зыкальной литературе.
   Гонорская - округлая и широкая в талии, как рыба камбала.  Если  меня
когда-нибудь постигнет такая талия, я просто буду срезать с нее куски.
   Лариска с Гонорской держались друг за дружку, но не танцевали, а сто-
яли на месте и цепляли ногами. Им, наверное,  обеим  казалось,  что  они
танцуют. Их неподвижность особенно бросалась в глаза на движущемся фоне.
   Потом Лариска отделилась от Гонорской, нашла меня глазами и  ринулась
в мою сторону, прорезая толпу, как ледокол "Ермак".  Лицо  у  нее  стало
совсем маленькое, все ушло в глаза. А глаза - огромные, почти черные  от
широких зрачков.
   - Ты знаешь, что мне сказала Гонорская?
   Я должна была спросить: "Что?" Но я молчала, потому что знала: Ларис-
ка и так выложит.
   - Она сказала, что Игнатий не женится никогда.
   Ни на ком.
   - Почему?
   - Потому что он выжженное поле, на котором ничего не взрастет...
   Я ничего не поняла.
   - Представляешь? Какое счастье! Теперь он никому не достанется,  а  я
его еще больше буду любить!
   Лариска закусила губу. Ее брови задрожали, и из глаз в три ручья хлы-
нули несоленые, легкие, счастливые слезы.
   К нам пробрался киноартист.
   - Танго... - интимно сказал он Лариске, и в его исполнении это  слово
звучало особенно томно и иностранно.
   - Да отвяжись ты, чеснок! - выговорила Лариска и помчалась куда-то  к
выходу, победно полыхая красным и белым, будто факел, зажженный от кост-
ра любви.
   Киноартист профессионально скрыл свои истинные чувства, спокойно пос-
мотрел на меня и спросил:
   - Хочешь, спляшем?
   Я положила руку с куцыми ногтями пианистки на его плечо и двинулась с
места.
   Было тесно и душно. Меня толкали в бока и в спину. Я была  неповорот-
лива, как баржа, а танго тягостное и бесконечное, как ночь перед  опера-
цией.
   Игнатий сидел выше всех, среди своих барабанов, и  над  его  стройной
макушкой мерцал нимб его непостижимости.
   Прошло тринадцать лет.
   Я стала тем, кем хотела: окончила Московскую консерваторию, стала ла-
уреатом всех международных конкурсов  и  объездила  весь  мир.  Не  была
только в Австралии.
   Лариска тоже стала тем, кем хотела: вышла замуж за военного инженера,
москвича, родила троих детей. Инженер демобилизовался, и теперь они  жи-
вут в Москве.
   Я с ней не вижусь, как-то не выходит. Знаю только, что ее новая фами-
лия Демиденко и живет она на проспекте Вернадского.
   Однажды я получила из нашего училища письмо с приглашением на юбилей.
Оно начиналось так: "Уважаемая Тамара Григорьевна!"
   Видимо, в конверт с моим адресом вложили письмо Тамаре, той,  что  на
первом месте по красоте. Значит, мое письмо попало к ней.
   Я долго смотрела на конверт, на письмо, потом ни с  того  ни  с  сего
оделась, вышла на улицу, взяла в Горсправке Ларискин адрес и  поехала  к
ней домой.
   Ларискин дом был девятиэтажный, стоял возле искусственных прудов.
   Дверь отворила Лариска.
   Она была красива, но иначе, чем прежде. Время  подействовало  на  нас
по-разному: Лариска раздалась в плечах и в бедрах, а я, наоборот, съежи-
лась, как говорят мои родители, удачно мумифицировалась.
   Мы узнали друг друга в ту же секунду и не могли двинуться с места.  Я
стояла по одну сторону порога, Лариска - по другую, обе  парализованные,
с вытаращенными глазами, как будто нас опустили в ледяную воду.
   Потом Лариска перевела дух и сказала:
   - Ну, ты даешь!
   Я тоже очнулась, вошла в прихожую, сняла шубу. И все вдруг стало лег-
ко и обыденно, как будто мы расстались только вчера или даже сегодня ут-
ром.
   В прихожую вышла девочка лет восьми, беленькая, очаровательная.
   - Это моя дочь. А это тетя Кира, - представила нас Лариска.
   - Тетя Кира, вы очень модная! - сказала мне девочка  и  обратилась  к
матери: - Дай мне рубль!
   - Зачем?
   - Я должна сходить в галантерею, у нашей учительницы завтра праздник.
   - Сделаешь уроки, потом пойдешь! - распорядилась Лариска.
   Средняя дочь была в детском саду, или, как выразилась  Лариска,  ушла
на работу.
