не произошло. А может быть, и Муж там. Почему бы им не  прийти
вместе, если есть возможность не разлучаться.
   Я почувствовала, как мое душевное напряжение переходит в  физическое,
и у меня от физического напряжения вытаращились глаза. Мне хочется уйти,
а Секретарша считает мелочь, ей нужно набрать восемьдесят три копейки.
   Из дверей выглядывает зав, видит меня и тут же скрывается обратно.  Я
заставляю себя остаться на месте. Забираю зарплату. Спокойно  выхожу.  И
спокойно отправляюсь в свою лабораторию. "С Новым годом, товарищи, с но-
вым счастьем".
   До сегодняшнего дня моя лаборатория казалась мне святым местом.  Оби-
талищем доктора Фауста. Но сейчас я вижу, что  это  просто  захламленный
чулан.
   Работать не хочется. Хорошо было бы сейчас войти в  кабинет  к  заву,
мило улыбнуться и сесть за стол. И даже поднять бокал, поздравить "моло-
дых". Потом достать из сумки  маленький  хорошенький  револьверчик  (его
нет, но хорошо бы), направить прямо на него и деликатно  спросить:  "Как
ты предпочитаешь? В спину или в лоб?"
   И посмотреть в его глаза. Вот это самое главное. Посмотреть в  глаза:
как они замечутся или, наоборот, застынут. Ибо ни в спину, ни в лоб  ему
не хочется. А я буду улыбаться любезно и целить метко.
   А как поведет себя Подруга? Она или прикроет его, или прикроется  им,
в зависимости оттого, кого она больше любит: его или себя.
   А дальше что? Предположим, я его убью, ему будет уже все равно: где я
и что со мной. Подруга утешится довольно скоро, она не из тех, кто,  как
донна Анна, будет рыдать, упав на могильную плиту. И ее новый муж  будет
носить ей картошку с базара. А я, значит, по  тихим  степям  Забайкалья,
где золото роют в горах... Очень глупо.
   Я вздыхаю из глубины души. Достаю свои смеси и взвеси и начинаю  исс-
ледовать. Прохожу биохимический анализ. Работать не хочется.  Я  работаю
через отвращение, но заставляю себя делать то, что положено на сегодняш-
ний день по программе. Я просто не могу этого не  сделать.  Потом  поти-
хоньку втягиваюсь и как бы вырубаюсь из времени. Я -  сама  по  себе,  а
время само по себе течет, отдельно от меня. Я его не  чувствую.  А  пос-
кольку в свете последних событий  мое  время  -  боль,  то  я  почти  не
чувствую боли. Я существую как под наркозом, но не общим, а  местным.  Я
все вижу, все понимаю, и мне больно. Но боль тупая. Ее можно терпеть.
   Когда я искала свою дорогу в науке, у меня были  единственные  туфли:
розовые с белой вставкой. Легко догадаться, что туфли  были  летние,  но
носила я их зимой, чтобы выглядеть стройнее. Сколько километров отстуча-
ла я каблучками, пока нашла свою дорогу. Потом, позже, когда я  выбивала
эту лабораторию, сколько стен пришлось прошибить лбом, кулаками,  слеза-
ми. Я, как эмбрион, прошла все стадии становления личности: поиск  себя,
утверждение, подтверждение. Правда, на последней стадии у меня увели Му-
жа. Теперь Дело есть, а Мужа нет. Но Дело все же осталось. Сначала я та-
щила его за шиворот. Теперь мы идем с ним рядом. А через какое-то  время
Дело уже само возьмет меня за руку и поведет за собой. Будет работать на
меня. Значит, у меня есть Будущее. И нечего прибедняться. И не надо при-
уменьшать. Это так же порочно, как преувеличивать.
   Открывается дверь. Входит мой аспирант Гомонов, на его лице  написано
отвращение к жизни: то ли перепил, то ли недоспал. А скорее всего, и то,
и другое.
   - Вы принесли главу? - спросила я.
   - Нет. Я забыл.
   - А зачем вы пришли? Сказать, что забыли?
   Гомонов мнется. Я вижу, что он врет. Он не забыл, он не сделал. Я  бы
выгнала его, но он способный. Просто он любит жить.
   Я смотрю на него. На лице отвращение, но туфли на ногах -  безукориз-
ненные.
   - Что вы стоите? - спрашиваю я.
   - А что делать? - удивляется он.
   - Идите домой и принесите.
   Гомонов стоит в нерешительности. Потом выходит както боком.  Интерес-
но, что он предпримет...
