ались гудки.
   Когда я вернулся домой, было темно и тихо. Мои соседи спали. Я  опре-
делил глазами свою дверь и решительно двинулся к  ней,  стараясь,  чтобы
меня не заносило в сторону и не било об стены. Следующая задача состояла
в том, чтобы достать ключ, вставить его в замок и открыть дверь.
   Я достал ключ, вставил его в замок, но ключ не поворачивался. Я стоял
и обижался, напряженно глядя на дверь. И вдруг увидел печать, а на печа-
ти пломбу, как на ценной бандероли. Я потянул за пломбу, чтобы  ее  сор-
вать, но вместе с пломбой подалась и дверь.
   Комната была моя. Занавески мои. Диван мой. Но одеяло чужое. Под оде-
ялом спал Пашка Самодеркин.
   Что бы это значило? Скорее всего, Шурочка подала в ЖЭК на расширение,
и ей сказали: "Подумаем". А пока они думали, Шурочка въехала явочным по-
рядком.
   Других спальных мест в комнате не было. Значит, надо было  освободить
старое или соорудить новое. Будить Пашку мне было жалко. Я решил перено-
чевать на шкурах, как дикарь, разложив их на полу.
   В прошлом году, в деревне, где-то в самой середине страны, я купил  у
старика крестьянина шесть дубленых шкур по пять рублей за каждую. Я  хо-
тел пошить себе модный дубленый тулуп. Но шкуры эти нигде не  принимали.
Они были выделаны не фабрично, а кустарным способом. От них воняло  коз-
лом и хлевом в такой концентрации, что если пробыть в этом тулупе  день,
то к концу дня можно угореть и потерять сознание.
   Носить эти шкуры нельзя. А переспать на них ночь  можно,  потому  что
они теплые и мягкие: две шкуры вниз, две шкуры сверху, одну под  голову,
и еще одна - лишняя. А утром уже можно будет представиться своим соседям
- к их радости и огорчению одновременно.
   Шурочка посмотрит на меня и скажет: "Нахал". - "Но почему?  -  спрошу
я, оправдываясь. - Я же не виноват, что так  случилось".  -  "Так  могло
случиться только с тобой, и больше ни с кем".
   Мои шкуры лежали в чемодане. Чемодан - на шкафу. Я поднял руки и  по-
тянул на себя чемодан. Сверху лежали ракетки для бадминтона. Они поехали
и упали на пол.
   Пашка Самодеркин торопливо сел. На фоне окна определились его  голова
и оттопыренные уши. Я инстинктивно присел на корточки и подогнул  голову
к коленям.
   - Мама! - громко сказал Пашка.
   Он скинул ноги с дивана и побежал из комнаты. Следом за ним вился его
страх. Я заразился Пашкиным страхом, распластался на полу и влез под ди-
ван.
   Диван был низкий. Под ним могла уместиться только  собака,  и  то  не
крупная, типа спаниеля. Тем не менее я втиснулся между  полом  и  днищем
дивана. Лежал, свернув голову в сторону, чтобы удобнее было дышать.  Фа-
совым положением плеч и профильным головы я напоминал себе  фараона  или
рядового древнего грека, каким его рисуют на фресках.
   Я мог бы, в конце концов, стать за шкаф или за портьеру, чтобы не ис-
пытывать таких явных неудобств. Я мог  бы  не  прятаться  вообще.  Но  я
представил себе, как сейчас, держась за руки, явятся Пашка и  Шурочка  и
увидят среди ночи представителя того света. Прежде чем понять, они испу-
гаются и заорут дуэтом, и я окажусь автором испуга и слез.
   Раздалось мягкое шуршание шагов.
   - Да нет тут никого, - сказала Шурочка и зажгла свет.
   Ракетки от бадминтона валялись на полу.
   - Ну что ты испугался, дурачок...
