на были дочки и падчерицы, - сказал ты.
   Я поняла,  что ты постоянно думаешь о своем фильме. Как Ленин о ре-
волюции. Как маньяк, короче.
   - А черепахи совокупляются по тридцать шесть часов, - сказала я.
   У меня была своя тема.
   - Откуда ты знаешь?
   - У Хемингуэя прочитала.
   - А Хемингуэй откуда знает?
   Мы стояли и смотрели друг на друга.
   Наше молчание и стояние затянулись.
   Наконец я сказала:
   - Проводи меня. Я боюсь.
   Такая реплика  выглядела  правдоподобной.  Кубинцы - народ горячий.
Они ходят свободные и страстные,  как молодые звери. Им ничего не объ-
яснишь, тем более по-русски.
   Ты взял меня за руку, и мы пошли в отель "Тритон".
   Кровать в моем номере трехметровая, можно лечь вдоль, а можно попе-
рек.  Мы так и поступили.  Желали то вдоль,  то поперек. Я поразилась:
как хорош ты в голом виде и как открыто выражаешь свои чувства.  Чере-
пахи так не умеют. Так могут только люди.
   Я тогда еще не догадывалась,  что это ЛЮБОВЬ,  я думала  -  обычный
рельсовый роман.
   Мы заснули.
   Утром я проснулась раньше и смотрела на тебя, спящего. Ты был смуг-
лый от природы да еще загорел. Я подумала: "Вот мой принц".
   Я встала и захотела выйти на балкон,  но боялась тебя  разбудить  и
стала отодвигать жалюзи тихо,  по миллиметру. Мне казалось: если дейс-
твовать тихо, я тебя не разбужу. Но ты, конечно же, проснулся и следил
за мной из-под ресниц. Твое лицо было непривычно ласковым.
   Страсть - это болезнь.  Лихорадка.  Я играла, как никогда. На грани
истерики. Глаза меняли цвет, как море.
   - Что это с ней? - спросил Димка Барышев.
   - Актриса, - ответил ты.
   Во мне действительно вскрылась АКТРИСА и вышла из  берегов.  Я  как
будто подключилась к ИСТОЧНИКУ. И удвоилась. Меня стало две.
   По ночам ты приходил на наше стойбище любви. И я опять удваивалась,
потом исчезала.  Превращалась в другое качество.  Шла божественная хи-
мия. Нд22+О=Нд22О. Без тебя в газ, водород. А рядом с тобой перехожу в
другое качество, в молекулу воды.
   Однажды я опустилась на колени и сказала:
   - Господи, не отомсти...
   Мне показалось, что за такое счастье Бог обязательно взыщет. Что-то
потребует.
   Фильм набирал высоту.  Когда смотрели отснятый материал, пересекало
дыхание.
   Кубинская часть приходилась на середину фильма.  Середина, как пра-
вило,  провисает.  А здесь удалась. Финал - самоигральный. Провалиться
невозможно. Так что уже можно сказать: ты выиграл этот фильм.
   Ты интуитивист,  бредешь наугад,  как мальчик с пальчик в лесу. Уже
никакой надежды, и волк за кустом - и вдруг точечка света. Выход. Спа-
сение.
   Точечка света - это я. А у меня - ты.
   Я больше никого не боюсь.  И ничего.  Я не боюсь, что через год мне
будет двадцать семь. А через десять лет - тридцать семь, и я начну иг-
рать мамаш, а потом бабушек.
   Моя молодость не кончится до тех пор, пока я буду видеть точку све-
та. Две точки - твои глаза. Глаза у тебя потрясающие: беззащитные, как
у ребенка. Циничные, как у бандита. Отсутствующие, как у мыслителя.
   Я люблю тебя,  но как...  Нежность стоит у горла. Хочется качаться,
как мусульманин. Хочется молиться на тебя и восходить к Богу.
   Господи, спаси меня, грешную... Помилуй мя...
   Улетали зимой, хотя для Кубы времени года не существует.