   Младшая девочка спала на балконе, ей было пять месяцев. Лариска  ска-
зала, что вчера она научилась смеяться и целый день смеялась, а  сегодня
целый день спит, отдыхает от познанной эмоции.
   - Еще будешь рожать? - спросила я.
   - Мальчишку хочется, - неопределенно сказала Лариска.
   - А зачем так много?
   - Из любопытства. Интересно в рожу заглянуть, какой получится.
   - Дети - это надолго, - сказала я. - Всю жизнь будешь им в рожи  заг-
лядывать, больше ничего и не увидишь.
   - А чего я не увижу? Гонолулу? Так я ее по телевизору посмотрю. В пе-
редаче "Клуб кинопутешествий".
   - А костер любви? - спросила я.
   - Я посажу вокруг него своих детей.
   Лариска достала вино в красивой оплетенной бутылке, поставила на стол
пельмени, которые она сама приготовила из трех сортов мяса. Пельмени бы-
ли очень вкусные и красивые.
   - Все деньги на еду уходят, - сказала Лариска. - Мой муж  сто  килог-
раммов весит...
   - Такой толстый?
   - У него рост - метр девяносто шесть, так что килограммы не  особенно
видны. Вообще, конечно, здоровый... - созналась Лариска.
   - А чем он занимается?
   - Думаешь, я знаю?
   Лариска разлила вино.
   - За что выпьем? - Она посмотрела на меня весело и твердо.
   - За Игнатия!
   - Да ну...
   - Что значит "да ну"! Собиралась плыть до него, как до Турции.
   - Ну и доплыла бы, и что бы было? - Лариска поставила  на  меня  свои
глаза.
   Вошла девочка с тетрадью.
   - У меня "у" не соединяется, - сказала она.
   Лариска взяла у нее тетрадь.
   - Ты следующую букву подвинь поближе.
   Девочка смотрела на меня.
   - Да куда ты смотришь? Сюда смотри! Видишь, хвостик от "у"? Он должен
утыкаться прямо в бок следующей букве. Поняла?
   Девочка взяла тетрадку и кокетливо зашагала из комнаты.
   - Гонорскую помнишь? - спросила я. - Вышла замуж за Игнатия.
   Лариса опять поставила на меня  свои  глаза  и  держала  их  долго  -
дольше, чем возможно. Потом выпила полстакана залпом, будто  запила  ле-
карство, и пошла из комнаты.
   - А ты почему развелась? - крикнула Лариска.
   - Профессия развела! - крикнула я. - Я ведь все время играю, на семью
времени не остается.
   - Разве нельзя и то и это?
   - Может, можно, но у меня не получается.
   - Ну и дура! - сказала Лариска, возвратившись с  кофе.  -  Подумаешь:
Франция, Америка... А заболеешь - стакан воды подать некому.
   - Это да... - согласилась я.
   - Французы послушают твой концерт, похлопают и  разойдутся  каждый  к
себе домой. А ты - в пустую гостиницу. Очень интересно!
   Лариска села к столу и снова разлила вино по стаканам.
   - За что?
   - За рараку! - сказала я.
   Вошла девочка, протянула Лариске тетрадку.
   - Я тебе покажу галантерею! - заорала Лариска  напряженным  басом.  -
Только об этом и думаешь! Никуда не пойдешь!
   Она хлестнула девочку тетрадкой по уху, смяв тетрадь. Девочка втянула
голову, дрожала ресницами и не отрываясь смотрела на меня. Ей было тяжко
терпеть унижение при посторонних.
   На балконе проснулся и закряхтел ребенок, не то засмеялся, не то зап-
лакал.
   - Я пойду, - сказала я и встала.
   Лариска отшвырнула старшую дочку и вышла  со  мной  в  прихожую.  Два
красных пятна расцвели на ее щеках.
   - Будешь за границей, привези мне парик, - попросила Лариска. -  При-
чесаться некогда с этими паразитами!
   Больше мы не виделись.
   Через восемь месяцев я уехала в Австралию.
   В Австралии все было абсолютно так же, как и в других странах:  сцена
- моя рабочая площадка. Приподнятые лица.  Преобладающие  цвета  -  чер-
но-белые. Хрустальная люстра, сверкающая всеми огнями,  существующими  в
спектре.
   Я сначала все это вижу, потом не вижу. Сосредоточиваюсь на клавишах и
жду, когда во мгле моего подсознания золотой точкой вспыхнет рарака и  я
разожгу от нее свой костер. Потом я обливаюсь керосином и встаю  в  этот
костер, чтобы он горел выше и ярче. А незнакомые люди с приподнятыми ли-
цами сидят и греются возле моего костра, притихшие и принаряженные,  как
дети.
