как тогда, в лесу, после суда. Хотелось сказать:  "Мне
страшно. Спрячь меня. Спаси. Черт с ней, с твоей собакой. Не  вечная  же
она, в конце концов..."
   В этот день с утра Вадим Панкратов отправился на работу  в  патентное
бюро, но ни на чем не мог сосредоточиться. Он полулежал на стуле в своем
кабинете, вытянув ноги, и думал о том,  что  "депрессия"  происходит  от
слова "пресс". Тяжелый пресс давит на нервы, и они отказываются реагиро-
вать на любые раздражители: приятные - вроде встречи с  сотрудниками.  И
неприятные - вроде голода. Вадим не мог ни есть, ни радоваться.
   - Что с вами? - заметил Нисневич.
   Нисневич - начальник и порядочный человек. Он был разным  -  таким  и
другим, но всегда порядочным.
   - У вас такой вид, будто случилось несчастье.
   - Вы угадали, - сказал Вадим. - У меня несчастье. Пропала собака.
   - А... Это я понимаю, - серьезно посочувствовал Нисневич. - У меня  у
самого в прошлом году кот с балкона упал. Так верите, стыдно сказать,  я
смерть тещи меньше переживал. Правда, мы жили в разных городах... -  как
бы извинился Нисневич.
   Вадим посидел на работе еще час и отправился домой и, пока шел, вдруг
уверовал, что в его отсутствие Радда вернулась домой. Нюх у нее,  конеч-
но, ослаб с годами, но все же это - собачий нюх, и  Радда  уже  дома,  и
Светлана уже вымыла его в ванной и накормила супом с пельменями и кусоч-
ками докторской колбасы. Он придет домой, и они обе его встретят.  Вадим
представил себе их глаза, когда они его встретят: серые Светланы и рыжие
Радды. И ускорил шаги.
   Возле своей двери он стоял какое-то  время  -  очень  сильно  стучало
сердце. Потом решился и позвонил. Дверь отворилась, и в ту  же  секунду,
будто Светлана стояла за дверью. Взметнулись и замерли ее  глаза.  Вадим
увидел в них, что Светлана ждала их вдвоем: его и Радду. Она почти  уве-
ровала, что Вадим разыщет собаку и они вернутся вместе. Но  Вадим  стоял
один. И Светлана - одна. Взметнулись и замерли ее глаза. Это взметнулась
и замерла надежда. Надежда повисела в воздухе  какое-то  мгновение,  как
всякий подброшенный предмет, и рухнула.
   Светлана ничего не сказала, повернулась и пошла на кухню.
   Вадим тоже ничего не сказал, прошел в комнату и лег на диван лицом  к
стене. Депрессия диктовала организму именно эту позу. Он  закрыл  глаза,
чтобы проникало как можно меньше раздражителей, и тут уже увидел  взгляд
Светланы и понял, что такими одинаковыми  взглядами  он  мог  обменяться
только со своей женой, и больше ни с одним человеком на всем свете.  Они
существовали с ней на одной колокольне, и как бы там ни бывало скучно, а
иногда и безнадежно, все-таки это была одна колокольня.  Вадим  подумал,
что если бы он ушел от Светланы, то, наверное, через какое-то время вер-
нулся обратно, потому что нельзя надолго уйти от совести. Светлана  была
не только его человек, она еще сама по себе была  порядочным  человеком.
Бывают, конечно, моменты, когда порядочность не имеет никакого значения.
Но это моменты. А в конечном счете - в черные дни, да и в серые, и  даже
в розовые порядочность - это единственное, что  имеет  значение.  Потому
что порядочность - это совесть. А совесть - это бог. А Вадим  -  человек
верующий.
   Вошла Светлана, и в ту же секунду зазвонил телефон. Звонок  был  час-
тый, требовательный, похожий на междугородный. Вадим  почувствовал,  что
это Инна.
   - Скажи, что меня нет дома, - попросил Вадим.
   Светлана сняла трубку и обернулась к Вадиму.
   - Тебя...
   - Я же просил.
   - Ну, я не могу...
   Светлана не умела врать физически. Для нее соврать -  все  равно  что
произнести фразу на каком-нибудь полинезийском языке,  которого  она  не
только не знала, но никогда не слышала.
   Вадим встал и взял трубку.
   - Адам... - позвала Инна.
   Он молчал. Не из-за Светланы. Из-за Радды. Инна не любила  собаку,  и
она устранилась. Развязала ему руки. И сейчас общаться с Инной как ни  в
чем не бывало - значит предать не только Радду, но и память о ней.
   - Адам...
   - Здесь таких нет. Вы не туда попали.
