ногу.  Можно,  конечно,
выкинуться и с пораненной ногой. Однако этот факт меня задержал. Я  раз-
делась и легла в постель.
   Внутри все гудело, как под высоким напряжением,  и  болело  все,  что
когда-то в течение жизни было нездорово. Болело ухо, - в грудном возрас-
те у меня был отит. Болело сердце, - в детстве был  ревмокардит.  Болели
все внутренние швы и спайки, - в молодости был аппендицит. Болела  голо-
ва, - в зрелости, в последний период, объявилось давление. И это  давле-
ние давило на череп изнутри.
   Я перекатывала голову по подушке как в бреду. Да это и был бред. Но я
в нем все осознавала и понимала.
   Я прошу прощения за излишние подробности в описании,  но  мне  просто
некому об этом рассказать. Я могла бы поделиться с Мужем, но он  ушел  к
Подруге. Я могла бы поделиться с Другой Подругой, но она расскажет  Под-
руге, и они обе будут хихикать в кулак. Я могла бы поделиться с дочерью,
но не хочу вешать на нее свои взрослые проблемы. Я  могла  бы,  в  конце
концов, поделиться с мамой, но она скажет что-нибудь такое,  от  чего  я
обязательно выскочу в окно. Например: "Я понимаю, что он от тебя ушел. Я
только не понимаю, как он жил с тобой столько  лет".  Когда  я  защитила
диссертацию и позвонила маме, чтобы сообщить радостную весть, она  спро-
сила: "А кто за тебя ее написал? Востриков?" Она не верит, что  от  меня
может исходить что-то стоящее. Но ведь я - результат ее генов,  любви  и
труда. Значит, она не верит в себя.
   Да... так я о чем... Я лежала в бреду, в котором все понимала. Я  по-
нимала, что у меня забрали прошлое. Обрубили у  моего  дерева  корни,  а
правильнее - ошпарили эти корни кипятком. У меня опозоренное  настоящее.
Мое настоящее выброшено на обозрение, как взорванная  могила,  когда  на
поверхность взлетает то, что должно быть сокрыто на три метра  под  зем-
лей. У меня отобрали будущее, потому что будущее варится  из  того,  что
сейчас. А мое "сейчас" - это швы и шрамы, которые горят и болят,  как  у
солдата после войны. Притом война проиграна. Стало быть, как у немецкого
солдата.
   Не знаю, как солдаты, а генералы, бывало, стрелялись после  проигран-
ных сражений. Я скорее генерал, чем солдат, потому что  без  пяти  минут
доктор биологических наук и  почетный  член  французского  города  Нура.
Французы избрали меня за то, что я принимала участие,  или,  как  сейчас
говорят, "активное участие", в создании международного симпозиума биоло-
гов в городе Нуре. Городу это было лестно, а  биологам  -  полезно  соб-
раться всем вместе и доложить о своих делах, а заодно  посмотреть  Фран-
цию.
   Вы спросите: зачем мне это надо? Ответ прост и непритязателен. Я люб-
лю свою работу. И хорошо ее делаю. Но мне надо, чтобы  ВСЕ  видели,  что
это хорошо. И мало того, что видели, а выразили бы  вслух.  Сказали  бы:
"Молодец. Пять". А я бы потупилась, или зарделась, или то и  другое,  уж
как получится.
   Если бы Юрий Гагарин не сделал своего витка и был скромен - это  сов-
сем другое, чем он облетел вокруг Земли и был скромен.  Исходные  данные
одинаковы: скромен и тут, и там. Но во втором случае  ВСЕ  это  видят  и
знают.
   Мой Муж, например, совершенно лишен тщеславия. Он  человек  двух-трех
людей. Ему для равновесия с миром достаточно два-три  близких  человека.
От пяти он уже устает. А целый город Нур ему ни к чему. От целого города
он бы просто сошел с ума.
   То, что он делает, он делает хорошо, но ему достаточно знать это  од-
ному. У него нет комплексов. Ему не надо самоутверждаться.
   Хотите знать, чем я занимаюсь?
   Я создаю искусственное счастье.
   Естественный вопрос: а что это такое? Объясняю: когда человек испыты-
вает стресс или средней силы неприятность, в кровь выбрасывается  гормон
под названием адреналин. Это всем известно. Адреналин состоит из  амино-
пептидов, белков, но не будем вдаваться в подробности, мы не на симпози-
уме. Далее, когда человек испытывает счастье, в его кровь тоже  выбрасы-
вается гормон. Но вот - какой? Неизвестно. Я занимаюсь тем, что  пытаюсь
выделить этот гормон счастья. Когда его формула будет найдена, то станет
возможным создать аналог химическим путем, и тогда Счастье будет  прода-
ваться в аптеках в таблетках и ампулах, рубль двадцать упаковка. Я назо-
ву этот препарат Альбина. Счастье должно называться нежным женским  име-
нем.
