вылезая из-под Мишки  и  отряхиваясь.  -
Побег устроил? А я тебе, дурак, мороженое купил.
   Ефимов показал расплющенное мороженое.
   Поезд подрагивал на стыках рельсов. За окном плыли поля, леса, красо-
та средней полосы.
   И вдруг... В сказках обязательно присутствует "вдруг".
   Вдруг летчик услышал песню. Мелодия текла откудато с середины  поезда
и, казалось, летела вместе с ним во времени и пространстве.
   Летчик пошел на звук. Вышел в тамбур. Хотел перебраться в другой  ва-
гон, но дверь оказалась запертой. Он дернул раз, другой. Ничего не  выш-
ло. Стал трясти дверь.
   Выглянула проводница и сказала:
   - Заперто же...
   - А что делать? - спросил летчик.
   - Ничего не делать, - ответила проводница и скрылась в своем купе.
   Летчика не устраивала эта философия: ничего не делать. Он цепко огля-
делся по сторонам. Опустил окно. И вышел на крышу.
   Выпрямился во весь рост. Было упоительно лететь, но не вверх, а  впе-
ред. Красота средней полосы неслась теперь ему навстречу вместе с небом,
вместе с ветром. И, кажется, весь мир - тебе! Стоит только раскинуть ру-
ки!
   "Золотоискатель" оказался прав: хорошо быть молодым. Хорошо быть  мо-
лодым и ни от чего не зависеть: ни от случая, ни от обстоятельств, ни от
высоты, ни от смерти.
   Летчик прошел по крыше своего вагона и перескочил на следующий.  Вер-
нее, на предыдущий. Он переходил с вагона на вагон до тех пор, пока пес-
ня не оказалась под ногами. Тогда он лег на крышу, свесив голову,  ухва-
тился за раму открытого окна и нырнул в вагон.
   В вагоне летчик удостоверился, что песня течет из крайнего  купе.  Он
подошел, заглянул. В купе сидели Татьяна Канарейкина, "золотоискатель" и
еще один, незнакомый, в отечественных джинсах, с трубой на коленях.
   Пела Канарейкина. Остальные слушали.
   Искусство и вдохновение меняют человека. Это была не прежняя  девчон-
ка-подросток, настырная хулиганка, малолетняя преступница. Это была сама
Весна. Если бы Весна имела человеческий облик, то у нее были бы такие же
синие глаза, такие же  желтые  волосы  и  то  же  выражение  доверчивого
детства.
   Танька тоже узнала летчика, но песни не прекратила.  Не  существовало
такого, что могло заставить Таньку прерваться, когда ей хотелось петь.
   Летчик стоял и слушал, заражаясь и заряжаясь Танькиной песней,  потом
не выдержал, взял трубу, освободил ее от чехла, вскинул к  губам.  Замер
так на короткое мгновение и осторожно включился в песню как  второй  го-
лос: негромко и вкрадчиво.
   Из соседних купе стали сходиться люди. Останавливались молча, и  лица
у всех становились похожими.
   Чиж смотрел и слушал и не верил своим глазам и ушам.
   - Нет... - сказал он себе. - Этого не может быть...
   Поезд влетел в сумерки, и все предметы за окном слились в одну сплош-
ную черноту.
   Танька и летчик сидели за столиком вагона-ресторана. Народу было нем-
ного. На столе уютно светила настольная лампа. Стояли бутылка шампанско-
го, фрукты, мороженое, шоколадные конфеты с  орешками.  Просто  шикарная
жизнь. Жаль, что никто не видел. Из своих мог видеть  только  Козлов  из
девятого "Б", но Козлов не в счет.
   Все было как в мечте, но чего-то не хватало. Если бы понять: чего...
   - А вы тоже на смотр едете? - спросила Танька.
   - Нет. Я не народный талант. Я профессионал, - объяснил летчик.
   - Значит, я вам зря тыкву забивала...
