обществе женщин. С ними я  чувствую  себя  та-
лантливее и значительнее, чем это есть на самом деле.  И  женщины  любят
бывать в моем обществе, потому что у меня хороший характер. Я ни от кого
ничего не требую, и со мной легко.
   - Дальше, - говорю я Мише. - Что там у тебя дальше!
   - Ригодон, - тоненьким голосом отвечает Миша.
   - Выучил? - спрашиваю, хотя понимаю, что вопрос этот праздный и рито-
рический.
   - Я учил, - говорит Миша, и уши у него становятся красными.
   - Выучил или нет? - снова спрашиваю я и гляжу на часы. До конца урока
осталось десять минут. Я предпочел бы не дожидаться конца, но за  дверью
сидит Мишина бабушка и тоже, наверное, смотрит на часы.
   - Пожалуйста, - говорю я.
   - Три и раз... - кричит Миша. Я понимаю, что мелодии он не слышит со-
вершенно, а процесс счета его занимает гораздо больше, чем процесс игры.
   В евангелии от Матфея  сказано:  "Где  ничто  не  положено  -  нечего
взять". В моих учениках, за редким исключением, ничто не положено. Почти
все они без слуха, почти все провалились в музыкальной  школе  и  теперь
учатся в клубе просто так, для себя. Вернее, не для себя,  а  для  своих
родителей.
   - Ре-диез, - поправляю я и снова смотрю на часы.
   Миша перестает играть, глядит сначала на правую руку, потом на левую.
Он не понимает, где нужно взять ре-диез.
   - Хватит, - не выдерживаю я. - В следующий раз то же самое.
   Миша поднимается из-за пианино розовый и взмокший. Он стоит,  смотрит
в пол, мучаясь и мечтая выскочить скорее из класса. Я мечтаю об этом  же
самом, но почемуто задерживаю своего ученика. Я говорю ему о пользе уче-
ния вообще и музыкального образования, в частности. О гармоническом раз-
витии личности. О том, что сейчас Миша этого не ценит, а когда  вырастет
большой и сумеет оценить, - окажется уже поздно. И вот тогда-то Миша  не
сможет укусить свой локоть, который тем не менее будет очень близок.
   Закончив беседу, я взглядываю на часы и, убедившись, что Мишине время
истекло, выхожу с ним в коридор. Я выхожу, чтобы направиться к  Дориану,
но меня останавливает Мишина бабушка.
   - Ну как? - спрашивает бабушка и смотрит с мольбой и с благоговением.
Она так на меня смотрит, потому что я учитель. Учу ее внука благородному
делу.
   - Мало занимается, - строго говорю я.
   Старуха горестно кивает, в руках у нее Мишина папка и Мишине пальтиш-
ко с заплатой на локте.
   - А что делать? Как заставить? Мы уж бьем...
   Старуха смотрит мне прямо в рот и ждет разумного совета. Самое разум-
ное, что я мог бы предложить, - поменять Мише учителя. Но предлагать та-
кое не принято, поэтому я говорю бабке то, что ей хочется от меня  услы-
шать. Я говорю, что внук у нее умный и серьезный,  что  он  образумится,
возьмет себя в руки и выучит, наконец, ригодон и сонатину Клементи.
   Бабка радостно кивает, она верит каждому моему слову.
   Людям свойственно надеяться и верить в хорошее.
   Чтобы попасть к Дориану, надо спуститься ниже этажом. Я спускаюсь ни-
же этажом, иду через актовый зал.
   В актовом зале обычно репетирует оркестр Московского радио. Они  сни-
мают в этом клубе помещение.
   Сегодня репетиция уже закончилась, музыканты почти разошлись. На сце-
не задержалась девушка-скрипачка. У нее светлые волосы, клетчатая  юбка,
и она похожа на немку. Девушка прижалась щекой к скрипке, отставив  смы-
чок, делает пиццикато. Я останавливаюсь, гляжу на нее и  вспоминаю  свое
студенчество, то время, когда учился в Гнеси иском институте и собирался
завоевать мир.
   Дориан обходит своих учеников, раздает им ноты и медиаторы-Дориан ру-
ководит оркестром Народных инструментов, поэтому у него  полные  карманы
пластмассовых медиаторов. Для себя он держит отдельный - черепаховый.
   Дориан видит меня, выходит из класса и  прикрывает  за  собой  дверь.
Глаза у него настороженные - он тоже знает предстоящий разговор и  тоже,
наверное, готовился к нему.
   - Ты что сегодня делаешь? - спрашиваю.