   ...А может быть, убить ее? Но тогда он женится на Другой Подруге.  Ко
мне он не вернется. Он женится на Другой, а я по тихим степям... Так что
этот вариант тоже не подходит.
   Я помещаю каплю на стеклышко. Стеклышко устанавливаю под микроскоп  и
заглядываю в другой мир. Я легко разбираюсь в этом другом мире, как  му-
зыкант в партитуре, как механик в моторе, как врач в  организме.  И  мне
там интересно.
   Снова открывается дверь, входит Секретарша.
   - Мы закрываемся, - говорит она мне.
   Я смотрю на ее личико, гладенькое и овальное, как яичко, и  догадыва-
юсь, что прошло восемь часов рабочего дня.
   - А там кончился праздник? - бесстрастно спрашиваю я.
   - Какой праздник? - Секретарша искренне вытаращивает глаза.
   - Ну, Новый год...
   - Где? - не понимает она.
   - У зава.
   Секретарша смотрит обалдело, потом предлагает:
   - Нинуля, поставьте градусник...
   - Нина Алексеевна, - поправляю я, держа Секретаршу на вытянутой руке,
однако понимаю, что мое раскаленное воображение подсунуло мне сей сюжет.
Ни Мужа, ни Подруги здесь не было и в помине. Да и в самом деле, что они
здесь забыли? Если только меня...
   Секретарша выжидательно смотрит, как бы выпрашивая глазами билетик на
сочувствие. Но я не пускаю ее даже на галерку своей души.
   Я закрываю микроскоп. Запираю в стол бумаги. Смотрю на часы. От  пят-
ницы остался довольно короткий хвост, так что можно  сказать,  что  свой
второй черный день я прожила под наркозом Дела. Под прикрытием Будущего.

   Суббота
   Суббота начинается со звонков.
   Звонки делятся на деловые и личные. Личные - на  тех,  кто  знает,  и
тех, кто не знает.
   Те, кто знают, подразделяются на две категории:
   1. Ругают Мужа и называют его подлецом.
   2. Ругают Подругу и называют ее проституткой. При этом  интересуются:
"А она молодая?", давая понять тем самым, что я не молодая.  Я  отвечаю,
что мы ровесницы. Тогда там удивляются и спрашивают: "А куда же ты смот-
рела?"
   Известно куда. В микроскоп.
   Я могла бы не согласиться с собеседником, не принять сочувствия.
   А могла бы принять сочувствие и расслабиться, сказать, что я не ем, и
не сплю, и не могу ни о чем больше думать. Но я не делаю ни первого,  ни
второго. Я выбираю тактику Кутузова после Бородинского сражения.
   Когда Наполеон проснулся и решил продолжать бой, вернее, он решил это
накануне, то увидел, что воевать не с кем. Неприятеля нет.
   Кутузов построил свои войска и до того, как Наполеон проснулся,  увел
их с поля боя в неизвестном направлении (неизвестном для Наполеона,  ес-
тественно).
   Наполеон пожал плечами и пошел себе на Москву. Занял Москву и по эти-
кету тех лет стал ждать парламентеров (возможно, они назывались  иначе).
Побежденные должны были оказать уважение победителю. Так полагалось.  И,
может быть, даже устроить бал в его честь. Но ничего  похожего.  Никаких
парламентеров, никаких балов. А Москва горит. Есть нечего. Винные погре-
ба нараспашку. Войско перепилось. Наполеон  великодушно  предложил  царю
перемирие, но царь мириться отказался, причем в очень грубой, невежливой
форме. И мириться не стал. И воевать не намерен. Совсем уж ничего не по-
нятно. А Москва горит, а солдаты пьют. А тут еще ударили холода, надо бы
домой, а до дома далеко. И чем все кончилось для французов - не мне  вам
рассказывать. Этому в школе учат.
   Итак, я выбираю тактику Кутузова. Я сворачиваю свои знамена и отзываю
своих солдат. И тем, кто ко мне звонит, просто нечем поживиться.
   - Ты знаешь, что Славка ушел от тебя к какой-то шмаре? - кричит через
весь город моя Школьная Подруга.
   - Ну неужели ты думаешь, что ты знаешь, а я нет? - удивляюсь я.
   - Он меня обманул! - кричит Школьная Подруга и принимается плакать. -
Я от него не ожидала! Он был частью моей жизни...
   Я молчу. Ее послушать, можно подумать, что бросили ее, а не меня.
   - Он что, совсем с ума сошел?
   - Почему? - не понимаю я.
   - Ну разве можно сравнить ее с тобой?
   Сравнить, безусловно, можно. Объективно лучше я. Но  ЕМУ  лучше  ОНА.