   - Если бы не твоя тыква, пахать бы мне синее небо над Верхними  Ямка-
ми. Ты меня просто спасла.
   Танька сморгнула. Она ничего не поняла.
   - Когда я падал, то пережил такой ужас, что, пройдя через  него,  по-
нял: мне уже ничего не страшно. Оказывается, боязнь высоты  можно  выле-
чить только падением... Клин клином.
   Танька слушала, смотрела на летчика. Он был красивый,  но  чужой.  Ни
приласкать, ни обозвать, и говорит как-то  непонятно,  как  болгарин  из
Варны. Слова, конечно, разобрать можно,  но  надо  напрягаться,  и  удо-
вольствия от беседы никакого.
   - Значит, в отпуск? - спросила Танька.
   - Домой. В Москву. Навсегда.
   - Вас выгнали?
   - в общем, выгнали, но это уже не имеет значения.  Зачем  мне  теперь
эти Бересневка, Лещевка, Глуховка?
   - А чем у нас плохо? - обиделась Танька.
   - Да нет. У вас очень хорошо. Но я больше не  хочу  быть  летчиком  в
Верхних Ямках. Я хочу быть музыкантом в Москве. У каждого человека  свое
место в жизни и свое назначение. Разве не так?
   Танька нажала кнопку на настольной лампе. Лампа потухла. И  тогда  за
окнами обозначилась луна. Понеслась за поездом.
   - Не знаю, - задумчиво проговорила Танька. - Это пусть надстройка ду-
мает. А мы базис. Мы людей хлебом кормим.
   Летчик разлил шампанское. Поднял свой бокал. Ждал.
   Танька тоже подняла бокал. Чокнулись. Звук получился глухой.
   Выпили. Танька зажмурилась.
   - Вкусно? - спросил летчик.
   - В нос шибает.
   - Ешь. - Летчик подвинул яблоки.
   - У нас свои есть, - гордо отказалась Танька.
   - Спасибо тебе! - с чувством сказал летчик.
   - За тыкву?
   - За твою любовь.
   Танька вернула бокал на стол.
   - Чего? - переспросила она, хотя все слышала.
   - Я сначала не понимал, что это ты за мной носишься и меня  истребля-
ешь. Я думал, ты просто ненормальная. А потом мне этот  "золотоискатель"
глаза раскрыл. Знаешь... я много думал: когда чего-то очень хочешь и все
время об этом думаешь, то желание из духовной силы превращается в  мате-
риальную. Понимаешь?
   Танька не ответила. Нажала кнопку, зажгла лампу. Луна за окном исчез-
ла, но зато в стекле обозначились Танька и летчик,  друг  против  друга,
красивые, как в индийском кино.
   - И любовь, если, конечно, она настоящая, неистовая, она делает чуде-
са. Это не слова. Действительно чудеса.  Я  это  понял.  Она  исправляет
ошибки природы. Переписывает на ладони линии судьбы.
   Летчик протянул Таньке свою ладонь и коснулся пальцами ее руки.
   Танька поглядела на ладонь, потом подняла на летчика  глаза  грустной
Весны и спросила:
   - А ведь правда Мишка дурак?
   - Какой Мишка? - не понял летчик.
   - Мой Мишка.
   - А... белобрысый такой? - вспомнил летчик. -  Да,  странноватый  па-
рень. Заявил в милицию, что это он подстроил аварию. Мне Ефимов  звонил.
Сверял факты.
   - Когда? - оторопела Танька.
   - Позавчера.
   - Это не может быть. Позавчера он на Землю ФранцаИосифа уехал.
   - Он в Верхних Ямках. В кутузке сидит. Ему десять суток дали и наголо
обрили.
   Танька резко вскочила из-за стола.  Бутылка  опрокинулась  и  окатила
летчика полусладким шампанским.
   - Ой! - сказал летчик.
   - Ой! - смутилась Танька. - Извините, пожалуйста.