   Он положил трубку.
   - Какого-то Адама...
   Вадим снова лег на диван и закрыл глаза. И  увидел:  бежали,  бежали,
бежали низкие облака. Вдоль  дороги  лежал  печальный  звероящер  и  ко-
рень-рука подпирала корень-щеку.
   Инна вышла из телефонной будки и направилась через дорогу. На середи-
не дороги зажегся зеленый свет, и машины двинулись сплошной лавиной.
   Инна стояла среди прочих пешеходов и пережидала движение. Вдруг  уви-
дела того человека, которого она любила. Его машина шла в среднем  ряду.
Инна подумала: он ждал меньше часа. Однако минут сорок все же ждал.  Она
увидела, что он ее тоже увидел. Улыбнулась доброжелательно и равнодушно,
как хорошему знакомому, и мелко встряхнула головой, дескать:  вижу,  ви-
жу... очень приятно. Он все понял. Он был умница - за это она  и  любила
его так долго. Он понял, и тоже улыбнулся и поехал дальше. И его  машина
затерялась среди остальных машин.
   Инна вдруг почувствовала замечательное спокойствие. Она  поняла,  что
Адам и тот человек, которого она любила, были каким-то странным  образом
связаны между собой, как сообщающиеся сосуды. И присутствие в  ее  жизни
одного требовало присутствия другого. Когда один ее  унижал,  то  другой
возвышал. Когда один ее уничтожал, то другой  спасал.  А  сейчас,  когда
один проехал мимо ее жизни, исчезла необходимость  спасаться  и  самоут-
верждаться. Значит, исчезла необходимость и в Адаме. Адам мог сочетаться
только в паре, а самостоятельного значения он не имел.  Не  потому,  что
был плох. Он  безусловно  представлял  какую-то  человеческую  Ценность.
Просто они с Инной - из разных стай, как, например, птица и ящерица. Не-
важно - кто птица, а кто - ящерица. Важно, что  одна  летает,  а  другая
ползает. Одной интересно в небе, а другой - поближе к камням.
   Зажегся красный свет, и пешеходы двинулись  через  дорогу.  Навстречу
Инне шли люди разных возрастов и обличий, и среди всех бросалась в глаза
яркая загорелая блондинка, похожая на финику с этикетки плавленого  сыра
"Виола". Инна невольно обратила на нее внимание, потому что "Виола" бро-
салась в глаза и очень сильно напоминала кого-то  очень  знакомого.  "На
кого она похожа? - подумала Инна. - На меня". "Виола" шла прямо на Инну,
не сводя с нее глаз до тех пор, пока Инна не сообразила, что это она са-
ма отражается в зеркальной витрине магазина. Она шла  себе  навстречу  и
смотрела на себя как бы со стороны: вот идет женщина  неполных  тридцати
двух лет. Выглядит на свое. Не моложе. Но и не старше ни на минуту.  Это
не много - тридцать два года. И не мало. С какой  стороны  смотреть:  на
пенсию - рано. Вступать в комсомол - поздно. А жить и надеяться - в  са-
мый раз. И до тех пор, пока катится твой поезд, будет мелькать последний
вагон надежды.


   НЕРОМАНТИЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК

   Говорят, что молодость - самое счастливое время в жизни. Это  говорят
те, кто давно был молод и забыл, что это такое.
   Молодость - полутрагическое состояние, когда понимаешь, что  зачем-то
явился на белый свет. А вот зачем?
   В молодости не ценишь то, что у тебя есть, и все  время  хочется  че-
го-то другого. А где это другое? Какое у него лицо?
   Танька Канарейкина училась на крепкое три, по поведению четыре. После
десятилетки устроилась работать почтальоном, развозила почту. На велоси-
педе.
   Люди любят получать письма.  Телеграмм  боятся,  а  письма  любят.  И
Таньку любили, по двум причинам: за письма и за песни.
   Едет на велосипеде и поет. Танька маленькая, а песня звонкая - до са-
мого неба. И кажется, что сама песня колесит по  земле,  по  Калининской
области, средней полосе.
   Известно, что растительный мир имеет свое растительное сознание и по-
нимает музыку.  Поэтому  в  колхозе  "Краснополец",  откуда  происходила
Танька, был самый высокий надой молока и пшеница поспевала три  раза  за
лето.
   Председатель колхоза Мещеряков четвертый год  завоевывал  переходящее
красное знамя и сам держался скромно. Он уже  мог  себе  позволить  быть
простым и скромным. Как все великие.