Потому что она больше может ему дать. И больше у  него  взять.  А  я  ни
дать, ни взять.
   - А как ремонт? - спрашиваю я.
   - Плотника до сих пор достать не могу!  -  моментально  переключается
Школьная Подруга. - Поразительное дело! Никто не хочет работать.  Им  не
нужны деньги. Им нужно только два рубля на портвейн. И все!  Представля-
ешь, я три месяца не могу найти человека, чтобы он сделал мне  палку  во
встроенный шкаф.
   - А зачем палка? - не поняла я.
   - Пальто вешать! Я не могу въехать в квартиру, потому что мне  некуда
вешать пальто. Когда мы увидимся?
   - Когда хочешь.
   - Давай в конце недели.
   Мы всегда договариваемся, но никогда не встречаемся.
   Видимо, моя прошлая жизнь, как культурный слой, опустилась под землю,
а на земле другая жизнь. И голос моей Школьной Подруги звучит  откуда-то
из-под земли, может быть, поэтому она так и кричит, чтобы быть  услышан-
ной наверху.
   - Я в тебя верю! - кричит Школьная Подруга. - Ты сильная!
   Правильно. Я сильная. На мне можно воду возить.
   Я кладу трубку. Из-под руки тут же выплескивается  следующий  звонок.
Это врач. Не мой врач, а просто врач.
   Мы каждый год вместе отдыхаем семьями у моря  и  дружим  взахлеб  все
двадцать шесть дней отпуска. В Москве мы не общаемся. Это  как  сезонная
обувь. В одно время года носишь, не снимая, а в другое время закидываешь
на антресоли. Когда мы через год встречаемся снова, то кажется, будто не
расставались. Чувства свежи и прочны.
   - Возненавидь! - рекомендует он. Значит, знает.
   - Зачем?
   - Энергия ненависти. Очень помогает.
   - Выпиши рецепт, - прошу я.
   - На что? - не понимает врач.
   - На ненависть, на что же еще...
   Он раздумывает, потом предлагает:
   - А хочешь, пообедаем вместе?
   Я ничего не ела с утра, а если быть точной, я не ем третьи сутки.
   - Не могу, - отказалась я. - Не глотается.
   - Может быть, тебе лечь в стационар? - раздумчиво предположил врач.
   - В какой стационар? В дурдом? - догадалась я.
   - Там тебя растормозят. А лучше всего поменяй обстановку. Поезжай ку-
да-нибудь.
   Кити уезжает за границу после того, как Вронский поменял ее  на  Анну
Каренину. Безусловно, поехать за границу лучше, чем лечь в дурдом.
   - Я подумаю, - обещаю я.
   - Думай, - соглашается он. - А я побегу.  У  меня  операция.  У  меня
больной на столе.
   Ничего себе, больной на столе, а он треплется  на  посторонние  темы.
Вот и доверяйся после этого врачам.
   Я кладу трубку и думаю о тезисе "возненавидь".
   Наверняка Энергия Ненависти поддерживает, как и всякая энергия. Но  я
сейчас люблю его как никогда, вернее, как когда-то. Когда мы шли  с  ним
по лесу, а впереди поблескивал пруд. Над нами взлетела стая ворон и раз-
дался шум, будто вороны побежали по верхушкам деревьев. Он остановился и
поцеловал меня. Губы у него были холодные. Когда он меня желал  особенно
сильно, у него были холодные губы.
   Я представляю их вместе. Она носит волосы назад, и ее удобно  гладить
по голове. Он гладит ее, сильно придавливая волосы ладонью. У него такая
манера. Так он гладил меня, и Машку Кудрявцеву, и нашу собаку Фильку.  У
Фильки от этой процедуры оттягивались верхние веки, обнажались  белки  и
глаза становились как бы перевернутыми. Такие таза бывают на фотографии,
если ее перевернуть головой вниз.
   Может быть, действительно определить себя в дурдом. Раньше это  заве-
дение называлось "дом скорби". Мне дадут байковый халат, и я  буду  бро-
дить, обезличенная, среди таких же, в халатах. Там все  скорбят.  Все  в
халатах. И я - как все.
   В середине дня звонит Другая Подруга. Все-таки дотерпела до  середины
дня.
   - Как ты? - спрашивает она. Хочет выяснить, как я  корчусь,  а  потом
побежать к Подруге и рассказать. Это даже интереснее, чем сходить в  те-
атр. Тут ты и драматург, и актер, и режиссер. А там - пассивный зритель.
   - Что ты имеешь в виду? - не понимаю я.
   - Ну, вообще... - мнется Другая Подруга.
