пришла и заявила, что ее родители ругают, и потребовала обратно. Так по-
рядочные люди не поступают.
   Дюк растерялся. Забирать подарки обратно действительно неприлично. Но
и задерживать их силой тоже нехорошо.
   - А ты бы взяла и обиделась, - предложил Дюк.
   - Я и обиделась, - сказала Мареева. - И перестала с ней общаться.
   - И отдала бы пластинку, - подсказал Дюк.
   - Еще чего! Что же, я останусь и без подруги, и без пластинки? Так  у
меня хоть пластинка есть!
   Дюк понял, что дела его плохи. Мареева диск не отдаст и будет по-сво-
ему права. Достать эту пластинку - нереально, во всяком случае  к  завт-
рашнему дню. И значит, завтра выяснится, что никакой он не  талисман,  а
нуль, и к тому же трепач.
   - А давай поменяемся, - предложил Дюк. - Я тебе дам фирменный пояс. С
пряжкой "Рэнглер". А ты мне диск.
   - А где пояс? - заинтересовалась Мареева.
   - Щас принесу. Я мигом.
   Дюк побежал вниз по лестнице, поскольку лифта в пятиэтажке  не  было,
потом через дорогу, потом два квартала - мимо школы, мимо детского сада,
мимо корпуса номер девять, мимо мусорных ящиков. Вбежал в свой  подъезд.
Тихо, как бы по секрету, вошел в свою квартиру.
   Мама разговаривала по телефону. Она умела разговаривать по четыре ча-
са подряд, и все четыре часа ей было интересно. Она подняла руку ладонью
вперед, что могло означать одновременно: "подожди, я сейчас", и "не  ме-
шай, дай мне пожить своими интересами".
   Дюк кивнул головой, как бы проявляя лояльность к ее  интересам,  хотя
раньше, еще год назад, ни о какой лояльности не могло быть и речи. Стоял
обоюдный террор любовью.
   Дюк на цыпочках прошел в смежную комнату, достал из  гардероба  пояс,
который был у них с мамой общим, она носила его на джинсовую юбку. Кста-
ти, и пояс и юбка тоже перепали из далекой Америки и тоже  достались  не
новыми, хорошо послужившими старым хозяевам. Но  кожа  и  джинса  -  чем
старше, тем благороднее. Виталька  Резников,  например,  специально  тер
свои новые джинсы пемзой, чтобы они приняли бывалый вид. А с ними и  сам
Виталька - этакий полуночный ковбой.
   Дюк взял пояс, надел его под куртку. С  независимым  видом  прошел  в
прихожую.
   - Я тебя уверяю, - сказала мама кому-то в телефон, - все будет то  же
самое.
   Дюк кивнул маме головой, и это тоже можно было понять двояко: "подож-
ди, я сейчас" и "не мешай, дай мне  пожить  своими  интересами.  У  тебя
свои, а у меня - свои".
   Он вышел на лестницу. Оттуда - на улицу. И обратно  -  мимо  мусорных
баков, мимо корпуса номер девять, мимо детского сада, мимо школы  -  два
квартала, потом через дорогу. Потом без лифта на пятый этаж.
   - Вот! - Дюк снял с себя пояс и протянул Мареевой.
   Пряжка была тяжелая, похожая на натуральное потемневшее серебро,  до-
вольно большая, однако корректная. На ней выбито  "Рэнглер"  -  название
авторитетной фирмы.
   И от этого непонятного слова просыпалась мечта и поднимала голову на-
дежда.
   - Ух ты... - задохнулась Мареева, в которой тут же проснулась  надеж-
да, и даже, может быть, не одна, а несколько. Она надела на  себя  пояс,
как обруч на бочку, и спросила: - Красиво?
   - Совсем другое дело, - сказал Дюкин, хотя дело было то же самое.
   Мареева ушла в комнату и вернулась с пластинкой. Поверхность ее  была
уже не черная, а сизая, истерзанная тупой иглой.
   - Бери, - она протянула пластинку.
   - Не сейчас, - отказался Дюк. - У меня к тебе просьба: я завтра после
школы приду к тебе с Кияшкой. Она у тебя попросит, ты ей отдашь.  А  то,
что я к тебе приходил, ты ей не говори. Ладно?
   - А пояс когда отдашь?
   - Пояс сейчас. Бери, пожалуйста.
   - Не жалко? - удивилась Мареева.
   - Но ведь дарить надо то, что и самому нравится, - уклончиво  ответил
Дюк. - А иначе какой смысл в подарке?
   - В общем, да, - согласилась Мареева и внимательно посмотрела на  Дю-
ка.
   - Чего? - смутился он.
   - Ты в Кияшку влюблен?
   - Нет.
   - А зачем пояс отдал?
   - Так надо.
   - Кому надо? Тебе или ей?
   - И мне. И ей. Но не вместе, а врозь.
   - Интересно... - Мареева покачала головой.