   Вместо ответа Дориан достает из-за пазухи афишу и разворачивает пере-
до мной. С афиши на меня снисходительно смотрит мой сокурсник Толька Бе-
ляев. Под портретом большими красными буквами написана  его  фамилия,  а
пониже синими - Толькина программа: Бетховен, Спендиаров, Григ.
   Ничто так не огорчает, как успех товарища. Я смотрю на красные буквы,
на синие и говорю Дориану:
   - Так что ты сегодня делаешь?
   - Когда? - уточняет Дориан.
   - Ну, с семи до десяти...
   - Я иду в библиотеку сразу после работы.
   - Очень хорошо, - говорю. - Я приду к тебе в гости, часов в семь.
   - Как же ты придешь, если меня не будет? - наивно удивляется Дориан.
   - А ты дашь мне ключ, - объясняю я.
   Сейчас скажет: "Не дам".
   - Не дам, - говорит Дориан.
   - Почему? - ласково интересуюсь я.
   Сейчас он скажет, что ему противно.
   - Мне противно, - говорит Дориан.
   Он нервничает, потому что знает: через десять минут, когда он окончит
монолог, ключ будет у меня в кармане.
   У Дориана очень дряблая воля, из него никогда бы не получился дресси-
ровщик диких зверей. Дикие звери съели бы Дориана на первой  же  репети-
ции.
   Через десять минут с ключом в кармане я возвращаюсь к  своим  дорогим
ученикам.
   Скрипачка уже ушла. Вместо нее на сцене с веником в руках стоит  наша
уборщица тетя Фрося. В одну из ее обязанностей входит не пускать в  клуб
хулиганов. Хулиганов тетя Фрося не пускает, да они и не  стремятся.  Все
хулиганы района давно усвоили, что связываться с тетей Фросей неразумно.
Затрачиваемая энергия намного превосходит отдачу.
   Чтобы добиться в жизни успеха, надо уметь  хотеть.  Желать  страстно.
Вот тетя Фрося страстно охраняет клуб. Я страстно хотел завоевать мир  -
и не завоевал. А Толька Беляев, кстати,  никогда  не  хотел  завоевывать
мир. Он хотел только играть.
   Гелана пришла в шапке. Стояла возле памятника Маяковскому, и по тому,
как она стояла, чувствовалось, приготовилась ждать долго.
   Я подошел, невидимый со спины, и, улыбаясь, представлял, как трону ее
сейчас за плечо, как она обернется и обрадуется, и мы вместе  пойдем  по
улице, и она начнет молоть чепуху.
   Я уже протянул руку, но в последний момент почемуто  вдруг  смутился.
Стоять с протянутой рукой было неловко, и я все же тронул ее за плечо.
   Далее действие начало развиваться странным образом: она действительно
обернулась, но не удивилась, как я предполагал,  и  не  обрадовалась,  а
посмотрела так, будто пыталась вспомнить, кто я и почему здесь стою.
   - Здравствуйте, - вежливо поздоровался я, давая понять, что мы хорошо
знакомы.
   Гелана прищурилась, у нее было такое лицо, будто  она  решала  в  уме
арифметическую задачу, и, ничего не сказав, пошла через площадь.
   Я не знал, идти мне за ней следом или в противоположную сторону.  Она
остановилась. Я воспринял это как приглашение и подошел.
   - Дайте мне две копейки, - потребовала Гелана.
   Я вытащил мелочь, отобрал для нее монету.
   - Я сейчас, - предупредила она и пошла к автоматной будке.
   Я глядел, как она ступает в высоких сапогах, глядел на необыкновенную
эту лохматую шапку и чувствовал смутное беспокойство.
   Через минуту Гелана вернулась и сказала:
   - Сначала занято, потом никто не подходит. Длинные гудки.
   Мы пошли по улице Горького, мимо зала Чайковского.  Я  вспомнил,  что
последний раз был в зале Чайковского два года назад.
   - Куда мы идем? - неопределенно поинтересовался я.
   - К моей подруге, - сказала Гелана. - Я должна занести ей конспект.
   - А это надолго? - Мне очень не хотелось заносить подруге конспект.
   Гелана ничего не ответила, потом посмотрела на меня и спросила:
   - Что?
   Очень тонкое общение.
   Дверь открыла подруга. Я заметил, что личико у нее бледненькое, а уши
торчат перпендикулярно плоскости головы.
   Они переглянулись с Геланой, как заговорщики, и скрылись на кухне,  а
я остался стоять возле двери.
   Постояв так минут десять, я решил уйти по-английски, не прощаясь.  Но
в этот момент, когда я решил уйти, про меня вспомнили.
   - А почему вы здесь стоите? - удивилась Гелана, высунувшись из кухни.