   Австралийцы долго хлопали. Я долго кланялась.
   А дальше все было так, как предсказывала Лариска: австралийцы  встали
и разошлись по домам. А я поехала в гостиницу и легла спать.


   ПИРАТЫ В ДАЛЕКИХ МОРЯХ

   Для технического проекта число единиц оборудования  подсчитывают  от-
дельно по номенклатуре и каждому типоразмеру...
   Я стал думать, как перевести на английский язык  "типоразмер",  но  в
это время в мою дверь позвонили.
   Я отворил дверь и увидел соседку с девятого этажа  по  имени  Тамара:
Тамара сказала, что завтра в девять утра ей необходимо быть в больнице и
чтобы я ее туда отвез.
   Мне захотелось спросить: "А почему я?" С Тамарой  мы  живем  в  одном
подъезде, но встречаемся крайне редко, примерно раз в месяц возле почто-
вого ящика. У меня квартира номер 89, а у Тамары 98, и  почтальон  часто
бросает мою корреспонденцию в Тамарин ящик. И наоборот.  Это  единствен-
ное, что нас связывает, и совершенно неясно - почему в больницу с  Тама-
рой должен ехать я, а не ее муж.
   - А почему я? - спросил я.
   Тамара задумалась, обдумывая мой вопрос, потом подняла на меня  глаза
и спросила:
   - Значит, не повезешь?
   Я смутился. Я понял: если я сейчас скажу "нет", Тамара  повернется  и
уйдет, а у меня будет нехорошо на душе и я не смогу работать. Как  нерв-
ный человек, я услышу Тамарины претензии, я стану мысленно на них  отве-
чать и пропущу время, в которое я засыпаю, а потом не смогу его догнать.
Я начну гулко вздыхать и думать. Причем думать  не  впрок,  например  на
завтра, а задним числом.
   Я продумаю уже произнесенные слова и уже совершенные поступки. На все
это уйдет ночь, следующий день, выброшенный из работы, плюс полкилометра
нервов. А на то, чтобы отвезти Тамару в больницу и вернуться, уйдет  два
часа. Два часа плюс ощущение нравственного комфорта.
   - Пожалуйста, - сказал я. - Я отвезу.
   - В восемь тридцать. Внизу, - уточнила Тамара и ушла.
   Я совершенно не умею отказывать, если меня о чем-то просят. В медици-
не это называется: "гипертрофия обратной связи". Это значит: в общении с
другим человеком я полностью ставлю себя на место партнера и  забываю  о
своих интересах.
   Очень может быть, что в моем роду  какой-нибудь  далекий  предок  был
страшный хам. И моя деликатность  -  это  как  бы  компенсация  природе,
действующей по закону высшего равновесия. Я плачу природе долг за своего
предка.
   Я лег спать и скоро заснул с ощущением нравственного комфорта. А  Та-
марин муж, должно быть, заснул возле толстой и красивой Тамары с  ощуще-
нием нравственного дискомфорта и человеческой несостоятельности. Больни-
ца находилась у черта на рогах. Я притормозил машину возле вывески.
   - Пойдем со мной! - велела Тамара.
   - Я лучше тебя здесь подожду, - уклонился я. - Я боюсь.
   - Значит, тебе страшно, а мне нет.
   - А зачем ты сюда приехала? - спросил я.
   - Мне надо исключить, - хмуро ответила Тамара.
   - А в другом месте нельзя исключить?
   - Здесь специалисты лучше.
   Тамара вылезла из машины и пошла к каменной широкой лестнице. Я запер
машину и поплелся следом за Тамарой, как Орфей за Эвридикой.
   Мы вошли в вестибюль.
   Тамара взяла в регистратуре какую-то карточку, потом села в  какую-то
очередь и посадила меня возле себя. Я хотел спросить: долго ли надо  си-
деть, но постеснялся такого житейского вопроса  на  таком,  в  сущности,
трагическом фоне.
   - Почему муж с тобой не поехал? - спросил я.
   - А я и не хочу, чтобы он ехал. Я от него скрываю.
   - Почему?
   - Муж любит жену здоровую, брат сестру богатую...
   - Это если муж и брат - гады, - сказал я с убеждением.
   - Почему гады? Нормальные люди. Это нормально.
   - Если это нормально, то это ужасно...
   Тамара промолчала.
   Против меня у другой стены сидел старик. Старик громко  шутил  и  сам
смеялся своим шуткам. Его оживления никто не разделял. Люди были брошены
в одиночество, как в океан, плыли в нем, хлебая волны, и не видели  дру-
гого берега. Старик пытался демонстрировать силу духа.  Ему  не  верили.