   - Индира Ганди в Москву приехала, - говорю я. - На отца похожа.
   - На какого отца?
   - На своего. На Джавахарлала Неру.
   - А-а... - соображает Другая Подруга. - А зачем она приехала?
   - По делам. А час назад произошла стыковка грузового корабля.
   - Где?
   - В космосе.
   - А ты откуда знаешь?
   - В газете прочитала. Ты газеты получаешь?
   Но Другую Подругу интересует не то, что происходит в мире и в  космо-
се, а непосредственно в моем доме.
   - Ты-то как? - снова спрашивает она.
   - А что тебя интересует? - наивно не понимаю я.
   - Ну так... в принципе.
   - В принципе, - говорю я, - неудобно сидеть на двух базарах одним за-
дом, если даже он такой большой, как у тебя.
   - Ты что, обиделась? - подозревает Другая Подруга.
   - Нет. Что ты...
   Я возвращаю трубку на место. Представляю себе смущение Другой Подруги
и ее летучую досаду. "Несчастные сукины дети", - прочитала я недавно. Не
помню, у кого и где. Так и мы все: несчастные сукины дети - сыны и доче-
ри. Мы сами во всем виноваты, нас не за что жалеть. Но мы  несчастны,  и
нас надо пожалеть.
   Ближе к вечеру звонит Гомонов и  приглашает  на  концерт  знаменитого
певца. Лучше бы сел и написал главу. Обычно я не принимаю  никаких  мел-
ких, равно как и крупных, услуг. Но если я останусь дома, я буду думать,
а мне нельзя. Так же, как замерзающему спать. Ему надо двигаться,  полз-
ти.
   Из соседней комнаты доносится смех Маши и Кости. А точнее  -  ржание.
Так активно радостно воспринимать мир могут только очень молодые и очень
здоровые организмы, у которых отлично отлажены все системы.
   Певец на сцене поет и движется. Его ноги ни секунды не стоят на  мес-
те. Эту манеру принес к нам в Союз негр из "Бони М". Наш ничем не  хуже:
курчавый, весь в белом атласе, летящая блуза, пульсирующий  нерв,  будто
его подключили к розетке с током высокого напряжения.
   Я смотрю на него бессмысленным, застывшим глазом, как  свежемороженый
окунь с головой. Я не могу сказать, что мне нравится. И не могу сказать:
не нравится. Мои нервы отказываются участвовать в  восприятии.  Мне  все
равно. Даже если бы на меня сверху стала падать люстра, я  не  поднялась
бы с места.
   Певец окончил песню. Сидящие передо мной девушки захлопали, завереща-
ли, забились в падучей. Одна из них побежала вниз с  букетом  цветов.  Я
догадалась, что это - сырихи. Слово "сыриха"  зародилось  в  пятидесятые
годы, во времена славы Лемешева. Поклонницы стояли под его окнами на мо-
розе и время от времени  заходили  греться  в  магазин  "Сыр"  на  улице
Горького. Сыриха - это что-то глупое и неуважаемое обществом. Зато моло-
дое и радостно восторженное.
   Я давно уже заметила, что природа действует по принципу "зато". Урод-
ливый, зато умный. А если умный и красивый, зато пьет. А если и умный, и
красивый, и не пьет (как я), зато - нет счастья в жизни. И каждая судьба
- как юбилейный рубль: с одной стороны одно, а с другой - другое.
   Окончилось первое отделение.
   Мы с Гомоновым вышли в фойе. Он стоял возле меня - некрасивый,  изыс-
канный, как барон Тузенбах в штатском. Вид у него был  понурый,  оттого,
что не написал главу и не придумал, как наврать.
   Случайно я напоролась на свое отражение в зеркале и не  сразу  узнала
себя. Во мне что-то существенно изменилось. Раньше у меня было выражение
надежды и доверия. Я была убеждена, что меня все любят. Я к  этому  при-
выкла. Сначала меня любили в семье, потому что я была младшая. Потом ме-
ня любили в школе, потому что я была способная  и  добросовестная.  Наша
классная воспитательница входила в класс и говорила: "Все  вы  лодыри  и
разгильдяи. Одна Перепелицына как звезда в тумане". Перепелицына  -  это
я. Потом меня любили в институте, на кафедре, в городе Нуре. Меня безна-
дежно и ущербно любил Востриков до тех пор, пока не возненавидел.  Но  я
не замечала ни любви, ни ненависти. Как говорила моя мама:  "Старуха  на
город сердилась, а город и не знал". Я привыкла к тому, что я самая кра-
сивая, самая умная, самая-самая. А сейчас надежда, и доверие, и  самость
сошли с моего лица. Оно стало растерянное и туповатое, как  у  покинутой
совы.