   Сержант Ефимов спал на диване, обтянутом дерматином. Проснулся он  от
стука.
   Ефимов сел, зевнул. Поглядел на дверь.
   Постучали настойчивее.
   - Иду! - крикнул Ефимов. Отодвинул защелку.
   В дверях стоял наголо остриженный Мишка. Без волос он сильно  помоло-
дел и выглядел тринадцатилетним подростом.
   - Подъем! - скомандовал Мишка. - Пошли!
   - А который час? - спросил Ефимов.
   - Самое время, - строго сказал Мишка. - Пока нет никого. - Он  напра-
вился в угол и взял метлу.
   Ефимов посмотрел на часы и заканючил:
   - Пять часов всего. Еще час спокойно поспать можно.
   - Нечего, - отрезал Мишка. - Тут не санаторий.
   Вышли. Милиционер запер милицию.
   - И чего прячешься? - недовольно сказал он. - Все равно все знают.
   Солнце только что вышло на работу. Было тихо.
   Пустой базар, деревянные ряды и даже запыленные огрызки арбуза -  все
было красиво.
   Мишка подметал, вздымая пыль. А Ефимов сидел на пустом ящике и  руко-
водил.
   - Даты не маши, как косой. Только пыль поднимаешь. А грязь остается.
   Мишка не обращал внимания.
   - Слышь? Ты метлу покрепче прижимай. Понял?
   - Не понял. - Мишка остановился.
   Ефимов подошел, взял у Мишки метлу, стал  показывать.  Мишка  отошел,
сел на ящик. Закурил.
   - Понял? - милиционер обернулся.
   - Нет. Не понял.
   - Нажал - и плавный мах. Нажал - и плавный мах. - Ефимов пел.
   - Здорово у тебя получается, - одобрил Мишка.
   - Это меня мать с детства приучила, - похвалился Ефимов.
   - Миша! - тихо раздалось за спиной.
   Мишка оглянулся.
   На другой стороне базара стояла Танька Канарейкина. Платье на ней бы-
ло разорвано, будто ее рвали сорок собак. На голове повязана косынка  по
самые брови, как у Маланьи.
   - Я с поезда соскочила, - объяснила Танька свой вид.
   - А я - во! - Мишка приподнял кепку и показал Таньке свою бритую  го-
лову. В порядке упрека.
   - И я - во! - Танька стащила с головы косынку и показала  Мишке  свои
волосы. Они были выстрижены ножницами, выхвачены в разных местах как по-
пало.
   - Ой... - у Мишки вытянулось лицо. - Ты чего это наделала? На кого  ж
ты стала похожа?
   - На тебя.
   Они стояли и, не отрываясь, смотрели друг на друга. Обманутый  непод-
вижностью воробей подлетел к Таньке и сел на ее плечо.
   Сержант Ефимов правильно оценил ситуацию, положил метлу и  отправился
досыпать.
   Говорят, что молодость - самое смутное время. В молодости не  понима-
ешь: зачем пришел на этот свет? Зачем живешь?
   Это не понимаешь и потом. Только догадываешься...


   НИ СЫНУ, НИ ЖЕНЕ, НИ БРАТУ

   В девятом "Б" шел классный час. Классная руководительница Нина  Геор-
гиевна разбирала поведение и успеваемость по алфавиту.  Александр  Дюкин
(сокращенно Дюк) был на "Д", и поэтому до него очередь дошла очень быст-
ро. Еще никто не утомился, все спокойно сидели и внимательно слушали то,
что говорила Нина Георгиевна. А говорила она так:
   - Дюкин, посмотри на себя. Уроков ты не учишь. Внеклассную работу  не
ведешь. И даже не хулиганишь.
   Все было чистой правдой. Уроков Дюк не учил.  Внеклассную  работу  не
вел, у него не было общественной жилки. В начале года его назначали  во-
жатым в третий класс, а что именно делать - не  сказали.  А  сам  он  не
знал. И еще одно: Дюк не умел любить всех детей сразу. Он мог любить вы-
борочно - одного или, в крайнем случае, двух. А то, что называется  кол-
лективом, он любить не умел и даже побаивался.