   Это был довольно сложный вопрос, и я не сразу нашелся,  как  на  него
ответить.
   - Проходите, пожалуйста! - гостеприимно откликнулась подруга и  пома-
нила меня пальцем.
   Я правильно прочитал этот жест и доверчиво пошел следом за  подругой.
Она привела меня в комнату, а сама ушла обратно на кухню.
   Кроме меня, в комнате оказалась старуха в  штапельном  платке  с  ма-
ленькой девочкой на руках.
   - А кто это пришел? - громко спросила старуха у девочки. -  Это  папа
пришел?
   Девочка поглядела на меня серьезно и подозрительно и вдруг заплакала.
   Я смутился, хотел выскочить за дверь, но в это время старуха медленно
закружилась и запела:
   Съезжалися к загсу трамваи,
   Там пышная свадьба была...
   Девочка перестала плакать, и личико ее с висящей слезой на щеке  было
ясное.
   - А как мы поймаем голубя за хвост? - спросила старуха. Девочка вытя-
нула пальцы, потом собрала их в кулачок и снова вытянула.
   - А как Наташенька делает "дай-дай"?
   Наташенька вытянула пальцы, потом собрала их в кулачок и снова  вытя-
нула.
   Старуха снисходительно на меня посмотрела, ища  на  моем  лице  следы
восторга и зависти.
   - А как Наташенька делает "папа, иди сюда"?
   Наташенька, не балуя разнообразием программы, снова повторила тот  же
самый жест.
   - Видал, что деется? - похвасталась старуха и, чтобы сделать мне при-
ятное, сказала: - А Лека - девка самостоятельная. Сама шить может и  вя-
жет на спицах. И учится на "пять", не то, что наша...
   Я посмотрел на часы, было начало девятого. Старуха тоже посмотрела на
часы и, вручив мне девочку, вышла из комнаты. Я думал, что она пошла  за
Геланой, но старуха возвратилась одна, держа в руках блюдечко  с  творо-
гом.
   - А сейчас нам дядя споет песенку про уточку... - пообещала она.  Та-
кой песни я не знал и запел побочную партию из симфонии Калинникова.
   - Чу, завыл, как баптист, - обиделась старуха. - Спой, что быстрое...
   - Но я не хочу петь! - запротестовал я.
   В это время в комнату заглянула подруга и, сориентировавшись в обста-
новке, сказала:
   - Они кормят, подожди еще немного...
   Дверь закрылась, и голоса стали глуше. Я слышал, как подруга сказала:
"Только, пожалуйста, не делай глупостей", а Гелана ответила: "Мало ли  я
делала глупостей, путь будет еще одна..."
   Через час, оглохший и отупевший, я вышел на улицу. У меня было  такое
состояние, будто я проработал целый рабочий день - причем  не  сегодняш-
ний, а тот далекий, когда еще работал добросовестно.
   - Дайте мне две копейки, - потребовала Гелана.
   Двух копеек у меня не было, и я зашел  в  продовольственный  магазин.
Кассирша менять деньги отказалась, резонно заметив, что мелочь ей  нужна
больше, чем мне.
   Чтобы получить как-то две копейки и не испытывать при этом  унижения,
я купил румынский коньяк.
   Гелана ушла звонить, а я остался ждать, когда она выйдет из будки.
   Мне больше не хотелось к Дориану, а хотелось домой.
   Хотелось поесть, а потом развалиться в кресле и, вытянув ноги,  почи-
тать "Известия".
   Гелана вдруг выглянула из телефонной будки и, не сказав ни слова, по-
тащила меня внутрь.
   - Позовите Сашу мужским голосом, - приказала она и сунула  телефонную
трубку к моему уху. Глаза у нее были какие-то стремительные,  будто  она
разбегалась для прыжка в воду.
   - Позовите Сашу, - послушно повторил я максимально мужским голосом.
   - А кто спрашивает? - поинтересовался женский голос.
   - Кто спрашивает? - Я зажал мембрану ладошкой.
   - Алексей, скажите, Алексей...
   - Алексей, - повторил я.
   - Сейчас... - подумав, сказал женский голос.
   - Сейчас, - передал я Гелане и протянул ей трубку.
   Она посмотрела на меня с ужасом и осторожно взяла  трубку,  почему-то
двумя руками.
   Я вышел на улицу. Шел снег, редкий и крупный. Мне показалось, что уже
я стоял однажды на этом месте, видел такие вот деревья и фонари.
   Гелана вышла из будки, остановилась возле меня, натянула  зубами  ва-
режку.
   - Ну, куда теперь? - уточнил я.
