   НАХАЛ

   До Нового года оставалось семь минут. Надо было успеть проводить ста-
рый.
   Все подняли рюмки, и в этот момент раздался звонок в дверь.
   - Это Эдик и Рудик, - сообщил гостям хозяин дома Алик и посмотрел  на
рюмку, как бы решая для себя проблему очередности: сначала выпить, потом
встретить гостей либо сначала пустить их в дом, а уж потом сесть и  спо-
койно выпить.
   Гости выжидающе смотрели на хозяина дома Алика, готовые принять любую
предложенную им программу.
   - Одну секундочку... - извинился Алик.
   Он решил проблему очередности в пользу гостей и помчался в прихожую.
   Скоро он вернулся с Эдиком, но без Рудика.
   Алик и Эдик стояли в дверях растерянные и смотрели на  собравшихся  с
таким видом, будто они перепутали квартиру и видят всех в первый раз.
   - Рудик под машину попал... - сказал Алик.
   Все шумно вздохнули со звуком "а" и остановили дыхание. Лица  у  всех
тоже остановились, глаза чуть вытаращились, рот  чуть  приоткрылся.  Так
продолжалось минуту или две. А может, пять.
   Первым очнулся малознакомый гость.
   - А кто это - Рудик? - шепотом спросил он у хозяйки  дома,  поскольку
она сидела рядом.
   - Это знакомый Эдика, - шепотом пояснила хозяйка.
   - Эдик - школьный товарищ Алика, а Алик - мой муж.
   Малознакомый гость мелко покивал головой, как бы выражая, что он  все
понял и теперь может отдаться скорби более полно и осмысленно.
   Пауза была расколота, посыпались вопросы:
   - Насмерть?
   - Не совсем.
   - Что значит - не совсем: жив или мертв?
   - Полуживой.
   - Полуживой или полумертвый?
   - Разве это не одно и то же?
   - Полуживой - это оттуда сюда, а полумертвый - отсюда туда...
   - А ты его когда видел?
   - Я его не видел, - сказал Эдик.
   - А откуда же ты знаешь, что он попал под машину?
   - Мне Игнатьевы позвонили.
   - А где он сейчас?
   - Кто?
   - Рудик, кто же еще...
   - В Склифосовского, где же ему еще быть? - удивился Эдик.
   - Мы должны туда поехать, - сказала  хозяйка  дома  и  первая  встала
из-за стола.
   Гости задвигали стульями и тоже поднялись из-за стола.
   Последовала минута молчания.
   - И я тоже должен ехать  в  Склифосовского?  -  спросил  малознакомый
гость.
   Он обратился в никуда, и ему не ответили. Никто точно не знал, что он
должен, а что - нет. Каждый мог отвечать только за себя.
   - Надо вызвать машину, - предложила красивая подруга хозяйки.
   - Зачем? - с осуждением спросила некрасивая подруга,  так  как  любая
конкретность в этой ситуации выглядела неуместной.
   - Ну не пешком же мы пойдем в Склифосовского?
   - С Новым годом! - поздравила с телеэкрана нарядная дикторша.
   Гости новогоднего "Огонька" сдвинули разом тяжелые фужеры с  шампанс-
ким. Раздался нежный хрустальный звон, записанный, видимо, отдельно, по-
тому что шампанское съедает звук и наполненные фужеры звучат глухо и ко-
ротко.
   - А между прочим, с Новым годом! - как бы извиняясь, сказал пятидеся-
тилетний легкомысленный Шурка Петров, всеобщий любимец. Он был в полтора
раза старше остальных, но не замечал этого. А может, не знал, и  ему  не
сказали.
   - С Новым годом, - согласились остальные и, продолжая стоять, открыли
шампанское.
   Пробка не взлетела в потолок, как  бы  понимая  неуместность  высоких
траекторий, а отделилась скромно с сухим щелчком.
   Все не торопясь выпили шампанское и вернули фужеры на скатерть.
   На скатерти был расставлен старинный сервиз, на котором синим по  бе-
лому были изображены картинки из прежней жизни: женщины - в  кринолинах,
мужчины - в париках с