   Таблетка Альбины вместо шаровой молнии в грудь.
   Ушел Муж к Подруге и очень хорошо.
   Итак, на чем я остановилась?
   А сейчас я перекатываю голову по подушке. Она тяжелая  и  звонкая  от
боли, в нее можно постучать как в колокол, и она загудит. В груди прочно
застряла шаровая молния, и я плавлюсь в собственных страданиях. Потом  я
перестаю перекатывать, но продолжаю плавиться. Я утыкаюсь лицом в подуш-
ку и плачу, но иначе, чем всегда. Так плачут в детстве, и во  сне,  и  в
ночь перед казнью. Самое мучительное то, что я не вижу конца. Так  будет
через час, и через сутки, и через месяц.
   Вытерпеть это невозможно. А прекратить возможно, если,  например,  не
лениться, а встать с постели и выскочить в окно.
   В этот момент открывается дверь, и, топоча тяжело и бесцеремонно, как
демобилизованный солдат, в комнату входит  моя  дочь  Машка  Кудрявцева,
семнадцати лет. Машка вернулась со свидания во втором часу ночи и  наме-
рена сообщить своему жениху, что она уже дома и ей ничего не угрожает. И
что она любит его так же, как полчаса назад, и даже больше.
   Несколько слов о Машке: я люблю ее давно, еще до того, как она появи-
лась. До того, как я познакомилась с ее отцом. Я знала, что когда-нибудь
будет Машка и она будет именно такая, а не другая. Честно сказать, я ду-
мала, она будет немножко похуже, потому что я тоже, как и моя мама,  ни-
чего путного от себя не ожидала. Машка Кудрявцева -  нежная,  хрупкая  и
благоуханная, как ландыш. У нее лицо совершенно маленькой девочки, и это
детское личико налеплено на мелкую, как тыковка, головку. Головка приде-
лана к тонкой, как стебель, шейке. А уже дальше шея примыкает к рослому,
стройному, вполне семнадцатилетнему существу, и все это вместе называет-
ся Машка Кудрявцева. Движется она не прямо, а как-то по косой, и так  же
по косой летят за ней ее легкие волосы. И когда она  входит  в  комнату,
она вносит другой климат. Воздух вокруг нее смолистый и  чистый,  как  в
сосновом бору после дождя. Зубы у нее белые, крупные, кинозвездные.  Она
это знает и постоянно озаряется улыбкой, и такое впечатление, что ее се-
милетнее личико узковато для улыбки. Улыбка как бы вырывается за пределы
лица.
   Что касается ее внутренних данных, то у нее две ярко выраженные  спо-
собности. Первая: способность к безделью. Она может весь день  абсолютно
ничего не делать, и это получается у нее с блеском. То есть что-то  она,
конечно, делает: стоит у окна или лежит на кровати, и ей  совершенно  не
скучно. Она не перемогается от безделья, а чувствует себя в нем удобно и
блаженно, как в теплом южном море. Я помню себя в ее годы:  я  постоянно
куда-то стремилась и чего-то добивалась. А она никуда и ничего. Хотя на-
до смотреть не по истокам, а по итогам. Да, я добивалась. И добилась.  Я
без пяти минут профессор и почетный член французского  города  Нура.  Но
где этот Нyр? И где я? Я у себя на кровати, без прошлого, без  настояще-
го, а впереди у меня одинокая больная старость. И это единственная прав-
да, которую я могу себе сказать. Именно больная, так как все мои болезни
возьмутся за руки и образуют вокруг меня дружный хоровод. И именно  ста-
рость, потому что года имеют манеру идти вперед, а не стоять  на  месте.
Так что, может быть, Машка права, следуя принципу  "тише  едешь,  дальше
будешь".
   Вторая ее отличительная черта - это способность влюбляться  до  само-
забвения, до потрясения всех основ. Костя - это ее  четвертый  по  счету
официальный жених. До него были: Митя, Петя и Витя.  Их  всех  почему-то
зовут на "тя". Все четыре "тя" хотели на ней жениться, и она каждый  раз
готова была выйти замуж, и я каждый раз бесцеремонно вмешивалась  в  эти
перспективные отношения. И Машка каждый раз ненавидела меня и готова бы-
ла прошить из автомата, если бы таковой оказался под руками. Но до  ист-
ребления дело не доходило, так как на смену приходил очередной "тя".