   Таньке Канарейкиной шел семнадцатый год. Первые пятнадцать проскочили
в незатейливом счастье, каким и бывает настоящее счастье. А в  последние
два года Танька заметила, что жизнь ее остановилась с туповатым  выраже-
нием, как козел Онисим перед забором после сна.  Каждый  следующий  день
повторял предыдущий с теми же поворотами, как дорога  от  Бересневки  до
Глуховки: сначала Сукино болото, в болоте плюшевые камыши. Потом въезжа-
ешь в лес и знаешь: за елью муравейник величиной с избу.  И  точно:  вот
ель. Вот муравейник. А в муравейнике - те же самые муравьи,  что  вчера,
позавчера и в прошлом году. А даже если и другие, их все равно не  отли-
чишь от прежних. Муравьи и муравьи. За лесом -  деревня.  Возле  крайней
избы - бабка Маланья в галошах и в черном ватнике, а  возле  нее  собака
Сигнал, лает и челюстями клацает,  как  будто  произносит:  "Габ"...  Не
"гав", как все, а именно "габ". Бабка Маланья говорит Сигналу безразлич-
но: "Чу, бес", - а сама смотрит в сторону Таньки, вроде письма  ждет.  А
чего ждать, когда вся ее родня и знакомые живут через дорогу. А вот сто-
ит, и смотрит, и ждет. Сигнал говорит: "Габ". Маланья говорит: "Чу, бес"
- и смотрит с надеждой из-под платка, опущенного на самые брови.  И  так
каждый день и всю дальнейшую жизнь.
   Когда Танька думала об этом, становилось тоскливо, и она  пела  очень
громко: "Три месяца лето, три месяца осень, три месяца  зима,  и  вечная
весна..."
   Песня совершенно не подходила по смыслу к Танькиному  настроению,  но
была красива сама по себе, и Танька заливалась на всю округу. Птицы  пе-
реставали петь на ветках, говорили друг другу: "Танька поет". И  слушали
в одинаковых позах.
   Маленькая гадина змея-медянка думала про себя:
   "Танька поет". Влезала на горячий камень и поднимала голову.
   В поле косили бабы. Заслышав песню, отвлекались от травы и  от  жары.
Стояли и слушали. И лица у всех становились похожими.
   Этот день начался как нормальный день, ничем  не  выдающийся.  Танька
привезла письмо Логиновым. Письмо было из армии: треугольник без  марки.
Логиновская собака, маленькая, похожая на лисицу, металась на цепи, зах-
лебываясь лаем. И вдруг сорвалась и бросилась к Таньке.
   Танька оглушительно взвизгнула. Собака шарахнулась от крика и оберну-
ла к Таньке удивленную морду: дескать, чего это ты?
   Старик Логинов пошел к собаке, громко бранясь. Собака прижалась боком
к забору и сама была не рада, что все так вышло.
   - Не бейте ее, - великодушно попросила Танька.
   - Еще чего... - пробурчал Логинов. - Чего это я ее буду бить?
   И получалось так, что Логинов не собирался обижать собаку  из-за  ка-
кой-то прохожей, проезжей Таньки. Таньке стало обидно, она закинула ногу
на велосипед и поехала в соседнюю деревню.
   Дорога шла лесом. Недавний испуг требовал  разрядки  слезами.  Танька
таращила глаза, чтобы не заплакать.
   И вдруг... В сказках обязательно присутствует "вдруг".
   И вдруг Танька услышала музыку.
   Мелодия текла откуда-то с неба. Она была не старинная и не  современ-
ная, а такая, что во все времена. В ней и жалость, и нежность, и то, как
все же прекрасно жить на этом свете. Несмотря ни на что.
   Танька слезла с велосипеда, прислонила его к дереву и пошла, не глядя
под ноги. Шла через канаву, через крапиву, через какие-то цапучие кусты.
Вдруг, а может, и не вдруг кусты раздвинулись, и Танька увидела  поляну,
круглую, как тарелка. Посреди поляны, скрестив ноги, как пастушок, сидел
летчик и играл на трубе. Рядом стоял вертолет и, похоже, слушал.  Вид  у
вертолета был задумчивый.
   Позже Танька узнала, что эта круглая поляна называется в местной ави-
ации "квадрат сорок пять". Летчик зовется Валерием. Музыка  -  "Мелодия"
композитора Глюка из оперы "Орфей и Эвридика". Глюк жил давно,  и  давно
существовала эта мелодия, но Таньке казалось, что  она  возникла  только
что и звучит на земле первый и последний раз.
   Летчик забрался куда-то на самые  высокие  ноты  и  пошел  тосковать.
Танька прислонилась щекой к березе и слушала. В какую-то  минуту  глазам
стало горячо, и все предметы сделались расплывчатыми. Летчик доиграл  до
конца и поднялся.