   - Хоть бы ты хулиганил, так я тебя бы поняла. Пусть отрицательное, но
все-таки проявление личности. А тебя просто нет. Пустое место. Нуль.
   Нина Георгиевна замолчала, ожидая, что скажет Дюк в свое  оправдание.
Но он молчал и смотрел вниз, на концы своих сапог. Сапоги  у  Дюка  были
фирменные, американские, на толстой рифленой подошве, как шины у  грузо-
вика. Эти сапоги достались Дюку от маминой  подруги  тети  Иры,  которая
вышла замуж за американца, и у него с Дюком одинаковый размер ноги. Аме-
риканец купил эти сапоги в спортивном магазине и ходил в них по горам  -
лет пять или шесть. Потом они перепали Дюку, и он носил их не снимая  во
все времена года, и, наверное, будет носить всю жизнь и выйдет в них  на
пенсию, а потом завещает своим детям. А те - своим.
   Эти мысли не имели ничего общего с тем, что интересовало Нину Георги-
евну, но Дюк специально не сосредоточивался на ее вопросах. Думал о том,
что, когда вырастет большой, никогда не станет унижать человека при пос-
торонних только за то, что он несовершеннолетний, и не зарабатывает себе
на хлеб, и не может за себя постоять. Дюк мог бы сказать это прямо  сей-
час и прямо в глаза Нине Георгиевне, но тогда она потеряет авторитет.  А
руководить без авторитета невозможно, и получится, что  Дюк  сломает  ей
карьеру, а может, даже и всю жизнь.
   - Что ты молчишь? - спросила Нина Георгиевна.
   Дюк поднял глаза от сапог и перевел их на окно. За окном стояла белая
мгла. Белый блочный дом в отдаленье плыл в зимней мгле как  большой  ко-
рабль в тумане.
   Все сидели тихо, и, развернувшись, смотрели на Дюка, и  начинали  ве-
рить Нине Георгиевне в том, что Дюк действительно нуль, пустое место.  И
сам он с подкрадывающимся неприятным страхом  начинал  подозревать,  что
действительно ни на что - не способен в этой жизни. Можно было  бы,  ко-
нечно, снять с ноги сапог и метнуть в окно, разбить стекло  и  утвердить
себя в глазах общественности хотя бы хулиганом. Но для  такого  поступка
нужен внутренний настрой. Не Дюк должен руководить  таким  поступком,  а
поступок - Дюком. Тогда это будет органично. Дюк стоял как паралитик, не
мог двинуть ни рукой, ни ногой.
   - Ну, скажи что-нибудь! - потребовала Нина Георгиевна.
   - Что? - спросил Дюк.
   - Кто ты есть?
   Дюк вдруг вспомнил, что его мама с самого детства звала  "талисманчик
ты мой". И вспомнил, что с самого детства очень пугался, а временами ре-
вел по многу часов от ужаса, что мог родиться не у своей мамы, а  у  со-
седки тети Зины и жить у них в семье, как Лариска.
   - Я талисман, - сказал Дюк.
   - Что? - не поняла Нина Георгиевна и даже нахмурилась  от  напряжения
мысли.
   - Талисман, - повторил Дюк.
   - Талисман - это олимпийский сувенир?
   - Нет. Сувенир на память, а талисман - на счастье.
   - Это как? - с интересом спросила Нина Георгиевна.
   - Ну... как камешек с дыркой. На шее. На цепочке.  Чтобы  всегда  при
тебе.
   - Но тебя же на цепочку не повесишь.
   Все засмеялись.
   - Нет, - с достоинством сказал Дюк. - Меня просто надо брать с собой.
Если задумать какое-то важное дело и взять меня с собой - все получится.