   - Поедем к вам.
   - Ко мне? - Я очень удивился, и это, наверное, выглядело невежливо.
   - Ну да... - не обидевшись, объяснила Гелана. - Куда вы меня весь ве-
чер тянете, вот туда и поедем.
   Она посмотрела на меня стремительными своими глазами. А  я,  глядя  в
эти глаза, подумал, что из нее получился  бы  превосходный  дрессировщик
диких зверей. О всяком случае, меня она могла заставить делать все,  что
угодно.
   Я никак не мог открыть квартиру. Я вставлял ключ  бородкой  вверх,  а
надо было как раз наоборот, бородкой вниз.
   Наконец я все же открыл дверь. Гелана прошла первая и тут  же  начала
торопливо раздеваться. Зачем-то сняла свои сапоги и в одних чулках прош-
ла в комнату. Я подумал, что, может, родители у нее сибиряки или японцы.
Обычно в Сибири и в Японии у порога снимают обувь.
   - Ну? - сказала она и поглядела на меня глазами, ясными  от  отвраще-
ния.
   Я не понимал, что значило это "ну". Я вообще ничего не понимал,  меня
просто парализовало ее отвращение. Я стеснялся повернуться спиной -  по-
нимал, что у меня плоский затылок. В детстве мама не перекладывала  меня
с боку на бок, я лежал все время на спине, и затылок  от  этого  остался
плоским.
   Я боялся повернуться в профиль, потому что у меня ничтожный нос.  Бо-
ялся стать фас, хотя ничего явно компрометирующего в моем фасе нет.
   Боялся стоять на месте, чтобы  не  выглядеть  балбесом.  Боялся  дви-
гаться, потому что у меня отвратительная походка:  ноги  где-то  впереди
туловища, и когда я иду - впечатление, что сейчас упаду на спину.
   Проклиная все на свете, я подошел к  столу,  сел  и  выпил  несколько
глотков прямо из бутылки. Стал ждать, когда начнет пошумливать в голове,
надеясь, что, может, это освободит меня от ущербности.
   - Ну? - повторила Гелана.
   Она подошла ко мне и остановилась очень близко. Боковым зрением я ви-
дел ее юбку в складочку и вязаный свитер с короткими  рукавами.  Подумал
почему-то, что она сама сшила это и связала на спицах.
   Она шагнула еще ближе, и не успел я опомниться, обняла меня за шею.
   Я обжегся об ее руки, испуганно скинул  их.  Вскочил  со  стула,  обо
что-то споткнувшись.
   - Ты что? - закричал я. Мне плевать вдруг стало на свой затылок и  на
свой профиль. - Как ты себя ведешь? Черт знает что...
   Гелана вся сжалась, виновато отошла к дивану,  постояла  возле  него.
Осторожно, будто выверяя каждое движение, села. Потом легла лицом вниз и
застыла.
   Я не знал, что мне делать: сказать что-нибудь  или  лучше  помолчать.
Подойти к ней или лучше держаться подальше...
   Мне хотелось сказать ей "Лека", как назвала ее Наташина бабушка. И  я
почему-то помнил, что она самостоятельная и учится на "пять".
   - Брось, - сказал я. - Не переживай. Дурак он, Саша твой. Что он  по-
нимает?
   Я был совершенно убежден сейчас, что Саша этот круглый дурак и  ниче-
го, абсолютно ничего не понимает. Иначе бы он  не  заставил  ее  плакать
здесь.
   - Что вы знаете? - вскрикнула Гелана, оторвала от дивана голову. Гла-
за у нее были бешеные, даже какие-то веселые от бешенства. - Что вы  во-
обще можете знать? Вы все ничтожества рядом с ним! Я умру...
   Она снова ткнулась лицом в диван и  заплакала.  Сначала  тихо,  потом
громче и, чтобы я не слышал, сильнее прижалась лицом к жесткому дивану.
   А я слышал, и мне казалось, что у нее от духоты и  отчаяния  хрустнут
ребра. И мне самому было душно.
   Я отошел к окну, стал смотреть в сумерки. Напротив стоял дом. В прош-
лый раз, когда я сюда приходил, он еще не был заселен, а сейчас там све-
тилось несколько окон. Я смотрел на окна и думал о том, что по мне никто
так не заплачет и не скажет: "Я умру".
   Мне нравилось бывать в обществе женщин. С ними я чувствовал себя  та-
лантливее и значительнее. Я всегда любил не их, а себя в них. Знакомясь,
я обычно сразу предупреждал, что не собираюсь жениться. Я сразу так  го-
ворил, чтобы больше потом к этой теме не возвращаться. И получалось, что
женщины действительно на меня не рассчитывали, а относились  несерьезно,
как к эпизоду.