   - Вы, наверное, думаете, зачем я вас пригласил?
   - Нет. Не думаю, просто лишний билет и свободный вечер.
   - Нет. Не просто, - серьезно возразил Гомонов. - У меня к  вам  очень
важный разговор.
   Может быть, он решил сделать мне официальное предложение?
   - Нина Алексеевна, я хочу у вас спросить: стоит мне оставаться в нау-
ке?
   - Но ведь вы уже пишете диссертацию... - удивилась я.
   Диссертация Гомонова похожа на комнату Маши Кудрявцевой  -  несобран-
ная, хламная, но в ней есть нечто такое, будто в эту  же  самую  комнату
через разбитое окно хлещет летний грибной дождь.
   - Ну и что? Все пишут, - обреченно согласился Гомонов.  -  Но,  может
быть, я бездарен...
   - Кто вам это сказал?
   - Востриков.
   - Он так и сказал? - не поверила я.
   - По форме иначе, но по существу так...
   Этот принцип называется "топи котят, пока слепые".  Востриков  созна-
тельно или бессознательно боится конкуренции. Но не могу же  я  сказать,
что самый бездарный изо всех бездарных, король бездарностей  -  это  сам
Востриков. Все его статьи вылизаны и причесаны, но ни дождя,  ни  солнца
там нет. Там просто нечем дышать.
   - А зачем вы верите? У вас должно быть свое мнение на свой счет...  -
дипломатично вывернулась я.
   - У меня его нет, - Гомонов искренне вытаращил глаза. -  Я  про  себя
ничего не понимаю...
   Я давно заметила, что талантливые люди про себя ничего не понимают.
   - Вы правы, - сказала я. - Пишут все, но вы - настоящий ученый. И ва-
ши ошибки для меня дороже, чем успехи Вострикова.
   Гомонов смотрел на меня, как сыриха на Лемешева. Он видел во  мне  не
только меня, но и подтверждение себя. Последнее время он  потерял  себя,
поэтому на его лице поселилось отвращение к жизни. А потерять  себя  так
же мучительно, как потерять другого. Например, Мужа. Но я вернула  Гомо-
нову себя, и его глаза стали медленно разгораться, как люстра над залом.
Он похорошел прямо на глазах, как Золушка после прихода феи.
   - Спасибо... - он сжал мою руку, и в нее потекли радостно  заряженные
флюиды.
   Началось второе отделение.
   Певец вышел на сцену и стал петь "Рондо" Моцарта.
   Рондо - сугубо фортепьянное произведение, и в том, что певец  предло-
жил вокальную интерпретацию - элемент неожиданности и авантюрности,  как
в диссертации Гомонова. Певец поет Моцарта, чуть-чуть  подсовременив,  и
это подсовременивание не только не убивает, но, наоборот, проявляет  Мо-
царта. Я ощущаю, почти материально, что Моцарт - гениален.
   Я вспоминаю, что он умер молодым, до сорока, и его похоронили чуть ли
не в общей могиле с нищими. Моцарт был гений - зато умер молодым.
   Известна его история с "Реквиемом", который он писал  в  предчувствии
смерти. Он был молод и не созрел для смерти. Он тосковал вместе со свои-
ми клавесином и страдал так же, как я в последние три дня.  Может  быть,
не так же, по-другому... Хотя почему по-другому?
   Страдания и радость у всех выражаются тождественно. Значит,  так  же.
Значит, я не одинока.
   У меня есть особенность: не любить свою жизнь. Возможно, это  исходит
из знака скорпиона, себя пожирающего. Я тоже пожираю свое  полусиротское
детство, свою плохо одетую, а потом  униженную  юность,  свою  зрелость,
оскверненную, как взорванная могила... Но  сейчас,  в  эту  минуту,  моя
жизнь кажется мне возвышенной и осмысленной. Лучше быть жертвой, чем па-
лачом. Лучше пусть тебя, чем ты. Мне, во всяком случае, лучше.
   Концерт окончился в половине одиннадцатого. До конца субботы  остава-
лось полтора часа. Если за полтора часа ничего  не  случится,  то  можно
сказать, что я уцелела.
   Что вывезло меня из субботы?
   1. Тактика Кутузова.
   2. Гомонов. Я запустила Гомонова в его судьбу. Как сказала бы моя ма-
ма: "Умирать собирайся, а жито сей".
   3. Моцарт. Причастность к Великой Энергии  Страдания.  Если  страдал