   Шурочка и Пашка сели на диван, и я увидел перед собой четыре пятки. У
Пашки пятки были узенькие, нежножелтые, над щиколотками поднималась  пи-
жама. Шурочкины пятки были скрыты шерстяными носками. В  ней  помещалась
какая-то простуда, и она все время ходила в шерстяных носках.
   - Тебе приснилось, - сказала Шурочка.
   - Нет. Я видел. Вот правда. Пролетела какая-то птица... У  меня  даже
ветер над лицом...
   Пяточки взметнулись и пропали. Носки тоже  исчезли.  Значит,  Шурочка
уложила Пашку и легла с ним рядом.
   - Ты не уйдешь? - спросил Пашка.
   - Не уйду.
   - Только не выключай свет. Ладно?
   - Ладно.
   - И сама не уходи.
   - И сама не уйду. А у тебя волосы пахнут знаешь чем?
   - Чем?
   - Они у тебя пахнут нагретыми перышками. А сам ты пахнешь ландышем.
   - А я стишок сочинил, - сказал Пашка. - "Грека сунул руку в реку,  ну
а раку хоть бы хны. Грека прыгнул прямо в реку, рака цапнул за штаны".
   - Кто кого цапнул? - не поняла Шурочка.
   - Рак грека, - объяснил Пашка. - Неужели не понятно?
   Они ворковали, журчали, проговаривали какую-то  муру,  которая  обоим
казалась значительной. Комната плавала и парила в нежности. Эта нежность
давила мне на грудь. Я почувствовал себя сиротливо,  захотелось  к  моей
маме.
   Когда, будучи взрослым, я иногда жил с ней под  одной  крышей,  когда
она перебиралась ко мне со своим внутренним миром,  у  меня  было  такое
ощущение, что в моей комнате - лошадь с телегой, груженной дровами.  Она
занимает всю площадь, и, чтобы как-то передвигаться, ее  надо  обходить.
Это неловко, а главное, - непонятно зачем.
   Сейчас мне захотелось сию же секунду вылезти из-под пыльного  дивана,
выйти из дома. Доехать до Савеловского вокзала, сесть  не  электричку  и
сойти на нужной станции. Постучать в знакомую дверь и уткнуться в родное
тепло. Мама нальет мне в тарелку горячий фасолевый суп, сядет напротив и
начнет изводить меня: и не тот я, и не там, и не с теми... Но что бы она
ни говорила, звук ее голоса будет обозначать только одно: меня любят...
   Стало тихо. Пашка засыпал, умиротворенный. Я тоже закрыл глаза, и ме-
ня будто за волосы потащило в сон. Шурочка встала. Я испугался, что сей-
час она увидит два башмака, надетых на чьи-то ноги. Но Шурочка ничего не
заметила. Выключила свет и тихо ушла.
   Я полежал еще минут десять, преодолевая сон. Потом стал двигаться  по
пять-шесть сантиметров за  одно  движение.  Я  осторожно  вытеснил  себя
из-под дивана. Потом осторожно поднял себя на ноги. Постоял  и  пошел  к
двери. До двери было шесть шагов. Я сделал их за восемнадцать минут,  по
три минуты на шаг. Я шел, как по минному полю, осторожно  выверяя,  куда
поставить ногу, и распределяя тяжесть так, чтобы не скрипел пол. Когда я
вышел на лестничную клетку, я почувствовал такое же  облегчение,  какое,
наверное, испытывает космонавт, когда после перегрузок попадает в состо-
яние невесомости.
   - Ты чего приехал? - спросила мама.
   Она стояла в платье, сшитом из легкого узбекского шелка, хотя к узбе-
кам не имела никакого отношения. Фасон своих платьев она не меняла в те-
чение всей жизни. Она всегда шила прямые платья с английским воротничком
и на пуговицах. И узбекское платье тоже было с английским воротничком  и
тоже на пуговицах. Я понял: она ничего не знает о рейсе 349 Москва - Ад-
лер.
