косичкой.
   В центре стояла ваза с салатом. Если внимательно вглядеться, то можно
разобрать, из чего салат составлен: картошка, морковка, зеленый горошек,
крутое яйцо, отварное мясо, свежий огурец, соленый огурец, грецкий орех,
яблоки, зеленая петрушка, и все это вяло утопало в майонезе.
   Рядом на блюде лежала бледная осетрина с желтыми нежными прожилками и
даже на вид была пресной.
   Запеченная баранья нога выглядела красновато-коричневой. Гусь - оран-
жево-желтым. Белые грибы были маленькие, замаринованные вместе с  ножка-
ми.
   - Поехали! - напомнила хозяйка дома.
   - А куда? - спросил глуповатый дальний родственник.
   - К Рудику. В Склифосовского, - терпеливо объяснила хозяйка.
   - В Склифосовского, но не к Рудику, - поправил дальний родственник. -
К Рудику вас никто не пустит.
   - Не пустят, - компетентно  подтвердил  Эдик,  как  будто  побывал  в
больнице и знает внутренние распорядки.
   - Ну, в приемной посидим, - сказала некрасивая подруга.
   - Можно, конечно, и на улице  постоять.  Но  какая  Рудику  от  этого
польза? - спросил дальний родственник. - Какая ему разница, где мы будем
стоять: там или тут?
   - Но должны же мы проявить... - Алик запнулся, подыскивая нужное сло-
во, - солидарность...
   - Ты можешь из солидарности выйти на улицу и броситься под машину,  -
сказала красивая подруга. - Но Рудику от этого легче не будет.
   - Что ты предлагаешь? - спросила хозяйка.
   - Врача. Ему нужна не ваша солидарность, а хороший специалист.
   - У нас есть лучший специалист! - закричала жена легкомысленного Шур-
ки. - Он профессор, академик, членкорреспондент. Член восемнадцати коро-
левских обществ.
   - А разве на земле есть восемнадцать королевств? - спросил малознако-
мый гость.
   Он снова спросил в никуда, и ему снова не ответили.
   Шурка Петров кинулся к телефону и стал звонить  лучшему  специалисту.
Все с надеждой смотрели на его лицо. Шурка был похож на добродушного са-
тану.
   - Занято, - сказал Шурка. - Поздравляют, наверное. Со всего мира зво-
нят.
   - А между прочим, неудобно, - сказала вдруг Шуркина жена.  -  Звонить
старому человеку среди ночи и отсылать его на другой  конец  Москвы.  Не
так уж мы его хорошо знаем, и не такие уж у нас отношения.
   - Но если от этого зависит жизнь человека, - возразил хозяин, как  бы
оказывая на Шурку давление.
   - Между прочим, в Склифосовского свои специалисты, - сказала  Шуркина
жена, - и, посылая своего, мы как бы оказываем недоверие  им.  Это  даже
неэтично.
   - Но если внутренние специалисты будут знать, что Рудик не  с  улицы,
они совершенно иначе к нему будут относиться, - сказала некрасивая  под-
руга. - Это человеческая психология.
   - Так все с улицы. Отделение дорожных  травм,  -  компетентно  заявил
Эдик.
   - У врачей своя психология, - заметил дальний родственник. -  Они  во
всех случаях сделают все, что от них зависит.
   - Но что же делать? - в отчаянье спросила хозяйка.
   - Мы ведь не можем ничего не делать!
   - Надо позвонить в Склифосовского, навести справки.
   - Звони! - приказали Шурке, поскольку он сидел возле телефона.
   - А куда звонить?
   - Узнай по ноль девять.
   - Что - по ноль девять?
   - Ну, спроси сначала институт Склифосовского. Потом спроси  отделение
травматологии, - руководил Эдик. - А потом позвони туда и узнай конкрет-
но про Рудика.
   Шурка стал звонить ноль девять.
   - Занято, - сказал он. - Поздравляют, наверное.
   - В справочном не поздравляют.
   - Почему? Что там, не люди?
   По телевизору объявили Аркадия Райкина.
   Все отвернулись от Шурки и стали смотреть на экран.
   - Иди в другую комнату, - попросила его жена. - Ты нам мешаешь и отв-
лекаешься сам.
   Шурка взял аппарат и, волоча за собой шнур, поплелся в другую  комна-
ту.
   - Давайте ешьте! - распорядилась  хозяйка.  -  Баранину  можно  есть,
только пока она горячая. А то потом жир стекленеет.
   Все подвезли свои стулья к столу и во мгновение растащили баранью но-
гу по тарелкам.