   Вечерело, солнце закатывалось за горизонт, и, когда летчик выпрямился
во весь рост, шар его головы оказался на одном уровне  с  шаром  солнца,
заслонив его. Подсвеченная сзади, голова летчика была черная, от макушки
и из-за ушей, как нимб, дрожали багряные лучи.
   Летчик постоял, потом залез в вертолет и улетел в бесовском  грохоте.
Грохот рассеялся. Стало тихо. Если бы не номерной знак "МК 44-92", можно
было бы подумать, что вертолета и не было.
   А Танька все стояла, оглушенная мелодией. Потом грохотом. Потом тиши-
ной.
   - О бой, о бой, о литл бой! - вопил Козлов из  девятого  "Б",  солист
вокально-инструментального ансамбля "Романтики". Пел он, возможно, и ху-
же западных певцов, но трясся сильнее. Козлов не умел вибрировать только
голосом, как профессионалы, поэтому сотрясал все тело, и вместе с  телом
вибрировал голос.
   - О бой, о бой, о литл бой... - вторил солисту ансамбль "Романтики".
   Ансамбль состоял из трех человек: гитара, баян и ударные.  На  гитаре
сидел женатый комбайнер Федосеев. А на баяне и ударных -  близнецы-хули-
ганы Сорокины. В детстве Сорокины были беспризорниками и  на  всю  жизнь
сохранили влияние улицы. Они всегда были хулиганы,  только  вначале  ма-
ленькие хулиганы,  потом  юные,  а  теперь  старые.  Сорокиным  было  по
шестьдесят четыре года.
   В колхозном клубе шли танцы. По стенам расположились старики и  дети.
Зрители. Молодежь с безразличными лицами топталась  друг  перед  другом.
Это был шейк.
   Танька с Мишкой тоже плясали друг перед другом: Танька - бросив  руки
вдоль тела, а Мишка - развесив локти. Старался. Танька смотрела на  Миш-
ку, будто видела в первый раз. Он был такой обычный, как лопух при доро-
ге. И ничего не было в нем особенного.
   - Пойдем отсюда, - рассердилась вдруг Танька. - Воют, как баптисты...
   Они неслись на мотоцикле. Мишка сидел впереди, а Танька сзади, обхва-
тив Мишку поперек живота.
   - Стой! - крикнула Танька.
   Мишка остановился.
   - Дай я поучусь, - попросила Танька.
   Поменялись местами. Танька села за руль.
   - Вот здесь газ, - объяснил Мишка. - А это тормоз. Так  быстрее,  так
медленнее. Давай!
   Танька поехала, выписывая колесами кренделя.
   - Руль держи! - орал Мишка.
   Впереди показалась машина. Танька свернула на поле. Мотоцикл заскакал
на кочках и колдобинах. Мишку трясло так, будто он сидел на бешеном мус-
танге.
   - Ты куда? - заорал он.
   - Чтоб не наскочила! - заорала Танька и в ту же секунду ощутила,  что
летит куда-то сначала резко вперед, потом резко вниз.
   Мишка и Танька разлетелись в разные стороны и шлепнулись в свежевспа-
ханную землю.
   Танька не ушиблась, но осталась лежать и, приоткрыв один глаз, наблю-
дала за Мишкой. Ей хотелось, чтобы он испугался за ее  жизнь.  Но  Мишка
первым делом подбежал не к Таньке, а к своему мотоциклу и начал исследо-
вать машину.
   - Все крыло помяла, - искренне огорчился он.
   Лежать было бессмысленно. Танька поднялась.
   - Из-за своей поганой мотоциклетки готов человека насмерть убить.
   Земля зависла в небе, тихо плывет в галактике, покачиваясь. И  вместе
с ней плывут, покачиваясь, Танька и Мишка,  привалившись  друг  к  другу
спинами, чтобы удобнее было сидеть.
   Пролетели дикие утки, сильно прорезая воздух крыльями.
   - Мишка! - позвала Танька и замолчала надолго, как забыла.
   - Чего? - отозвался Мишка.
   - Ты как собираешься жить?
   Мишка никогда не думал об этом прежде и честно сосредоточился.
   - Вернусь из армии, гитару куплю электрическую. Марки "Эврика".
   - А потом?
   - Потом женюсь на тебе.
   - Интересно... А ты у меня спросил?
   - Чего зря трепаться? Я ж в армию иду. Отслужу - женюсь.
   - А если я за тебя не пойду?
   - Тогда на Вале женюсь. На Малашкиной.
   - А потом?
   - Потом "Ниву" куплю.