   Почему я вмешивалась? Объясню. Первый претендент по  имени  Митя  был
алкоголик или наркоман. Точно не помню. А может быть, и то, и другое. По
утрам, просыпаясь в своем доме, он вместо  гимнастических  упражнений  и
чашки кофе пил портвейн. И я боялась, что он  к  этому  же  приучит  мою
дочь.
   Второй Петя был с диагнозом. Не знаю точно каким, а  врать  не  хочу.
Раз в год он ложился в психиатрическую больницу, и его там лечили  инсу-
линовыми шоками. После чего он выходил из больницы и искал себя  в  этом
мире. Петина мама поощряла его дружбу с Машей. Она  говорила,  что  Маша
хорошо на него влияет. У Пети были длинные, до  лопаток,  белые  волосы,
которые он заплетал сзади в косу. Поперек лба он повязывал  шнурок,  как
Чингачгук - вождь апачей, и ходил по городу с ковром на спине.  Когда  я
спросила: "Почему вы носите на спине ковер?" - он ответил:  "Мне  холод-
но". Я вообще заметила, что сумасшедшие очень логичны и даже интересны.
   Третий претендент на руку моей дочери, Витя, оказался взрослый, трид-
цатипятилетний мужик, который вообще поначалу не  мог  определиться,  за
кем ему ухаживать - за ней или за мной.
   Последний, Костя, удачнее тех троих. Он не сумасшедший и не  пьяница.
Он язвенник. У него юношеская язва желудка, и она диктует ему  свой  ре-
жим, а режим навязывает положительный образ  жизни.  Объективности  ради
должна сознаться, что Костя производит очень  приятное  впечатление:  он
красив, интеллигентен, но это еще хуже. Ибо чем лучше, тем хуже. Машка -
хрупкий ландыш среди зеленой травы жизни, и рано  срывать  этот  цветок,
тем более что ландыши занесены сейчас в Красную  книгу.  И  любому,  кто
наклонится за моим цветком, очень хочется оборвать руки, а заодно и  го-
лову.
   Телефон стоит в моей комнате, поэтому Машка  вваливается  ко  мне  во
втором часу ночи, садится возле моего лица и, цепляя  пальцем,  начинает
крутить диск. Я, конечно, не сплю, но ведь могла бы и спать, при  других
обстоятельствах.
   Я поднимаю голову-колокол и спрашиваю:
   - У тебя совесть есть?
   - Он же волнуется, - поражается Машка. Она не понимает, как можно  не
понять такие очевидные вещи.
   - Если он так волнуется, пусть провожает...
   Но провожать - это, значит, два рубля на такси. Рубль в один конец  и
рубль в другой. А если не провожать - только один рубль, притом Машкин.
   - А откуда у него деньги? - резонно возражает она.
   И действительно, откуда деньги у двадцатилетнего студента Кости?
   - Та, - отозвалась Машка в трубку. Это значило: "Да", но от  нежности
и любви у нее обмяк голос и не было  сил  произнести  звонкое  согласное
"д".
   Совершенно не стесняясь моего присутствия, она разговаривает  на  ка-
ком-то своем, птичьем языке, и я узнаю в нем  свои  слова  и  полуслова.
Этими же словами я ласкала ее маленькую и своего Мужа в начале  нашей  с
ним жизни. Он называл это общение "тю-тю-тю". Теперь  эти  "тю-тю-тю"  -
моей взросшей дочери по отношению к какому-то язвеннику Косте. Она  нес-
колько раз сказала ему "та". Наверное, он интересовался,  любит  ли  она
его, а она, естественно, подтверждала: та. Потом стала пространно  наме-
кать, что купила ему подарок ко Дню Советской Армии. Костя, видимо, при-
нялся выпытывать: какой именно? Машка лукавила: клетчатое, удобное...
   Я знала, что она купила ему болгарскую  фланелевую  рубашку  за  семь
рублей. Мне надоело это слушать. Я добавила:
   - И пищит.
   Машка тут же повторила:
   - И пищит.
   Костя на том конце провода вошел в тупик. Что  может  пищать?  Кошка?
Собака? Попугай? Но птицы и животные не бывают  клетчатыми.  Машка  тоже
оглянулась на меня с неудовольствием, видимо, была недовольна моей подс-
казкой и теперь не знала, в какую сторону двигать беседу.