   Какое-то время было тихо.
   - Как ты делаешь ногу? - спросила Шуркина жена.
   - Я ее вымачиваю в лимоне.
   - А я в уксусе.
   - Уксус это не то. Уксус - химия.
   - Я понимаю диких зверей, - сказал Эдик, обгладывая кость. - Я иногда
жалею, что у меня язык не такой, как у волка.
   - А какой язык у волка?
   - Вроде напильника. Вы когда-нибудь видели, как он полирует кости?
   Все отвлеклись от тарелок и попробовали представить себе  то,  о  чем
говорил Эдик.
   - А у Рудика есть семья? - спросила некрасивая подруга.
   - Жена.
   - Бедная...
   - Бедный Рудик.
   - Ему уже все равно.
   - Давайте выпьем.
   Все выпили и потянулись к грибам, и семь вилок встретились  на  одной
ограниченной территории.
   Красивый певец в телевизионном экране пел песню  о  неудачной  любви.
Певец ассоциировался с героем песни, и всем казалось, что  он  поет  про
себя.
   - Давайте потанцуем! - вздохнула некрасивая подруга.
   Все встали из-за стола и перешли в другую комнату, где на кушетке си-
дел с телефоном голодный и трезвый Шурка.
   Включили магнитофон.
   - Я ничего не слышу, - пожаловался Шурка.
   - Иди в коридор.
   Шурка встал и, волоча за собой шнур, отправился в коридор.
   Танец "Донна Анна" был  индивидуально-коллективный.  В  центре  круга
плясал один человек. Солист. А остальные, взявшись  за  руки,  двигались
медленно, потряхивая ногами и плечами, как гуцулы. Потом солист  целовал
одного из "гуцулов", и они менялись местами.
   В кругу с удовольствием плясала некрасивая подруга, и все вдруг  уви-
дели, что полнота - это очаровательный недостаток, переходящий в  досто-
инство.
   Некрасивая подруга остановилась против малознакомого гостя и  поцело-
вала его, возможно, за то, что он был малознаком и никого не успел разо-
чаровать.
   Малознакомый гость выскочил в круг. Он оказался почему-то  без  боти-
нок, в одних носках. Стал топтаться на одном месте, будто мял  виноград.
Потом перестал перебирать ногами, застыл, распахнул руки, закинув  голо-
ву, но все равно было видно, что он танцует.
   Хозяйка дома огляделась по сторонам и осторожно,  не  нарушая  танца,
вышла из круга. Пошла по квартире искать мужа, заглядывая по углам.
   Мужа она нашла на лестничной площадке. Он стоял возле красивой подру-
ги и объяснял ей преимущества кирпича над бетоном, а дерева - над кирпи-
чом.
   Жена слушать не стала. Она и так знала, что в дереве  жить  здоровее,
чем в бетоне.
   В квартире гремел магнитофон.
   Шурка стоял в коридоре и кричал в трубку.
   - Леша! Ты помнишь Ирку... черненькая такая... А ее  мужа  помнишь?..
Под машину попал! Да! Вот так!.. И тебя поздравляю!
   Шурка клал трубку, набирал новый номер и снова кричал:
   - Таня! Помнишь Рудика?.. В третьем подъезде жил,  возле  булочной...
Ну, учился с Эдиком до седьмого класса...  Ну,  Эдик,  неужели  не  пом-
нишь?.. Еще кошек для института ловил... Ну, а у него еще  брат  заикал-
ся...
   Хозяйка подошла к Шурке, взяла у него трубку и бросила ее на рычаг.
   - Ты чего? - удивился Шурка.
   - А если я попаду под машину, ты тоже будешь так всем звонить?
   - Конечно! Надо же сообщить...
   - А я не хочу!
   Хозяйка отобрала у Шурки аппарат и бросила его на пол.
   Из комнаты вышли танцующие. С площадки вернулся муж с подругой.
   - Если я попаду под машину, ты перекрестишься! - крикнула хозяйка.
   - Почему? - не понял Алик. - Живи, пожалуйста. Чем ты мне мешаешь?
   - Ты женишься в тот же день, и твоя новая жена будет носить мои вещи.
   - А что у тебя есть такого, чтобы можно было надеть?
   - спросила красивая подруга.
   - Прекратите беспредметный разговор! - потребовал  дальний  родствен-
ник.
   - Чего она хочет? - спросила Шуркина жена.
   - Чтобы, когда она попадет под машину, я никому не говорил.
   - Не скажет! - поклялась Шуркина жена.
   - Не скажем! - пообещали гости.