   - Что-нибудь случилось? - испугалась мама.
   - Случилось, - сказал я. - Соскучился.
   - Этот Петр такой противный, - зашептала мама, оглядываясь на  дверь,
ведущую в комнату. - У него такая рожа, будто  ему  всунули  за  шиворот
кактус.
   В прихожую вошла Елена. Мама тотчас замолчала. Елена была  бледная  и
вымороченная. Никаких следов счастья не читалось. В  глубине  дома  орал
ребенок.
   - Мальчик? - спросил я.
   - Девочка, - ответила Елена. - Светка.
   Пока я до них добирался, я протрезвел и отупел,  и,  честно  сказать,
мне было безразлично: мальчик или девочка.
   - Поздравляю. - Я обнял сестру.
   Когда-то в детстве она любила меня как бешеная. Теперь она так же лю-
била своего Петра. Она умела любить только кого-то одного.  Главное  для
нее - вкладывать свою преданность. Чтобы был  объект,  куда  можно  было
вкладывать.
   Ребенок продолжал орать с той же громкостью и в  тех  же  интонациях,
будто в него, как в счетную машину, была вложена заданная программа.
   - Иди покорми! - приказала мама.
   - Не пойду! - упрямо отказалась сестра.
   - Представляешь, ребенок орет с десяти часов вечера, а они  не  хотят
его кормить. У него же легкие разорвутся.
   - Не разорвутся, - сказала Елена. - Детям полезно орать.
   Мама с оскорбленным видом пошла на кухню, а я двинулся в комнату зна-
комиться с племянницей.
   - Понимаешь, она перепутала день с ночью, - объяснила Елена.  -  Днем
спит, а ночью есть просит. Если я буду ее кормить по ночам, рефлекс зак-
репится, и тогда все! Конец жизни! Я должна буду подстраиваться  под  ее
режим.
   Мы подошли к коляске. Племянница родилась недавно. Ей еще  не  купили
кровать, и она временно жила в коляске. Личико у нее было темное от нап-
ряжения и двигалось, как резиновое.
   - А сколько она будет орать? - спросил я.
   - Пока не поймет, что по-другому не будет.
   Из смежной комнаты появился Петр. Он был одет. Должно быть, не ложил-
ся. Весь дом находился под террором нового человека, который хотел пере-
иначить сутки по собственному усмотрению.
   Выражение лица у Петра было немножко напряженное и высокомерное.  Ка-
залось, он действительно носил под рубашкой кактус и постоянно прислуши-
вался к неприятным ощущениям.
   Петр не был ни талантлив, ни полуталантлив. Это был человек долга,  и
он всегда исполнял свой долг. Мне с ним становилось несколько скучно.  А
ему было, видимо, скучно со мной.
   - Ты загорел, - заметил Петр, чтобы как-то проявить ко мне свое  вни-
мание.
   - Я был на юге.
   Петр опустил глаза чуть вниз и чуть в сторону, и по его лицу я понял:
с каким удовольствием уехал бы он на юг от крика, от  тещи  и  от  жены.
Елена коротко глянула на Петра, и я увидел: она это поняла.  Она  любила
его и слышала все, что в нем происходит.
   Петр с испугом посмотрел на Елену. Он понял, что она поняла, и  испу-
гался, будто его поймали за руку в чужом кармане.
   - Может, действительно покормишь? - спросил Петр, как  бы  выдергивая
руку из чужого кармана и пряча ее за спину.
   - Нет, - жестко ответила Елена, и слезы навернулись у нее на глаза.
   Я решил взять племянницу на руки и покачать.
   - Не трогай! - Елена предупредила движение моей приедешь души и  про-
тянутых рук. - Ты добренький, и уедешь. А она мне на голову сядет.
   Я смотрел в коляску на маленького упрямого  человечка,  запеленатого,
как рыбка.