Смотрели серьезно и осуждающе.
   Я взял Тамару за руку. Она положила голову мне на плечо.
   - Дура я, - сказала Тамара.
   - Почему?
   - Все свою диссертацию кропала. "Гальваномагнитный эффект в  кристал-
лах германия". Катька - двоешница, у Левки - вторая жизнь. Я здесь.  Вот
тебе и эффект...
   - Но человек должен куда-то стремиться.
   - Ты правильно живешь. Никуда не лезешь. Вот ты и здоров.
   - Почему не лезу? - обиделся я. - Я - переводчик первой категории.
   Тамара хмыкнула. Ход ее мыслей был таков: технические переводчики пе-
реводят информацию с одного языка на другой.  А  сумма  знаний  остается
прежней. Она же, Тамара, создает новую сумму знаний, и, значит, ее жизнь
объективно дороже, чем моя. Однако моей бесполезной жизни ничто не угро-
жает и так далее...
   - Ты тоже здорова, - сказал я. - Посмотри на себя в зеркало. Вот иск-
лючишь, и пойдем домой. Можем даже бутылку выпить.
   - Ты понимаешь, Дима... эта  наука  -  она  застит  весь  свет.  Ведь
по-настоящему больше ни о чем не думаешь. Ничего не видишь. Утром  вско-
чишь, съешь, что под руку подвернется, - и бежать.  Вечером  примчишься,
перехватишь, чтобы с голоду не помереть, - и  за  машинку.  Ешь,  только
чтобы загрузить в себя топливо. Ходишь, только чтобы перемещать себя  во
времени и пространстве. А все мысли там... Как у Мцыри, помнишь? "Я знал
одной лишь думы власть, - одну, но пламенную страсть: она, как червь, во
мне жила, изгрызла душу и сожгла..."
   - Только так и можно что-то сделать, - сказал я. - Это же счастье.
   - Может быть. Но как мы себя обворовываем... Ведь можно утром  встать
и - "Здравствуй, утро!" Борщ сварить, чтобы капуста хрустела.  Настоящий
борщ - это же симфония! Вечером придет муж: "Здравствуй, муж!"  Э...  Да
что там. Жжем себя во имя ложной цели. А понимаешь, когда уже...
   Тамара закрыла глаза и прислонилась затылком к стене.
   Веселый старик встал и пошел в кабинет. Следующая очередь была наша.
   В углу по диагонали сидела влюбленная пара: старик и старуха.  Поста-
ревшие Татьяна Ларина и Евгений Онегин. Но у них все было  без  сложнос-
тей: Татьяна написала Евгению письмо: "Я к вам пишу..." Евгений  получил
его, приехал и, вместо отповеди, сделал предложение. Ведь бывает и  так.
А теперь он заболел, а она сидела рядом и была по-своему счастлива отто-
го, что душа имеет приют даже в горе. А он чувствовал себя немножко  ви-
новатым за то, что сосредоточивает на себе внимание и отбирает  покой  у
любимого человека. На шее у него висел полосатый пижонский шарф, Евгений
и в 70 лет оставался верен себе. Они сидели рядышком, сплетя руки. Я по-
думал: "Здесь все будет хорошо. "Через страдания к радости".
   - А вы откуда приехали? - спросила молодая женщина, сидящая через Та-
мару. Ее губы были накрашены в шесть слоев.
   Тамара не ответила. Ей не  хотелось  общения.  А  женщине,  наоборот,
очень хотелось поговорить, но было не с кем.
   - А я из Донецка. Вы знаете, этот институт самый лучший в Союзе и да-
же в мире, сюда очень трудно попасть. Вы по блату?
   - Нет, - сказал я. - Законным путем.
   - А у вас из-за чего?
   Тамаре была неприятна моя общительность, но я не  могу  не  отвечать,
когда ко мне обращаются и на меня смотрят.
   - А у меня из-за вредного производства, - сказала женщина.
   - Надо уйти с производства, - посоветовал я.
   - Почему? - искренне удивилась женщина. - Другие же работают. Что,  я
лучше их?
   - Но вы же заболели...
   - Ну и что? Они все тоже заболели, - она окинула глазами зал.  -  Что
я, лучше их?
   Меня озадачила философия: "как все". Я  внимательно  смотрел  в  лицо
женщины. В это время подошла Тамарина очередь.
   - Пойдем со мной! - она схватила меня холодной рукой и повела в каби-
нет.
   Молодой серьезный врач что-то писал в  истории  болезни.  Молоденькая
медсестра хрюкала никелированными приборами.