   Они стояли в прихожей и молчали. Дюк смотрел на свой пояс, и ему было
так его жаль, будто он расставался не с вещью, а с близким другом.
   - Вообще этот пояс на худых, - заметил он.
   - Я похудею, - пообещала Мареева. - Вот  посмотришь.  У  меня  просто
раньше стимула не было. А теперь есть.
   Дюкин вышел на улицу. Медленно перешел дорогу и медленно побрел  вниз
два квартала - мимо школы, мимо детского сада, мимо корпуса девять. Про-
тив корпуса жгли костер, наверное, сжигали ненужный хлам. Вокруг  костра
стояли люди и смотрели с задумчивыми лицами.  Видимо,  в  таинстве  огня
есть что-то забытое с древних времен. И людей тянет огонь. Они собирают-
ся вокруг него и не могут вспомнить того, что забыли.
   Лицу стало тепло. Дюк смотрел на пламя, и ему казалось, что  это  ог-
ненный олень бежит и не может вырваться в небо.
   Он отошел от костра, стало еще чернее и холоднее. Дюк подумал, что  у
Мареевой есть пояс и стимул. У Кияшки - пластинка и возвращенная дружба.
У него - успех талисмана, правда, успех - за счет пояса,  а  пояс  -  за
счет воровства, потому что это не был его личный пояс, а общий с  мамой.
А у мамы так мало вещей. Притом Кияшко и Мареева ему никто.  Он  с  ними
даже не дружит.
   А мама - это мама, независимо оттого, разные у них интересы  или  об-
щие.
   Когда Дюк вернулся домой, мама все еще говорила по телефону. Он решил
подождать, пока она окончит разговор, а потом уже сказать про пояс. Мама
окончила довольно быстро, но к ней тут же пришла соседка  тетя  Зина,  и
они тут же ушли на кухню пить чай, а вмешиваться в разговор взрослых не-
этично. Когда тетя Зина ушла, по телевизору начали передавать  детектив,
четвертую серию, которая удалась лучше остальных, и не  хотелось  разби-
вать впечатление. Когда кино кончилось, он зевнул. Он заснул даже до то-
го, как оно кончилось. А утром они торопились, мама - на работу, Дюк - в
школу, и заводить беседу о поясе было несподручно. Дюк решил, что скажет
в том случае, когда мама поднимет этот разговор. Если она спросит:  "Са-
ша, а где пояс?" - тогда он ответит: "Мама, я подарил его девочке". А до
тех пор, пока она не спросит, нечего соваться первому, да еще в неподхо-
дящее время, когда оба опаздывают и каждая секунда на учете.
   Дюк положил сменную обувь в полиэтиленовый мешок и отправился в школу
с относительно спокойной совестью.
   На уроке литературы объясняли "Что делать?" Чернышевского.  Сны  Веры
Павловны.
   Дюк романа так и не прочитал - не из-за лени, а из-за скуки. Он  поп-
росил Хонина, чтобы тот рассказал ему своими словами, и Хонин рассказал,
но Дюк запомнил только то, что Рахметов спал на гвоздях, а  Чернышевский
дружил с Добролюбовым, а Добролюбов умер очень рано. И  еще  то,  что  у
Чернышевского над головой сломали шпагу не то саблю.  Или  шашку.  Какая
между ними разница, он не знал.
   Видимо, шпага узкая, а сабля широкая. Дюк подумал, что человек, кото-
рый производил гражданскую казнь, ломал над головой  шпагу,  должен  был
обладать недюжинной силой, иначе как он переломил бы сталь? Потом  дога-
дался, что шпагу (или саблю) подпилили. Не могут  же  исполнители  казни
рисковать в присутствии большого количества людей.
   Что касается снов, они ему тоже снились, но другие, чем Вере  Павлов-
не. Он не понимал, как может сниться переустройство общества. Снятся ло-
шади - к вранью.
   Грязь - к деньгам. Иногда снится, что он летает.  Значит,  растет.  А
недавно ему снилась Маша Архангельская из десятого "А",  как  будто  они
танцевали какой-то медленный танец в красной комнате и не касались пола.
И он смотрел не на глаза, а на ее губы. Он их отчетливо запомнил -  неж-
ные, сиреневатые, как румяные дождевые червячки.  А  зубы  крупные,  яр-
ко-белые, рекламные. На таких зубах бликует солнце.
   - Дюкин, повтори! - предложила Нина Георгиевна.
   Дюкин поднялся.
   - Я жду, - напомнила Нина Георгиевна, поскольку Дюк  не  торопился  с
ответом.
   - Чернышевский был социал-демократ, - начал Дюк.
   - Дальше, - потребовала Нина Георгиевна.
   - Он дружил с Добролюбовым. Добролюбов тоже был социал-демократ.
   - Я тебе не про Добролюбова спрашиваю.
   Дюк смотрел в пол, мучительно припоминая, что бы он мог добавить еще.