   В самолете мы сидели врозь.  Ты боялся, что группа о чем-то догада-
ется и доложит твоей жене.  И я тоже боялась,  что группа догадается и
доложит твоей жене. Это значит: я не смогу позвонить в твой дом. Спра-
ведливости ради надо сказать,  что твоя жена очень милая и  трогатель-
ная, как кролик. Ее не хочется обижать.
   Солнце садилось на океан. В небе горел розовый веер. Какой-то неви-
данный размах красок. Природа в этом месте земного шара совсем сошла с
ума.
   По небу летели птицы, они держались плотно, их клин походил на кру-
жевную шаль, раскинутую в небе. На фоне заката клин казался черным.
   Интересно, куда они летят?  Может быть,  даже в Россию. Зачем птицы
летают  туда-сюда,  покрывают такие расстояния,  набивают под крыльями
костяные мозоли, гибнут в дороге?.. Зачем? Чтобы через несколько меся-
цев  лететь назад?  Но об этом надо спросить у птиц.  Может быть,  они
только тем и живут,  что вначале хотят улететь, а потом хотят вернуть-
ся.
   Так и ты.  Дома ты будешь тосковать обо мне. А со мной - угрызаться
совестью о доме. Может быть, эти два состояния необходимы человеку для
равновесия.
   Самолет врезался  в клин.  Разрубил его мощным телом.  Одну из птиц
засосало в мотор.  Хрупкие полые кости, нежное птичье мясо, а затарах-
тело, как камень. Вряд ли эта птица сумела что-то понять.
   Мне стало не по себе. Я отстегнула ремень, прошла по проходу и села
возле тебя.  Ты надежно отгораживал меня от космической пропасти. Сна-
чала ты, потом окно иллюминатора, а за ней вечность. Ты надежная прок-
ладка между мной и вечностью. С тобой не страшно.
   Я думала, что ты меня прогонишь, но ты взял мою руку в свою.
   Спросил:
   - Чего это у тебя ногти ломаные?
   - Так я же Золушка...
   В Москве мы разъехались в разные стороны.  Ты домой,  и я домой.  У
меня дома мама, сестра, племянница. Бабье царство. Все с дочками и без
мужей. И, между прочим, все красивые, умные, с несложившимися жизнями.
   У тебя дома отец,  жена и три сына. Мужское начало представлено ши-
роко.  Твои сыновья виснут на тебе - справа и слева,  и ты становишься
тяжелей,  весомей, логичней на этой земле. Ты и твое бессмертие - твои
сыновья.
   Есть еще одно бессмертие. Твое ДЕЛО. А у твоего дела - мое лицо мо-
лодой змеи с гладкой головкой, пристальными глазами и высокой шеей. Ты
звонишь  мне  по  телефону и лежишь с телефоном в обнимку.  Твой голос
дрожит и ломается от нежности.  Он течет,  как теплые волны Карибского
залива...
   Мама входит в комнату и спрашивает:
   - С кем ты разговариваешь?
   Наш фильм выходит на экран.
   Бушует неделю по всем кинотеатрам,  как эпидемия. И через неделю мы
знамениты.  В прессе меня называют звездой, Вальку фейерверком, а тебя
факелом. Мы являем собой что-то одинаково светящееся.
   Мы вместе  ездим  на премьеры в другие города.  В других городах ты
обязательно начинал пить и впадал в депрессию. А Валька бегал по клад-
бищам и базарам. Он считал, что базар и кладбище определяют лицо горо-
да.
   Ты никуда не выходил, лежал в гостиничном номере. Любовь и слава ни
от  чего не спасали,  потому что тебе,  как и каждому человеку,  нужна
гармония.  А гармонии нет.  Любовь в одном месте, семья - в другом. Но
любовь подвластна вариантам.  Можно любить Золушку, можно падчерицу, а
можно фею. Дети - это величина постоянная. И жена - как часть неизмен-
ного целого. Я все понимаю, но не хочу думать наперед. Я знаю, что без
тебя я ничто.  Аш-Два. Выдох. А с тобой я молекула воды. Вода - жидкий
минерал.  Значит,  я из неощутимого газа превращаюсь в минерал.  Разве
это мало?