   - Господи, опять про покойников! - возмутилась красивая подруга. -  Я
не понимаю: это Новый год или поминки?
   Хозяйка закрыла лицо руками и громко зарыдала.
   Кто-то выключил магнитофон. Стало тихо и скорбно.
   И в этот момент растворилась незапертая дверь, и на пороге обозначил-
ся человек. Он был в пальто и без шапки.
   Пьяная деликатная улыбка неуправляемо плавала по его лицу.
   Все шумно вздохнули со звуком "а" и остановили дыхание. Лица  у  всех
тоже остановились. Глаза чуть вытаращились. Так продолжалось минуту  или
две.
   - Кто это? - шепотом спросил малознакомый гость.
   - Рудик, - шепотом ответил Эдик.
   - Лучше поздно, чем никогда, - извинился Рудик, с трудом ставя  слова
друг подле друга.
   Пауза была расколота.
   - Нахал! - отчетливо произнес голодный трезвый Шурка.
   - Нахал! - хором отозвались гости. - Весь праздник испортил!


   НАМ НУЖНО ОБЩЕНИЕ

   Седьмого сентября 1976 года я ушел из дому. Как это случилось:  мы  с
женой сидели и смотрели телевизор. Началась передача "В мире  животных".
Заиграла прекрасная музыка, и затанцевали страусы. Я понял, что если сию
секунду не встану и не уйду, то я что-то свершу, например: сброшу  теле-
визор на пол или выскочу в окно. Причем если я выскочу в окно, то полечу
не вниз, а вверх. Я вылечу за пределы Земли и обращусь  в  искусственный
спутник. Время меня не коснется, я буду вечно летать во мраке и холоде.
   Я встал и надел пальто. Жена решила, что я пошел в киоск за сигарета-
ми, и велела мне не сутулиться при ходьбе. Она сказала, что когда я  хо-
жу, то ныряю вниз головой, как пристяжная лошадь. Еще она сказала, что я
все время смотрю вниз, будто хочу найти на асфальте монетку.
   Когда-то в детстве я действительно любил искать монетки, и находил, и
каждый раз смотрел: орел или решка.
   Сейчас я давно ничего не ищу.
   Я вышел на улицу и двинулся куда глаза  глядят.  Мои  глаза  действи-
тельно привели меня к табачному киоску, и я купил целый блок  болгарских
сигарет.
   Я закурил и, пока курил, раздумывал: что делать дальше.
   Как правило, люди сначала раздумывают, а уж потом уходят из семьи.  А
я сначала ушел, а потом стал раздумывать.
   Наши отношения с женой, как это ни странно,  были  сильны  не  общими
приобретениями, а общими утратами. Она из-за меня утратила способность к
материнству и возненавидела меня за это. А я из-за нее  утратил  способ-
ность к авантюризму и остался тем, что я есть. Я  вынюхиваю  нарушителей
порядка и стою на страже частной собственности граждан.  В  сущности,  у
меня собачья должность, и, может быть, поэтому я понимаю собак.
   Ко мне подошла бездомная собака, прохожая на Каштанку, а  возможно  -
ее дочка или внучка.
   - Как дела? - спросил я.
   - Кручусь, - ответила Каштанка.
   - Есть хочешь?
   - Вообще-то я завтракала, - деликатно сказала Каштанка  и  посмотрела
мне в руки.
   В руках у меня была зажженная сигарета. Каштанка постояла немножко  и
отошла.
   Из-за своей жены я не ушел шесть лет назад на зов любви и до сих  пор
жалею об этом. Она тоже жалеет о чем-то своем и иногда  начинает  рыдать
по три дня подряд. Ест и плачет. Ходит - плачет. Спит и плачет.  Мы  ис-
полняем каждый день по отношению друг к другу роль жертвы и  палача  од-
новременно. Не знаю - что чувствует она. Если попытаться  сформулировать
мое состояние - к нему больше всего подходит слово "скучно". Скучно моим
глазам, моим мозгам и моей плоти. Когда я нахожусь с женой в одной  ком-
нате, то мне кажется: я медленно спускаюсь по лестнице в подвал  с  про-
росшей картошкой. На меня так же веет холодом и мраком, и так же хочется
выйти на солнце.
   Табачный киоск расположен против  универмага.  В  универмаге  продают
ковры, и за коврами выстраиваются длинные  очереди,  преимущественно  из
узбеков и цыган. Из дверей то и дело появлялись люди, поперек их  груди,
как лавровый венок, висел скатанный ковер.