   И мои ученики никогда не станут профессионалами. Они вырастут, и каж-
дый будет заниматься своим делом. Может быть, иногда вспомнят, что ходи-
ли когда-то на музыку. А может, и не вспомнят. Забудут, как неинтересный
эпизод.
   За окнами двигались тени. Я смотрел на них и думал  о  том,  что  моя
жизнь - сплошной эпизод, а сам я - эпизодический персонаж.
   А я мог бы играть главную роль в жизни того же Миши Косицына, если бы
иначе относился к нему. Вернее, к себе. И женщина сумела бы по мне  зап-
лакать. А почему нет? У меня хороший характер, я ни от  кого  ничего  не
требую, и со мной легко.
   Я ничего не требую, потому что сам ни в кого и  ни  во  что  себя  не
вкладываю. А "где ничто не положено - нечего взять".
   - Пойдем, - сказал я Гелане. - Я тебя домой отвезу.
   Мы шли по улице. Она плакала так, чтобы этого никто не заметил.
   - На! - Я протянул ей носовой платок. - И не реви. Люди подумают, что
это я виноват.
   Гелана взяла платок и сказала:
   - Я выстираю и верну. - Гулко высморкалась,  добавила:  -  Только  не
вздумайте меня жалеть...
   - А я и не жалею, - сказал я.
   Дориан стоял под вывеской "Галантерея. Трикотаж", как мы  условились,
и ждал меня. Вернее, не меня, а свои ключи.
   Мне не хотелось возвращать ключи при Гелане и не хотелось,  чтобы  он
видел ее заплаканной.
   - Подожди здесь. - Я оставил ее возле газетного киоска. - Только стой
на месте и не двигайся. Я сейчас.
   Дориан скакал с одной ноги на другую - то ли развлекался, как умел, а
может, грелся подобным образом. Увидев меня, перестал скакать, встал  на
обе ноги.
   - Порядок? - участливо спросил Дориан.
   - Порядок, - сказал я и отдал ему ключи.


   БУДЕТ ДРУГОЕ ЛЕТО

   Вечером мне позвонила из Ленинграда Майка и спросила:
   - Ты на свадьбу ко мне приедешь?
   - У меня разлад мечты с действительностью, - сказала я.
   - Что?!
   - Я хотела бы подарить тебе шубу, а могу только зубную щетку.
   - Привези щетку, у моей как раз отломилась ручка.
   Я представила себе, как приеду в Ленинград, как мне удивятся и  обра-
дуются.
   - Если тебя не будет... - у Майки ослаб голос.
   - Не реви, - посоветовала я. - У тебя только три минуты.
   - А приедешь?
   - Приеду.
   Утром я провожаю своего брата Борьку на работу.
   Сижу, подпершись ладошкой, гляжу, как он ест и пьет.
   Глаза у Борьки синие, как у мамы, выразительные. Они  могут  выражать
все, что угодно, но Борька этим преимуществом  не  пользуется  и  ничего
своими глазами не выражает. Ест сырок, помахивая вилкой.
   Мой брат - раб своего организма. Когда он хочет есть или  спать,  ему
не до духовных ценностей.
   - Вкусно? - спрашиваю я.
   - Резина, - говорит Борька и принимается за другой сырок.
   Уходя, он пересчитывает мелочь.
   - Тебе оставить?
   - У меня есть.
   - Я оставлю двадцать копеек, - великодушно решает  Борька  и  уходит,
щелкнув замком.
   Итак, у меня двадцать копеек. На них я должна пообедать,  съездить  в
редакцию, купить Майке подарок и взять билет на Ленинград.
   Раньше, когда была жива мама, она беспокоилась о Борьке,  потому  что
он рос слабый и болезненный. Сейчас о нем  беспокоюсь  я,  и  Борька  не
представляет, что можно беспокоиться еще о ком-нибудь, кроме него.
   Я сижу и думаю, где  достать  денег:  во-первых,  у  кого  они  есть;
во-вторых, кто их даст. Можно взять у Татьяны,  соседки  справа.  У  нее
есть, и она даст, но на это уйдет два часа.
   Татьяна - борец за правду. Она все время решает со  мной  общечелове-
ческие вопросы, при этом крепко держит за рукав, чтобы я не убежала.
   Поначалу ее интересовало - отчего врачи,  несмотря  на  ответственную
работу, получают маленькую зарплату.
   Сейчас, когда зарплату врачам  повысили,  мою  соседку  заинтересовал
вопрос о человеческой н