   л10Однажды Валька сказал о тебе:  "Он страшный человек.  Он никогда
не голодал".
   Я считаю  иначе.  Страшнее те,  кто голодал.  Когда человек живет в
любви и достатке, он развивается гармонично. Но вообще я бываю доволь-
на,  когда о тебе говорят плохо. Значит, кому-то ты не нравишься, хотя
бы одному человеку. И, значит, меньше опасность, что отберут.
   Помнишь, как мы уезжали и я вела тебя,  пьяного, держа за руку, как
упрямого ребенка?  Ты шел следом на расстоянии вытянутой руки, смеялся
и говорил:
   - Ну что ты держишь так крепко?  Я - это единственное,  чего ты  не
потеряешь. Никогда.
   А помнишь,  как я влезла к тебе на верхнюю полку,  а внизу спал ка-
кой-то командированный, и надо было, чтобы он ничего не услышал?
   В поезде ты сделал мне предложение. Ты сказал:
   - Я устал бороться с собой. Выходи за меня замуж, и всю ответствен-
ность за твою жизнь я беру на себя.
   Я ничего не ответила. Ты был пьяный, и я знала, что наутро ты забу-
дешь о сказанном.
   Ты не забыл. Я видела это по твоему лицу. Ты смотрел на меня не как
обычно н в глаза,  а чуть-чуть мимо глаз: в переносицу или в брови. Ты
избегал прямого взгляда, потому что опасался: вдруг я напомню, пересп-
рошу, уточню?
   Я не стала переспрашивать и уточнять.  Я понимала, что из тебя вып-
леснулось желаемое, но невозможное.
   Мы вышли из поезда и сели в такси. Шофер заблудился специально, вез
нас кругами,  чтобы на счетчике было больше денег.  Ты разозлился, а я
стала тебя успокаивать,  как мать успокаивает ребенка.  Я гладила твое
лицо - не щеки,  а все лицо,  брови,  глаза. Господи Боже мой... Какое
это было счастье н гладить твое лицо, и целовать, и шептать...
   Ты не знаешь, что тебе снимать. Ты отдал всего себя прошлому фильму
и пуст. И кажется, что так и будет всегда. У тебя послеродовая депрес-
сия.
   Режиссеры, как  правило,  запасливы,  как  белки.  У  них  наготове
три-четыре сценария.  И жизнь расписана на десять лет вперед. Ты этого
не приемлешь. Для тебя фильм - это любовь.
   Когда любишь, то кажется: это будет длиться вечно. И невозможно за-
готавливать объекты любви впрок, ставить их в очередь.
   Но ничто  не  длится вечно.  Заканчивая фильм,  ты проваливаешься в
пустоту и сидишь в этой пустоте, подперев щеку рукой.
   Я смотрю в твое лицо и говорю,  говорю, а потом слушаю тебя. Ты го-
воришь,  говоришь и слушаешь меня. И таким образом рождается новый за-
мысел. И Валька Шварц уже садится и пишет.
   О чем? Это история Виктора Гюго и Джульетты Друэ. Была такая Джуль-
етта в его жизни, кажется, актриса. И была жена, ее тоже как-то звали.
Но никто не помнит - как. А Джульетту Друэ помнят все. У нее даже есть
последователи, ее могила охраняется фанатиками, поклонницами ее жизни.
   Это началось у нее с Виктором,  как обычный роман. Ничего особенно-
го,  писатель и актриса. Потом засосало. Джульетта следовала за Викто-
ром, как нитка за иголкой. Куда он, туда она. Его семья на дачу, и она
снимает домик неподалеку.  И по вечерам Виктор шел к ней,  вдохновлен-
ный,  и никто этого не знал.  А Джульетта сидела на пенечке, в шляпке,
ждала.  Смотрела на аллею. И вот он идет. Она всплескивает ручками - и
к нему навстречу. Припадала к груди. Ах... И так из года в год.