   Врач поднял на нас глаза.
   - У нее в носу метастаз, - сказал я.
   - Сейчас проверим, - пообещал врач.
   - Ой! Хоть один веселый больной, - обрадовалась медсестра. - А то все
ходят... Э... э... - Она сделала мину, показала, как все ходят.
   Медсестре надоело подавленное настроение пациентов, в которое ей при-
ходилось погружать свой день.
   Тамара села на стул.
   Я вышел из кабинета и вернулся на прежнее место.
   - А я, например, и не собираюсь падать духом, -  сказала  женщина  из
Донецка. - Я с мамы пример собираюсь брать. У меня знаете какая мама?
   Я смотрел, внимая.
   - Она во время войны партизанам хлеб давала, так немцы ее дом  сожгли
с двумя детьми маленькими. А в самом конце войны она на мину  наступила,
ей ногу оторвало.
   Так она в сорок шестом году без ноги замуж вышла  и  меня  родила.  А
сейчас, когда со мной такой случилось, она сюда в Москву  приехала  меня
морально поддерживать. Я сейчас в Третьяковскую галерею  пойду...  Когда
еще теперь в Москву попаду...
   Из кабинета вышла медсестра, стала искать  кого-то  глазами.  Увидела
веселого старика и пошла к нему.
   - Надо еще немного полечиться, - сказала она, подходя.
   Старик поднялся ей навстречу. Глаза его напряглись и  лицо  полностью
перестало быть прежним. Такие напряженные и бессмысленные лица бывают  у
штангистов, когда они держат над головой непомерную тяжесть. Я не  знал,
что страх имеет такое же выражение.
   Я подошел к кабинету, заглянул в него.
   - Кто вас направил? - спрашивал врач у Тамары.
   - Районная поликлиника.
   - Делать им там нечего! Как будто у нас работы мало...
   Безобразие, в сущности...
   Тамара смотрела на врача влюбленным взором, и чем больше он возмущал-
ся, тем сильнее ей нравился.
   А врача, видимо, искренне раздражала Тамара, ее  пустяковая  болезнь,
ее груди и живот, похожие на три подушки.
   Тамара чмокнула врача в щеку, чего он совершенно не желал, и выскочи-
ла в коридор. Схватила меня за руку, и мы помчались в сторону гардероба.
Женщина из Донецка проводила нас глазами. Я улыбнулся ей виновато. Я был
виноват в том, что уходил, а она оставалась.
   Мы оделись и вышли на улицу. Тамара достала  два  апельсина.  Один  -
мне, другой - себе. Я стал сдирать кожуру зубами, и мой  рот  наполнился
душистой горечью.
   День был пасмурный, но сочетание неба и снега на крыше - прекрасно по
цвету.
   - Здравствуй, день! - крикнул я.
   - Ты чего орешь? - удивилась Тамара. - Встал и орет. Едем!
   Мы сели в машину.
   - К спекулянтке! - велела Тамара. - На улицу Вавилова.
   Обретя здоровье, ей захотелось красоты.
   Я привез Тамару на улицу Вавилова. Здесь она меня с собой не позвала.
   Тамара отсутствовала  час  или  полтора,  потом  явилась  с  какой-то
конструкцией на ногах, напоминающей каторжные колодки  периода  Смутного
времени. Не хватало только звенящих волочащихся цепей.
   Тамара села в машину. Оглядела свое приобретение.
   - Что это? - спросил я.
   - Колотырки. Как корова на копытах, - определила Тамара.
   - Удобно?
   - Ну что ты...
   - А зачем купила?
   - А черт его знает... Модно...
   - Сколько? - спросил я.
   - Не могу сказать. Стыдно. Совестно вслух произнести.
   - Зачем ты поддерживаешь рублем недостойные элементы нашего общества?
Это безнравственно.
   - Ты шутишь. А ведь это так.
   - Я не шучу.
   - Ты себе не представляешь: она со мной так разговаривает и держится,
как будто это я спекулянтка, а она ученый-физик. Я всю жизнь робею перед
нахалами.
   Я вывел машину из переулка. Выехал на главную улицу.
   По тротуару, полоща юбкой, шла цыганка с цыганенком на руках. На  но-
гах у нее были фетровые боты, на плечах - плюшевая рвань. Но  взгляд  ее
был устремлен куда-то сквозь людей и, как казалось,  был  объят  высоким
гордым помыслом.
   - Как бы я хотела когда-нибудь пройти вот так... - задумчиво  сказала
Тамара. - Ни от чего не зависеть: ни от жилья, ни от людей.
   - Хиппуй! - предложил я.