   Нина Георгиевна растерянно, однако с живым интересом смотрела на сво-
его ученика. И ребята тоже не знали определенно, как отнестись  к  этому
заявлению: хихикать в кулак или гулом взреветь, как стадо носорогов. Они
на всякий случай молчали и глядели на Дюка: те,  кто  сидел  впереди,  -
развернулись и смотрели с перекрученными телами.  А  те,  кто  сзади,  -
смотрели в удобных позах, и даже умный Хонин не смог  найти  подходящего
комментария, хотя соображал изо всех сил, у него даже  мозги  скрежетали
от усилия.
   - Ну ладно, Дюкин, - сказала Нина Георгиевна. - Это  классное  собра-
ние, а не клуб веселых и находчивых. Я не хотела, Дюкин,  тебя  обидеть.
Просто ты должен подумать о себе сам и подтянуться. У тебя впереди  дол-
гая жизнь, и я не хочу, чтобы ты вступал в нее ленивым и безынициативным
человеком. И семья тоже совершенно тобой не интересуется. Твоя  мама  ни
разу не была на родительском собрании. Почему? Неужели ей  не  интересно
знать, как ты учишься?
   - Она знает, - сказал Дюк. - Она дневник подписывает.
   - Дневник - это дневник. Неужели ей неважно мнение учителей?
   "Совершенно неважно, - хотел сказал Дюкин. - У нее свое  мнение".  Но
этого говорить было нельзя. Он промолчал.
   - Садись, - разрешила Нина Георгиевна. - Елисеева.
   Оля Елисеева поднялась из-за парты, одернула платье.
   - Ты неделю не ходила в школу, - сказала Нина Георгиевна. - И  вместо
справки от врача принесла записку от родителей. Скажи, пожалуйста, как я
должна к этому отнестись?
   Елисеева пожала круглым плечом.
   - Все остаются мыть полы и окна, а тебе нельзя руки мочить в холодной
воде. Всем можно, а тебе нельзя.
   - У меня хроническое воспаление легких, - сказала Елисеева с оттенком
высокомерия. - Меня берегут.
   - А знаешь, как воспитывали детей в Спарте? -  поинтересовалась  Нина
Георгиевна.
   - Знаю, - ответила Елисеева. - Слабых сбрасывали со скалы в пропасть.
   Пример был неудачный. Получалось, что  Елисееву  тоже  не  мешало  бы
спихнуть в пропасть, чтобы не замусоривала человечество. Нина Георгиевна
решила привести более современный пример.
   - Между прочим, в Америке даже дети миллионеров во время летних кани-
кул работают мойщиками, официантами, сами зарабатывают себе на хлеб.  На
Западе, между прочим, детей держат в ежовых рукавицах.
   - А в Японии детям разрешают все! - обрадованно встрял умный Хонин. -
И японцы, тем не менее, самый воспитанный народ в мире.
   Хонин был не только умный, но и образованный и постоянно  обнаруживал
свои знания, однако не нравился девчонкам, потому что его лицо было пок-
рыто юношескими вулканическими прыщами.
   - Что ты предлагаешь? - спросила Нина Георгиевна.
   - Я? - удивился Хонин. - А что я могу предложить?
   - Если бы ты был на моем месте, то какой метод воспитания ты бы  выб-
рал?
   - Как в цирке. Современная дрессировка.
   Все засмеялись, кроме Нины Георгиевны.
   - Метод кнута и пряника? - спросила Нина Георгиевна.
   - Это устарелый метод, - ответил  Хонин.  -  Современная  дрессировка
предлагает метод наблюдения. За животным долго наблюдают,  выявляют  то,
что ему нравится, а потом развивают и поощряют именно то, что  ему  нра-
вится. Минимум насилия над личностью.