   Прошла жизнь.  Жена смирилась,  и в старости они живут втроем.  Они
все нужны друг другу.  Жена болеет,  Джульетта ей  помогает.  Они  все
вместе тащатся по жизни, поддерживая друг друга.
   В конце концов все умирают.  И Джульетта тоже умирает, и ее жизнь -
подвиг любви и бескорыстия - становится явлением не меньшим,  чем  та-
лант Виктора Гюго.
   Новая точка  зрения  на  супружескую  измену,  на  проблему "долг и
счастье".
   Валька пишет. Мы ждем.
   Мы встречаемся каждый день и расстаемся для того, чтобы встретиться
опять.  И эти разлуки нужны,  как день и ночь в сутках.  Ведь не может
быть вечный день или вечная ночь.
   Хотя, конечно,  вечная ночь накроет нас когда-нибудь. Мы умрем ког-
да-нибудь.  Но зачем думать о смерти?  Мы будем думать о жизни.  Жизнь
удается, если удается ЛЮБОВЬ. В этом дело.
   Я возвращаюсь домой и лежу в обнимку с телефоном.
   Мама входит и спрашивает:
   - Почему он не делает тебе предложение?
   - Делает, - говорю я. - Творческое предложение.
   - Так и будешь вечной любовницей? - интересуется мама.
   - А чем плохо любить вечно?..
   Валька пишет.  Мы ждем. И любим друг друга везде, где можно и нель-
зя.  В машине,  в подъездах,  у стен храма на выезде из Москвы, в доме
Вальки.
   Мы спариваемся бурно и постоянно, как стрекозы, которые родились на
один сезон, им надо успеть насладиться жизнью и оставить потомство. Ты
жаждешь меня и не можешь утолить своей жажды. И чем все это кончилось?
Тем, что я забеременела и попала в больницу.
   Я лежала в общей палате на десять человек.
   Ты приходил ко мне через день. Я спускалась к тебе в халате.
   Мы стояли на лестнице. Ты говорил:
   - Когда тебя нет, нет ничего. Пусто и черно, как в космосе.
   Я спросила:
   - Может, я тебе рожу?
   Ты помолчал и ответил:
   - Не надо. Дай мне спокойно умереть.
   Ты пьешь,  это  превращается  в болезнь.  Талант - это тоже болезнь
своего рода.  Патология одаренности.  Кино съедает тебя всего целиком.
Ты совершенно не умеешь жить.  Ты умеешь только работать. У тебя хруп-
кая психика,  нет уверенности в завтрашнем дне. Режиссер - человек за-
висимый: вдруг кончится талант? Вдруг придут власти, которые запретят?
Вдруг придет болезнь, как к Параджанову, и съест мозг?
   И только я - отдых от проблем.  Со мной только счастье и прекрасная
химия. Пусть так и останется. Пусть все будет, как было.
   - Хорошо, - торопливо соглашаюсь я. - Ты потерпи...
   Я думаю  только о нем.  Ты потерпи мое отсутствие,  а потом я опять
сяду в шляпке на пенек, как Джульетта Друэ.
   Пришел Валька Шварц и принес мне мандариновую ветку с мандаринами.
   - Поставь в банку, как цветы. Это не завянет, - сказал Валька.
   Я никогда не видела раньше мандариновую ветку.  Желтые шарики висе-
ли,  как елочные украшения. Листья пахли цитрусом. Откуда в Вальке эта
тонкость?
   - Хочешь, я скажу тебе, что будет дальше? - спросил Валька.
   - В стране?  - уточнила я, потому что в стране продолжались бешеные
перемены, и народ все еще жил перед телевизором.
   - Нет, не в стране, - ответил Валька.
   - В сценарии?