   Если бы у нас с Микой был ребенок, он оттянул бы Мику на себя и осво-
бодил ее от меня. Мы были бы вместе и врозь - идеальный вариант.  И  на-
верное, права была она, а не я.
   - А я чуть было на самолете не разбился, - сказал я.
   Я ожидал, что после моего сообщения все заломят руки и зарыдают.  При
чем зарыдают дважды: один раз от ужаса, что я мог  погибнуть,  а  другой
раз от радости, что я остался цел. Но Елена молчала, углубленная в себя.
   Будто не слышала.
   - Я чуть не разбился, - повторил я.
   - Но ты же стоишь... - отозвался Петр.
   - Я не говорю, что я разбился. Я говорю: "Чуть не разбился".
   - Мы ходим по тротуару, а машины - в метре от нас.
   Значит, мы тоже чуть не попадаем под машину, - сказала Елена.
   Она отвечала мне, а продолжала молча переругиваться с Петром.
   Я пошел к маме на кухню. На столе стоял не фасолевый суп, а тарелка с
холодцом. Холодец был прозрачный, с островками желтка. Я хотел сесть  на
табуретку, но мама выдернула ее из-под меня.
   - Не видишь, пеленки? А ты с грязными штанами.
   Неизвестно, где сидел...
   Я пересел на другую табуретку.
   Мать всегда любила меня больше, чем Елену, потому что я был похож  на
отца. А сейчас родилась Светка и полностью вытеснила меня из ее жизни. Я
большой. Не путаю день с ночью. Не требую ежесекундного присутствия. Те-
перь маме достаточно знать, что со мной все в порядке, - и она может об-
ходиться без меня годами и десятилетиями. Я сам ее к этому приучил.
   И вдруг, ни с того ни с сего, а скорее от нервного переутомления, па-
мять явила мне двух лошадей на крутом берегу пруда. Вечерело. Они стояли
с опущенными шеями и полностью отражались в зеркале пруда.  Мы  с  Микой
остановились на другом берегу. Она положила свою голову мне на плечо. Мы
смотрели на лошадей. А лошади на нас. Мы стояли по разные стороны  пруда
и смотрели друг на друга.
   Я встал и подошел к раковине, чтобы набрать воды.  Мама  выхватила  у
меня кружку. На кружке был нарисован заяц.
   - Это детская. Я ее ошпарила.
   Светка вдруг замолчала. Может, устала. А, может, действительно  поня-
ла, что иначе не будет. День всегда будет днем, а ночь ночью.
   Елена, осторожно ступая, вошла в кухню. Мы сидели и напряженно ждали,
что Светка сейчас снова заорет и будет казнить своей беспомощностью.
   - Этот Петр ленивый, как черт, - сказала мне мама. - Целыми  вечерами
сидит и газету читает.
   - Но ведь все мужчины такие! - заступилась Елена. -  Что  ты  к  нему
пристаешь?
   Мама сидела и копила обиду. Она приехала в дом Елены,  чтобы  тратить
на нее свою жизнь, а та не ценила. И еще я видел: мама ревновала Елену и
в самой глубине души хотела отвадить ее от мужа. И вместе с тем она  хо-
тела, чтобы Елена была счастлива.
   - Он такой жадный, - сказала мне мама. - Дает сто пятьдесят рублей  в
месяц, и все. Как хочешь, так и крутись.
   - А где он тебе больше возьмет? Что он, воровать пойдет?
   - Он хочет, чтобы я вкладывала свою пенсию.
   - Да ничего он не хочет.
   - У него рожа, будто он ее отлежал, - добавила мама, исчерпав все ар-
гументы.
   - Вот видишь! - сестра повернула ко мне настроенное лицо.
   - Я пойду!
   Я торопился уйти, пока Светка молчала. Мне было бы  совестно  уходить
из дома, где плачет ребенок.
   - Как это: пойду... - удивилась мама. - А зачем же ты приехал?