   Нина Георгиевна посмотрела на часы. Наблюдать,  выявлять  и  поощрять
было некогда. На Дюкина и Елисееву ушло двадцать минут,  а  впереди  еще
тридцать человек, и если тратить по десять минут на каждого, уйдет трис-
та минут, а значит, пять часов. Этих пяти часов у Нины Георгиевны не бы-
ло. Ей еще надо было забежать в магазин, купить продукты, потом  поехать
в больницу к своей маме, потом вернуться и взять из детского  сада  свою
маленькую дочку. А вечером проверить тетради и сварить  еду  на  завтра,
потому что мама после операции и ей нельзя есть ничего позавчерашнего.
   - Ну ладно, - сказала Нина Георгиевна.  -  Спарта,  Япония,  Америка,
цирк... Чтобы к концу четверти все исправили двойки на тройки, тройки на
четвертки, а четверки на пятерки. Иначе мне за вас попадет!
   Она собрала тетради и пошла из класса.
   Все вскочили со своих мест, стали с грохотом выдвигать из  парт  свои
портфели. А Светлана Кияшко подошла к Дюку и сказала:
   - Я в прошлом году дала Ленке Мареевой пластинку, последний диск  Аб-
бы, а она мне до сих пор не отдает.
   Мареева раньше училась в их классе, а потом перешла в другую школу, с
математическим уклоном. Как выяснилось, никакого особенного уклона у Ма-
реевой не оказалось, просто ездить стало дальше. Дюк был убежден: если в
человеке должно что-то выявиться, оно и так выявится. А если нет - ника-
кая школа не поможет. Поэтому лучше сидеть на одном месте и ждать.
   - Ну и что? - не понял Дюк.
   - Давай сходим вместе, - предложила Кияшко. - Может быть, она отдаст?
   - А я при чем? - удивился Дюк.
   - Так ты же талисман.
   - А-а... - вспомнил Дюк.
   Он совсем забыл, что он талисман. Ему захотелось сказать: "Да я пошу-
тил. Какой я, на фиг, талисман?" Но тогда Кияшко спросила бы: "А кто  же
ты?" И получилось бы - никто. Нуль. Пустое место. А кому  хочется  осоз-
нать себя пустым местом, тем более что  это  действительно  очень  может
быть. Природа отдыхает. Если бы он бегал на дистанцию, как  Булеев,  или
был умный, как Хонин. Или красивый, как Виталька  Резников  из  десятого
"Б". Если бы его что-то выделяло среди других - талант, ум, красота...
   Но ничего такого у Дюка действительно не было. Он был только  маминым
счастьем. Ее талисманом. Может быть, этого достаточно для мамы,  но  не-
достаточно для него самого. И для всех остальных тоже недостаточно.
   - Ладно, - сказал Дюк. - Пойдем. Только не сегодня.
   Завтра. Сегодня я не могу.
   Дверь открыла Ленка Мареева. Она была красивая на лицо, но толстая на
фигуру. Фигура у нее была как цифра "восемь". Один круг на другом.
   К ее ногам тут же подбежала пушистая беленькая собачка  и,  встав  на
задние лапы, суетливо крест-накрест задвигала передними. Видимо, для ба-
ланса. Так ей было легче устоять.
   - Ладка, фу! - отогнала Ленка собаку.
   - Что она хочет? - спросил Дюк.
   - Хочет тебе понравиться, - объяснила Мареева.
   - Зачем?
   - Просто так. Чтобы тебе приятно было. Ты чего пришел?
   - По делу.
   - Проходи, - пригласила она в комнату.
   Но Дюк отказался.
   Единственно, увидел в полуоткрытую дверь, что у них в  комнате  стоит
кухонная мебель.
   - Какое дело? - спросила Мареева, потому что Дюк медлил и не знал,  с
чего начать.
   - Отдай Кияшке пластинку, - начал он с главного.
   - Не отдам, - коротко отрезала Мареева. - Мне под нее танцевать удоб-
но. Я под нее кайф ловлю.
   - Но Кияшке, может быть, под нее тоже танцевать удобно?
   - Это моя пластинка. Мне Кияшко подарила ее на день рождения. А потом