   Я знала,  что Валька сейчас на тридцатой странице, в том месте, где
Виктор Гюго теряет сына. Сын тонет, Виктор узнает это из газет.
   - Нет,  не в сценарии,  - сказал Валька. - В твоей жизни. Что будет
дальше с тобой.
   - Интересно...  -  Я напряглась,  поскольку Валька любил говорить о
тебе гадости.
   - Ты сделаешь аборт. Больше никогда не родишь. Ты начнешь его упре-
кать.  Вы станете ругаться, и он тебя бросит. И ты превратишься в под-
ранка.
   - В кого?
   - В раненого зверька, но не убитого до конца. Из тебя будет торчать
нож.
   - А он?
   - А он найдет себе другую и будет эксплуатировать ее терпение и мо-
лодость.  Сейчас он эксплуатирует терпение жены,  твое тело.  И  ждет,
когда это кому-нибудь надоест.
   - Что ты предлагаешь? - спросила я.
   - Я предлагаю тебе сохранить ребенка. А там будет видно.
   Я представила себе, как пополню команду в нашей семье: мама - моло-
дая,  красивая,  без мужа,  с двумя взрослыми дочерьми. Сестра - с до-
черью и без мужа.  Теперь я - кинозвезда с ребенком и без мужа.  А там
будет видно. Или не видно.
   - Найдешь себе настоящего мужчину, - сказал Валька.
   - Что такое настоящий мужчина, по-твоему?
   - Деньги и мясо,  - объяснил Валька.  - Мужчина должен зарабатывать
деньги, сам выбирать на базаре мясо и отвечать за свою женщину. А твой
- не мужчина.  Сын полка,  всеобщая сиротка.  Ни за что не отвечает  и
только разрешает себя любить.
   - Он талант, - возразила я. - Это важнее мяса на базаре.
   - Талант не освобождает человека от простой порядочности.
   Я молчала. Мне жаль было убивать нашего ребенка. Я его уже любила.
   По моим ногам дул ветер. Я замерзла.
   Валька снял куртку и положил ее на лестничную площадку,  на которой
мы стояли.
   - Встань, - сказал Валька. - Пол холодный.
   Я не вставала. Мне не хотелось топтать его одежду.
   - Выходи за меня,  - предложил вдруг Валька.  - Никто и не  узнает,
чей это ребенок.
   - Я тебя все равно брошу.
   - Потом все равно вернешься.
   - Почему? - удивилась я.
   - Потому  что  он  будет всегда женат.  А я буду всегда тебе нужен.
Между нами будут действовать две силы:  центробежная  и  центростреми-
тельная.
   Я внимательно посмотрела на Вальку.  Он хорошо и даже как-то весело
встретил мой взгляд.  Любое месиво жизни Валька украшал острым умом  -
остроумием.  Может быть, именно поэтому Валька брал готовые литератур-
ные конструкции н Золушка, жизнь Гюго, - пропускал это через мясорубку
своего видения, и получалось нечто третье. Жаль, что я любила не Валь-
ку. Но я любила не Вальку.
   - Ты сама бросишь его,  когда у тебя  раскроются  глаза,  -  сказал
Валька.  - Он подбирает людей по системе собак.  До тех пор,  пока они
ему служат. А когда перестают служить, он набирает новую команду.
   - Пусть, - сказала я.
   - Ну и дура, - сказал Валька.
   - Конечно, - согласилась я.
   Мы засмеялись, чтобы не заплакать.
   Ветку с мандаринами я поставила в банку, и когда мои соседки по па-
лате,  бедные,  выскобленные прекрасные женщины, увидели желтые шарики
на ветке, их лица стали мечтательными.
   Среда - день абортов.  В этот день через руки  врачей  проходит  по
двадцать женщин.