   - Соскучился, - повторил я. - Дай мне ключи от твоей комнаты.
   - Зачем?
   - Хочу взять "Справочник машиностроителя".
   - А зачем тебе справочник?
   - Как зачем? Я же все-таки инженер.
   - Ты хочешь уйти из ансамбля?
   Появился Петр. Кухня превратилась в электрическое поле  с  разнозаря-
женными частицами, которые сталкиваются.
   Когда я уходил, мама сунула мне в карман апельсин. Ей  неудобно  было
дать мне апельсин открыто, потому что она жила на средства  Петра  и  не
вкладывала свою пенсию.
   Апельсин оттопыривал карман, и я чувствовал себя так, будто я его ук-
рал.
   Я попрощался. Елена накинула шаль и вышла меня проводить.
   Когда мы были маленькие и вместе ходили в  школу,  Елена  носила  мой
портфель, потому что я рос слабым. Мама делала  нам  разные  бутерброды:
мне с колбасой или сыром, а Елене просто посыпала сахарным песком и  по-
ливала сверху водичкой, чтобы песок  не  рассыпался.  Однажды  во  время
большой перемены Елена обнаружила у себя бутерброд с яичницей. Она дога-
далась, что мама перепутала, и не съела его, а  отнесла  мне  на  другой
этаж.
   - Простудишься, - сказал я и поцеловал сестру в щеку.
   - Понимаешь... Она все время недовольна. Петра это раздражает, ему не
хочется быть дома. Я вижу, он уже не делает разницы между  нею  и  мной.
Ему уже все равно, что она, что я...
   - А ты не обращай внимания, - посоветовал я.
   - Я не могу не обращать внимания. Я все время зажигаюсь об  нее,  как
спичка о коробок. Я устала...
   Солнце выступило под соснами. Оно было нежно-пламенное, молодое, буд-
то только что проснулось.
   - А я никому не нужен, - сказал я Елене.
   - Понимаешь... она все время талдычит: он жадный, он ленивый... Пусть
даже она права, но скажи - зачем мне это знать?
   - Я никому не нужен. Никому.
   - Но ведь и тебе никто не нужен.
   Солнце оторвалось от сосен, медленно плыло, чтобы в срок  поспеть  на
середину неба.
   - Ну, я пойду...
   - Приезжай, - попросила Елена.
   Она была покрыта шалью, как печалью, и уходила с печалью на плечах.
   Я пошел по тропинке. Зелень была яркая и юная.
   Я поднялся на дощатый перрон и стал ждать электричку. Неподалеку  го-
рели на солнце маковки церкви. Говорят, здесь жил какой-то патриарх.
   "Интересно, - подумал я, - заснула ли Светка или только  отдохнула  и
принялась за старое с новыми силами? А Елена стоит над коляской с камен-
ным лицом и не хочет понять свою дочь. А над Еленой - ее мать,  которая,
в свою очередь, не хочет понять свою дочь". Что требовать  от  посторон-
них, когда даже самые близкие люди не умеют почувствовать друг друга.
   Подошла электричка. Я зашел в вагон и сел на свободное место,  спиной
по ходу поезда. Вагон был почти полон. Люди ехали на работу.
   Напротив меня сидела десятилетняя девочка с мамой. Девочка смотрела в
окно, и в ее светлых глазах отражались деревья, дома, небо.  Глаза  были
пестрые и разные, в зависимости от того, что было за окном. Женщина тоже
смотрела за окно, но не видела ничего. В ней спала душа.
   Я снова вспомнил Светку и подумал: дети плачут до определенного  воз-
раста, а потом начинают задавать вопросы. Далее они  перестают  задавать
вопросы вслух и задают их только себе. И плачут тоже про себя.
   Если сейчас, например, поставить в вагон аппарат, который  улавливает
и усиливает звук, - таким аппаратом записывают разговор рыб, - то  выяс-
нится, что вагон набит плачем и вопросами. Люди плачут  и  спрашивают  с
сомкнутыми губами.