   - Кончай трепаться, - предложила я.
   Машка быстро свернула свой  убогий  диалог.  Попрощалась  и  положила
трубку.
   - Ляг со мной.
   - Ага! - с радостной готовностью отозвалась Машка и во мгновение сня-
ла джинсы и пуловер.
   Улеглась рядом, и в свете луны был виден прямой угол  ее  семнадцати-
летнего плеча.
   - Ты плачешь? - спросила она с удивлением. - Чего?
   - Я разошлась с Подругой. Она меня предала.
   Машка помолчала. Подумала. Потом серьезно спросила:
   - Ты видела, что у моих белых сапог отлетел каблук?
   Я не поняла, при чем тут каблук и моя драма.  Потом  догадалась,  что
Машка хочет провести аналогию. Куда следует девать  сапог  без  каблука?
Отнести в починку.
   А если починить уже нельзя, то надо выбросить такой сапог на помойку,
забыть. И так же поступить с предавшим нас человеком. Сначала попытаться
починить отношения.
   А если это невозможно - выкинуть на помойку памяти.
   И обзавестись другой обувью.
   - Видала? - переспросила Машка.
   - Ну?
   Я нетерпеливо ждала аналогии. Моя раскаленная душа ждала  хоть  како-
го-нибудь компресса. Но аналогии не последовало. Просто от сапога  отор-
вался каблук и следовало купить новый.
   - Мне нечего надеть, - заявила Машка.
   - У тебя красные есть.
   - Они теплые. А скоро весна. Я совершенно, совершенно без обуви.  Ка-
кая-то ты, мама...
   - Ты что, не слышала, что я тебе сказала? - обиделась я.
   - Про что?
   - Про Подругу.
   - Ну и что? А зачем она тебе? Вы же, по-моему, давно разругались.
   - Мы не ругались.
   - А тогда чего она перестала ходить? То ходила, а то перестала...
   Я вдруг сообразила, что она действительно с некоторых  пор  перестала
звонить и появляться. Но я была так занята, что не обратила внимания  на
этот фактор. Не придала значения.
   - Ладно, - сказала я. - Иди к себе.
   Она затаилась. Притворилась, что засыпает и ничего не слышит. Ей  хо-
телось спать со мной. Лень было вылезать. И холодно. Все-таки  она  была
еще маленькая.
   - Иди, иди, - потребовала я. - Не выспимся обе.
   Я стала сталкивать ее со своего широкого  дивана,  но  она  держалась
крепко, будто вросла. Я энергичнее принялась  за  дело,  и  мне  удалось
сдвинуть ее на самый край. Но она поставила руку на пол, создав тем  са-
мым дополнительную точку опоры, и укрепила свои позиции. Пришлось перег-
нуться через нее и отодрать руку от пола. Кончилось тем, что мы обе рух-
нули на пол. Далее я вернулась на диван, а Машка пошла в  свою  комнату,
подхватив джинсы и пуловер.
   Я закрыла глаза, слушала звук ее шагов, скрип раскрываемой и закрыва-
емой двери, стук упавшего стула, случившегося на ее пути. И все эти зву-
ки, скрипы и стуки наполняли меня приметами жизни. Раз я это слышу, зна-
чит, я есть. Возня и звуки как бы вернули меня с балкона на диван.  Сту-
чало и передвигалось по комнатам мое прошлое. Мои предыдущие  семнадцать
лет. Значит, нельзя отнять прошлое целиком. Что-то все  же  остается,  и
это "что-то" не эфемерно, а имеет очертания: руки, ноги, голову, голос.
   Я заснула. И спала хорошо.
   Странно, но в этот самый черный день моей жизни я спала хорошо.

   День второй
   Этот день можно назвать так: черная пятница.
   Пятница, будь она черная, серая или розовая, - будний день, а значит,
я должна идти на работу.
   Я встаю, как всегда, и так же, как всегда, собираюсь в свою лаборато-
рию.
   У меня две проблемы: как себя вести и что надеть.
   Первый вариант: я веду себя оптимистично и  жизнерадостно,  оживленно
беседую с коллегами и смеюсь в подходящих, естественных  случаях.  Таким
образом я делаю вид, что ничуть не огорчена. Более того, довольна и даже
счастлива. И это видно по моему поведению.