   Самое мучительное - это когда раскрывают ход в твое нутро, в святая
святых.  Этот ход природа сомкнула намертво,  и раскрывать  приходится
железом и усилием. Взламывать. Потом берут ложку на длинной ручке, она
называется кюретка,  и выскабливают хрупкую жизнь. На маленьком подно-
сике  образуется кровавая кучка.  Ее не выбрасывают.  Это биологически
активная масса, из нее что-то приготавливают. Кажется, лекарство.
   Я лежала в определенной позе и ждала,  когда мне дадут наркоз.  И в
этом  временном промежутке ожидания я успела подумать:  вот так же,  в
этой позе,  я принимала тебя и любила. А сейчас в этой же самой позе я
убиваю  результат  нашей любви.  Вместо теплой,  желанной плоти в меня
войдут железо и боль.
   Когда я отдавалась тебе с разбросанными ногами - это было  красиво.
А сейчас,  когда сие не освящено чувством, - это стыдно, унизительно и
противоестественно.
   Все то же самое, но со знаком минус.
   Мне захотелось все это  прекратить,  встать,  уйти  и  забыть,  как
страшный сон. Но в мою вену уже вошла игла, и я поплыла, и, уже плывя,
пыталась что-то объяснить,  и полетела в черноту. Наверное, именно так
и умирают.
   Я постоянно  возвращаюсь в ту черную среду.  Я опоздала на тридцать
секунд. Мне надо было успеть сказать, что я передумала, потом встать с
кресла и уйти.  Потом я позвонила бы Вальке Шварцу, и он приехал бы за
мной на машине и забрал к себе домой.
   Ты бы позвонил вечером, мама бы сказала:
   - А она у Валентина Константиновича.
   - А что она там делает? - удивился бы ты.
   - Не знаю. Кажется, вышла за него замуж.
   Ты пришел бы к нам. И сказал бы мне одно слово:
   - Змея.
   - Змея жалит только тогда, когда защищается, - ответила бы я. -
   А в остальное время это тихое, грациозное создание.
   Ты бы сказал:
   - Я думал, что ты моя Джульетта Друэ.
   - Джульетта Друэ была слабая актриса.  Она служила  идее  искусства
через другого человека.  Через Виктора Гюго. А у меня есть свой талант
и свое материнство. В этом дело.
   - Я думал, мы никогда не расстанемся, - сказал бы ты.
   - А мы и не расстанемся.  У моего сына (в мечтах это был сын) поло-
вина твоего лица. Так что мы всегда вместе.
   Вот так я могла говорить с тобой,  если бы послушалась Вальку. Но я
не послушалась, и все стало развиваться по его сценарию.
   Валька - великий сценарист.
   Мы стали ссориться.
   Отношения не стоят на месте. Накапливается усталость.
   Ты подвозишь меня к моему дому и уже знаешь,  что я не захочу сразу
выйти из машины.  Буду медлить.  Ныть.  И я медлю. Ною. Потом все-таки
выхожу.
   Ты срываешь машину с места,  как застоявшегося коня,  и  мимо  меня
проносится  твой  профиль  над рулем.  И я вижу по профилю:  ты уже не
здесь. Не со мной.
   Вечером ты мне звонишь. Я лежу в обнимку с телефоном.
   Мама смотрит на меня и говорит:
   - Дура. А он сволочь.
   В конце декабря грянул мороз,  и моя машина заглохла в центре горо-
да, неподалеку от твоего дома.
   Я забежала в автомат, позвонила к тебе домой. Объяснила создавшуюся
ситуацию. Спросила:
   - Не подскочишь?
   От моего дыхания шел пар и ресницы заиндевели.
   - Не подскочу,  - ответил ты легким голосом.  - Я  пообещал  Денису
пойти с ним в "Орбиту".  Я уже полгода обещаю, и все время что-то про-
исходит.
   Денис - это младший сын.  "Орбита" - магазин.  Значит, Дениса отме-
нить нельзя,  а меня можно. Меня можно бросить в тридцатиградусный мо-
роз на дороге - выкручивайся, как хочешь.
   Во мне что-то лопнуло. Я