   Я достал другую сигарету и почему-то вспомнил,  как  неделю  назад  я
стоял в очереди за живой рыбой. Большой зеркальный карп поднял голову из
аквариума, разинул рот и тянул в себя воздух. Он задыхался. Вокруг  были
его знакомые и родственники - такие же карпы. Ему было не до них.
   Но при чем тут карп. Карп - это я. Я ушел из аквариума в  море,  хотя
карп - речная рыба. Значит, в озеро. Или в реку.
   Я ушел из аквариума, и мне надо где-то переночевать.
   Можно пойти к друзьям, но это неудобно. Мы дружим домами, преимущест-
венно по телефону. Они дружат со мной и с женой, и, явившись ночевать, я
должен ставить их перед проблемой выбора: я или  жена.  Зачем  загружать
жизнь друзей еще одной проблемой.
   Возле входа в универмаг на ступеньках сидела роскошная молодая колли.
Я не заметил, как она появилась. Колли смотрела перед собой, в ее глазах
дрожали слезы.
   Я присел перед ней на корточки и спросил:
   - Ты чего?
   - Мне очень страшно. Я боюсь, что мой хозяин не вернется.
   - Вернется, - сказал я. - Куда ж он денется?
   - А почему ты так думаешь? - спросила колли, глядя мне в глаза.
   - Потому что ты его ждешь.
   Я выкурил еще одну сигарету и пошел домой. В конце концов - моя  жена
тоже карп.
   Я решил снять какое-нибудь жилье, а уж потом уйти из дома.  Решить  -
это одно. А снять - совершенно другое. Первое зависит только от меня,  а
второе - это уже сумма двух желаний.
   Я раскинул сети, и в мои сети попалась одна полудохлая рыбка. Заведу-
ющий отделом Гракин предложил свою зимнюю дачу. Он сказал, что там - все
удобства городской квартиры, с той только разницей, что городская  квар-
тира стоит в промозглом переулке среди камня и выхлопных газов. А на да-
че - деревья, белки и тишина.
   Гракин - довольно молодой и довольно интеллигентный человек с превос-
ходными зубами. Он с двадцати пяти лет в начальниках, правда  в  некруп-
ных, и, думаю, выше не пойдет. Он любит ходить в бассейн, на ипподром, в
Большой театр на дневные представления. Его невозможно застать на месте.
Гракин приходит на работу только для того, чтобы дождаться нужных  звон-
ков и уйти навстречу жизни, которая бурно и многообразно течет за окнами
его кабинета.
   В одно из воскресений я заехал за Гракиным, и мы отправились смотреть
дачу.
   Было начало ноября.
   Деревья на участке еще не облетели. Стояли золотые, гордые и прекрас-
ные.
   Дача походила на деревенскую избу, но это была не изба, а именно сти-
лизация под избу: простота, идущая не от бедности, а от богатства и вку-
са. Внутри дома все, включая потолок, было отделано деревом.  Мне  каза-
лось, что все беспокойство, накопившееся за жизнь, стекает к моим  ступ-
ням и сквозь дерево уходит в землю, а я становлюсь легок и спокоен.
   Этот дом достался Гракину от его родителей и, как я  понял,  был  ему
совершенно не нужен, потому что зимой он отдыхал в горах, а летом на мо-
ре.
   В комнате стояла старая и старинная мебель, которая не пригодилась  в
городе, так как скорее относилась к хламу, чем к антиквариату.
   Возле стены - черная японская  ширма,  инкрустированная  перламутром.
Огромный письменный стол величиной с бильярдный.
   Пианино с роскошными тяжелыми подсвечниками было расстроено донельзя.
Я открыл крышку и тронул клавишу.
   На звук заглянула крупная серая кошка. Она строго посмотрела на  меня
и поздоровалась, мяукнула дребезжащим скрипучим голосом - абсолютно  та-
ким же, как в пианино.
   - Это Клава, - представил кошку Гракин.
   За окном свистел ветер, а в комнате было темно, и уютные  круглоголо-
вые японцы бродили по черной ширме.
   Я решил оставить за собой эту дачу и заплатил за три месяца вперед. Я
почему-то думал, что Гракин не возьмет с меня  денег,  у  него  был  вид
бессребреника, но Гракин запросил шестьдесят рублей в месяц. Он был при-
вязан к деньгам, как все пьющие люди. Для  пьющих  каждый  рубль  -  это
треть бутылки. А треть бутылки - это начало прекрасных заблуждений.
   Однажды Гракин сказал мне, что когда бывает пьян, то  чувствует  себя
как под анестезией. А когда он трезв - ему больно жить на белом свете.