   Второй вариант: я грустна и подавлена. Всем своим  обликом  взываю  к
сочувствию. Но среди моих коллег немало завистников. Зависть - распрост-
раненное и в чемто даже прогрессивное явление, так как  движет  общество
от застоя к прогрессу. Городок Нyр, помимо почестей, твидового костюма и
белых замшевых сапог, одарил меня завистниками. Пожалеть не пожалеют,  а
уважать перестанут.
   Итак: первый вариант нарочит и безвкусен. Второй - унизителен и  бес-
перспективен. Следует придумать третий  вариант  -  промежуточный  между
первым и вторым.  Не  веселая  и  не  грустная.  Обычная.  Нужно  только
чуть-чуть, самую малость увеличить дистанцию между собой и собеседником.
Держать коллектив на расстоянии вытянутой руки.
   Вторая проблема: что надеть.
   Я могу явиться во всем блеске, молодой и шикарной, - относительно мо-
лодой и относительно шикарной, но все же достаточно убедительной,  чтобы
все сказали: где были его глаза, когда он менял то на это?  Вернее,  это
на то.
   Я подхожу к зеркалу. У меня выражение птицы, которой хочется пить,  а
ей не дают, и похоже, она скоро отбудет из этого мира.  Рот  полуоткрыт.
Глаза полузакрыты. Все нутро как будто вычерпали половником для супа,  а
туда ведрами залили густую шизофрению. Болит голова.  Хочется  не  жить.
Это другое, чем умереть. Просто вырубить себя из времени.  Однако  выру-
бить нельзя. Надо идти на работу.
   Я сажусь к зеркалу и начинаю создавать себе цвет лица. На это  уходит
довольно много времени. Я крашусь французской косметикой, которую прода-
ют в наших галантереях, и думаю о факторе исповеди и исповедника. Раньше
человек являлся в церковь, проходил в исповедальню, опускался на  колени
перед бесстрастным, справедливым исповедником, как бы представителем Бо-
га, и там, скрытый от глаз и ушей, исповедовался во  всем,  очищал  свою
душу. А исповедник отпускал грехи, давал необходимые советы,  и  человек
уходил очищенный и просветленный, сняв с души всю  копоть.  Профилактика
души.
   В наше время роль исповедника выполняют друзья и знакомые. Я, скажем,
раскрываю свою душу Подруге. Она на другой день рассказывает  мои  тайны
Другой Подруге. Другая Подруга - Своей Подруге, и вот уже пошла по горо-
ду гулять моя жизнь, обрастая, и видоизменяясь, и превращаясь в сплетню,
пущенную тобою же. А если не быть откровенным - как очистить душу? И во-
обще какой смысл тогда в общении, если не быть откровенным?..
   Я кончаю краситься и смотрю на результат своего  труда.  Моя  мама  в
этом случае сказала бы: разрисованный покойник.
   Первой мне в коридоре попадается Сотрудница.  Она  останавливается  и
задает несколько вопросов, касающихся документации. Я отвечаю и при этом
ищу в ее глазах второй смысл. Но никакого второго смысла нет и в помине.
То ли она не знает, то ли ей все равно. Второе меня  устраивает  больше.
Равнодушие бывает полезнее и целительнее, чем сострадание.
   Сотрудница слушает меня внимательно и с почтением. Я ученый, а в сте-
нах института только это и имеет значение. В стенах научного  учреждения
реализация личности важнее, чем женская реализация. Сотрудница стоит пе-
редо мной собранная, дисциплинированная, как в армии, и я уверена в  ней
почти так же, как в себе: не перепутает, не опоздает, не забудет. Я  во-
обще заметила, что женщины работают лучше, чем мужчины. В нашем институ-
те, во всяком случае...
   Потом я сворачиваю к заву. Надо решить несколько вопросов.
   Секретарша смотрит на меня, как на Мону Лизу-Джоконду,  пытаясь  пос-
тичь, в чем ее секрет, почему всему миру нравится  эта  широкая,  скорее
всего, беременная, большелобая мадонна без бровей.
   "Знает", - поняла я и мысленно выставила руку для дистанции.
   - Можете взять зарплату, - сказала  Секретарша  и  стала  отсчитывать
деньги.
   Я заметила, что дверь к заву плотно закрыта. Значит, заперлись и  вы-
пивают, в честь старого Нового года. Есть у нас такая традиция  -  отме-
чать все советские и церковные праздники. Значит, выпивают,  а  меня  не
зовут. Интересно - почему? Потому что там Подруга, и они  не  хотят  нас
совмещать. Как правило, она приходит на все посиделки, и почему бы ей не
прийти и в этот раз? Она ведь тоже может захотеть повести себя так, буд-
то ничего