   Я сошел в Москве и пересел на метро. Я перемещал свое тело из  элект-
рички в метро, из метро в автобус. И все ехал и ехал,  как  грека  через
реку.
   Автобус остановился. Шофер выпрыгнул из кабины и ушел. Я тоже  вышел,
огляделся и увидел здание аэропорта.
   Зачем я сюда приехал? Может, я хотел успеть на  свой  рейс  и  боялся
опоздать...
   Я вошел в помещение аэропорта. Поднялся на второй этаж. Сел в кресло.
Кроме меня в зале ожидания был еще один  человек,  с  усами  и  в  такой
большой кепке, что она вполне могла бы служить посадочной площадкой  для
вертолета.
   У подножия Кикиморы выстроилась недлинная шеренга. Здесь все мои род-
ные по крови и близкие по духу. Я иду вдоль  шеренги  и  вручаю  каждому
длинную палку, типа ручки от швабры. К палке прибита гвоздем пустая кон-
сервная банка, в банку положен чулок, смоченный в  бензине.  Я  поджигаю
чулок, образуется буйный факел.
   Я вручаю каждому по факелу, и они молчаливой цепочкой поднимаются  на
Кикимору.
   Я отхожу в сторону и смотрю, как они медленно идут мимо меня.
   Вот мама.
   - Мама, - кричу я, - живи всегда?
   - Ладно, - соглашается мама.
   Вот Мика.
   - Мы скоро постареем, и все уладится само собой. Ты потерпи  меня,  -
прошу я.
   - А ты меня, - говорит Мика.
   Вот мой ансамбль с Галей во главе.
   - Идем с нами! - кричат они.
   - Зачем я вам нужен?
   - Мы не можем без тебя жить!
   Вот дети: Антон, Вадик, Пашка Самодеркин и еще какой-то плохо  одетый
знакомый мальчик.
   - Смотрите под ноги! - кричу я.
   Но они идут, эгоистичные, как все дети, и смотрят вверх, на огонь.
   Вот иностранцы.
   - Дай мне руку, - просит старик. - Мне страшно.
   Я встал в цепочку и протянул ему руку.
   А с другой стороны знакомый, плохо одетый мальчик протянул руку  мне.
Я вглядываюсь в него и узнаю себя маленького. Он тащит меня вверх,  и  я
иду за своим собственным детством.
   - А я вас узнала.
   Я поднял голову. Надо мной стояла царевна-лягушка.
   На ней была сиреневая атласная кофта и серая юбка. Она только шла  на
работу и еще не успела надеть рабочий халат.
   - Я сначала вас не узнала, а потом вспомнила. Но вы уже убежали...
   Она была еще красивее, чем я думал, но понравилась мне меньше, чем  в
первый раз. Я от нее отвык.
   - Вы что-то путаете... - заподозрил я.
   - Вы Климов? - спросила она, решительно глядя мне в лицо.
   - Климов. А вы откуда знаете? - искренне удивился я.
   - Так вы же трубач! Из ансамбля. Я видела вас в ресторане. У  меня  и
пластинка дома есть...
   - Вам нравится?
   - Ге-ни-аль-но! - Она потрясла стиснутыми кулачками, потому что  вос-
хищение не умещалось в ней. - Гениально, - повторила она  безапелляцион-
но, как бы отстаивая бесспорную истину.
   Мне даже захотелось ей поверить.
   - У тебя есть кто-нибудь? - спросил я.
   - Сейчас нет.
   - Хочешь, я буду у тебя?
   Она вдруг притихла, стала серьезной. Смотрела на меня с недоверием  и
одновременно с надеждой. Я был новый, следующий человек в  ее  жизни,  а
новые люди - это новые надежды.
   Я встал, положил руки на ее плечи. Но ладоням скол