   Гракин пересчитал деньги и сунул их во внутренний карман  пиджака.  Я
пошутил над новосельем. Гракин засмеялся, и  мне  вдруг  стало  грустно.
Всякая самоирония в конечном счете оборачивается жалостью  к  себе.  Мне
стало жаль себя. В моем возрасте, когда уже можно иметь внуков, я только
начинаю жить, как молодой специалист, приехавший в деревню по  окончании
института.
   Я всю жизнь мечтал иметь собственный загородный дом. Я люблю  природу
и одиночество. Гракин не понимает природу и  не  переносит  одиночества.
Ему этот дом, в сущности, ни к чему. Но у него он есть, а у меня нет.  И
никогда не будет.
   У Гракина - трое детей от двух жен. А у меня - ни одного.
   Последние десять лет я мечтаю приобрести себе дубленку. Но  я  только
хочу, а у Гракина их две: одна канадская - для представительства, а дру-
гая монгольская - для сильных холодов.
   К моим ногам подошла кошка Клава.
   - Дай мне что-нибудь, - продребезжала  Клава  и  посмотрела  на  меня
склочным взором.
   Я достал из кармана маленький круглый диск овсяного печенья.
   - Это сладкое, - сказала Клава. - А я хочу есть.
   - Сейчас я тебя накормлю, - пообещал Гракин и полез в  висячий  холо-
дильник.
   Из обувной коробки выглядывал крошечный котенок. Я хотел взять его на
руки, но Гракин предупредил:
   - Блохи...
   Котенок таращил на меня глаза в голубоватых белках.
   - Выведем, - пообещал я ему.
   - А ты останешься? Ты будешь с нами жить? - Котенок еще шире растара-
щил свои глаза.
   Я с удовольствием остался бы на даче. Я сел бы за большой  стол,  как
роденовский "Мыслитель", и сидел бы так час, два, и мне бы никто не  ме-
шал. Я остался бы прямо сейчас, но Гракину надо было возвращаться,  и  я
повез его в город.
   В дороге Гракин жаловался мне на свою жизнь. У  него  был  загородный
дом, дети, прекрасные зубы, две дубленки, но не было душевного  равнове-
сия, и он с удовольствием поменял бы все, что он имеет, на  то,  чего  у
него нет. Потом он сказал, что перепоручает мне Клаву  с  котенком  и  я
должен о ней заботиться. Клава, как я понял, была сугубо  дачная  кошка.
Она жила с хозяевами только летний сезон, а когда хозяева  переезжали  в
город, то Клаву почему-то не брали. Может быть, в городе у них была дру-
гая, городская кошка.
   Мы приехали в Москву в девять часов вечера. Ехать снова на  дачу  уже
не имело смысла, тем более я должен был взять из дома свои книги и бума-
ги.
   Я вернулся домой. Жена сидела перед духовкой на корточках и  загляды-
вала: не запеклась ли корочка. Она делала шарлотку из яблок и хотела ме-
ня угостить.
   У нас не было детей, и я был ее единственным ребенком. У нее не  было
ни отца, ни братьев - я был ее единственной родней и единственным  смыс-
лом ее жизни.
   И как бы ни скучна была жизнь, это была ее жизнь.
   И другой жизни у нее не было.
   Я разделся и, не говоря ни слова, прошел к своему рабочему столу.
   Я включил магнитофон на полную мощность и принялся за свою  диссерта-
цию. Я пишу ее, как летописец Пимен, - из года в год. Изо  дня  в  день.
Какой-нибудь трудолюбивый потомок через много лет найдет мой труд усерд-
ный, безымянный, засветит он, как я, свою настольную  лампаду,  включит,
как я, свой магнитофон...
   Когда я работаю - у меня манера: подпирать лоб ладонью.  Эта  манера,
как и вообще все манеры, входит в невроз навязчивых привычек, и я ее  не
замечаю. Еще я не выношу, когда моя комната прибрана и проветрена.
   Я люблю обстановку разбросанных бумаг, захламленности и тепла.  Очень
может быть, что мои далекие предки - свиньи.
   Входит жена и что-то говорит.
   Я поднимаю голову от текста и не сразу  понимаю:  что  она  хочет.  Я
только вижу ее глаза - светло-голубые, почти белые. Без верхних век, они
вделаны прямо в лицо, и вид у них просто зловещий. Два зловещих глаза на
немолодом лице. Из-под байкового халата видны мои теплые кальсоны - три-
котажные, с начесом, которые я давно не ношу. Моя жена все время мерзнет
и ходит по дому в мужском белье.
   Я долго смотрю на нее,