   Танька представила себе, как Валя с Мишкой едут на  "Ниве"  по  улице
Коккинаки и из-под колес в панике выскакивают куры и бегут прочь, сильно
вытянув шеи.
   - Я не про это, - с неудовольствием сказала Танька.  -  Я  про  смысл
жизни.
   - Какое еще смысл? - Мишка чуть обернул голову и  почувствовал  щекой
Танькины волосы.
   - Каждый человек должен искать смысл жизни. Знать, для чего живет,  -
разъяснила Танька.
   - Это пусть надстройка ищет, для чего живет. А  мы  базис.  Мы  людей
хлебом кормим.
   - Неромантичный ты человек...
   Мишка не обиделся.
   - Ну, а ты б чего хотела? - спросил он.
   Танька долго молчала, потом сказала:
   - Сесть на облако и поплыть.
   - Глупости это, - с пренебрежением отозвался Мишка.
   - Почему?
   - Так облако - это ж пар. Аш два О. Весь зад намочишь.
   - Неромантичный ты человек, - вздохнула Танька.
   В реке плеснулась большая рыба. Танька  вздрогнула  и  обернулась  на
всплеск.
   Плакучая ива тянула ветки к самой воде. В лунном свете  был  различим
каждый листочек.
   - Красиво... - заметил вдруг Мишка.
   - Ничего особенного, - отозвалась Танька.
   Эта луна, река и плакучая ива были всегда в Танькиной жизни, и никог-
да не было так, чтобы их не было.
   "О бой, о бой, о литл бой!" - вопил Козлов из девятого "Б". "О бой, о
бой, о литл бой..." - вторил ансамбль солисту.
   И вдруг все замолчали, будто подавились.  Молодежь  перестала  танце-
вать. И старухи бросили сплетничать. Все обернулись и  смотрели  в  одну
сторону.
   В клуб вошла Танька об руку с летчиком.
   - Кто это? - громким шепотом спросила Малашкина Валя.
   - Танька с летчиком, - отозвались в толпе.
   Танька поднесла к губам микрофон и запела. Летчик заиграл  на  трубе.
Мишка послушал, что они исполняют, и стал аккомпанировать  на  гитаре  -
точно и тактично. Мишка тоже был очень музыкальный.
   Получалось потрясающе. Все так и обмерли и слушали, разинув рты.  Это
тебе не вокально-инструментальный ансамбль "Романтики".
   Так представляла себе Танька, глядя в потолок.
   Стояла ночь. Муравьи спали в своем муравейнике. Дед Егор посапывал на
печи. Отец в соседней комнате готовился к экзаменам в заочном техникуме.
   Танька поднялась, босиком прошла к столу. Достала тетрадь в линеечку,
выдрала чистый листок.
   Взяла ручку, задумалась. Потом вздохнула и вывела на листке: "Уважае-
мый летчик МК 44-92. Приходите на танцы в клуб колхоза "Краснополец".  В
среду". Подумала и подписалась: "Татьяна Канарейкина".
   Над Татьяниным ухом шумно засопело. Танька обернулась. За  ее  спиной
стояла сестра Вероника. Вероника была младше Таньки на  шесть  лет.  Она
унаследовала от родителей их самые некрасивые черты лица, однако получи-
лась очень обаятельная.
   - Наивная ты, Танька... - скептически заметила Вероника. - Так  он  и
пришел на наши танцы. Прямо разбежался... У них в  городе  знаешь  какие
танцы? Там к ним студентки из стройотряда ходят.
   - Да при чем здесь студентки? Я хочу вовлечь его в  коллектив...  Как
культмассовый сектор.
   - А ты ему спой. Он в тебя влюбится, а потом куда  захочешь,  туда  и
вовлечется. Я вон на елке спела, так в меня и Прохоров влюбился, и  даже
Козлов из девятого "Б".
   - Где это я ему спою? На аэродроме?
   - Зачем на аэродроме? Мы его сюда вызовем.
   - Он не придет... - усомнилась Танька.
   - А мы ему повестку из милиции пришлем. Там написано, что если сам не
придет, то под конвоем приведут. Я видела.
   - Где это ты видела?
   - А у Вадима. Его папаше четыре раза присылали.
   Начальник аэропорта Громов сидел у себя в кабинете в майке и  в  фор-
менной фуражке. Объявлял по рации:
   - Коменданта аэропорта прошу зайти к начальнику аэропорта.
   "Бу-бу-бу, та-та-та, ва-ва-ва..." - разносилось над летным полем.
   Динамик над зданием аэропорта был испорчен, и все приказания  Громова
доносились в такой вот невнятной