   Нина Георгиевна соскучилась в ожидании.
   - Садись. Два, - определила она. - Если ты дома ничего не делаешь, то
хотя бы слушал на уроках. А ты на уроках летаешь в эмпириях. Хотела бы я
знать: где ты летаешь...
   "Обойдешься, - подумал про себя Дюк. - Кенгуру". Кенгуру в  представ-
лении Дюка было существо неуклюжее и  глупое,  которому  противопоказана
власть над себе подобными.
   Светлана Кияшко сидела перед Дюком, ее  плечи  были  легко  присыпаны
перхотью, а школьная форма имела такой вид, будто она спала, не раздева-
ясь, на мельнице на мешках с мукой. Самое интересное,  что  о  пластинке
она не вспомнила. Наверное, забыла. Дюк уставился в ее  затылок  и  стал
гипнотизировать взглядом, посылая флюиды.
   Кияшко нервно задвигалась и оглянулась. Наткнулась на взгляд Дюка, но
опять ничего не вспомнила. Снова оглянулась и спросила:
   - Чего?
   - Ничего, - зло сказал Дюк.
   Последним уроком была физкультура.
   Физкультурник Игорь Иванович вывел всех на улицу  и  заставил  бегать
стометровку.
   Дюк присел, как требуется при старте, потом приподнял  тощий,  как  у
кролика, зад и при слове "старт" ввинтился в воздух, как снаряд. Ему ка-
залось, что он бежит очень быстро, но секундомер Игоря  Ивановича  насп-
летничал какие-то инвалидные результаты. Лучше всех,  как  молодой  бог,
пробежал Булеев. Хуже всех - Хонин, у которого все  ушло  в  мозги.  Дюк
оказался перед Хониным.
   На втором месте от конца. Однако движение,  воздух  и  азарт  сделали
свое дело: они вытеснили из Дюка разочарование и наполнили  его  беспеч-
ностью, беспричинной радостью. И в этом новом состоянии он подошел к Ки-
яшке.
   - Ну что? - между прочим, спросил он. - Пойдем за пластинкой?
   Кияшко была освобождена от физкультуры. Она стояла в стороне,  в  ко-
ротком пальто, из которого давно выросла.
   - Ой нет, - отказалась Кияшко. - Сегодня я не могу.
   Мне сегодня на музыку идти. У меня зачет.
   - Ну, как хочешь... Тебе надо, - равнодушно ответил Дюк.
   - Завтра сходим, - предложила Кияшко.
   - Нет. Завтра я не могу.
   - Ну ладно, давай сегодня, - любезно  согласилась  Кияшко.  -  Только
после зачета. В семь вечера.
   В семь часов вечера она стояла возле его дома в чемто модном, ярком и
коварном. Дюк не сразу узнал ее.
   Светлана Кияшко состояла из двух Светлан.  Одна  -  школьная,  серая,
пыльная, как мельничная мышь. На нее даже можно наступить ногой, не  за-
метив. Другая - вне школы, яркая и победная,  как  фейерверк.  Казалось,
что школа съедает всю ее сущность. Или, наоборот, проявляет,  в  зависи-
мости оттого, чем она является на самом деле:  мышью  или  искусственной
звездой. А скорее всего, она совмещала в себе и то, и другое.
   - Привет! - снисходительно бросила Кияшко. - Пошли!
   И они пошли, молча, мимо мусорных ящиков, мимо  детского  сада,  мимо
корпуса номер девять, и Дюку вдруг показалось,  что  он  так  ходит  всю
жизнь. Где-то в других мирах Маша Архангельская танцует вальс, не  каса-
ясь пола. А он, Дюк, качается, как челнок, между Мареевой, как бочка,  и
Кияшкой, как звездная мышь.
   Пошли к пятиэтажке. Дюк представил себе спектакль, который уже подго-
товлен и отрепетирован, а сейчас будет разыгран. Ему это стало почему-то
противно, и он сказал:
   - Я тебя здесь подожду.
   - Сработает? - подозрительно спросила Кияшко.
   - Что сработает? - не понял Дюк.
   - Талисман. Его же надо в руках держать.
   - Не обязательно. Можно и на расстоянии. До четырех километров.
   - Почему до четырех?
   - Радиус такой.
   - А как ты это делаешь? - заинтересовалась Кияшко.
   - Биополе, - объяснил Дюк.
   - И чего?
   - Надо чувствовать. Словами не объяснишь, - выкрутился Дюк.
   - А ты попробуй, - настаивала Кияшко.
   - Ну... я буду думать о том же, что и ты. Когда двое хотят одно и  то
же, то их желание раскачивается, как амплитуда, и нахлестывает на Марее-
ву. Как петля. И ей никуда не деться. Мареева начинает хотеть то же, что
и мы.
   - А она меня не выгонит?
   - Иди уже, - попросил Дюк. - Не торгуйся.
   Кияшко начинала его раздражать, как раздражают одалживающие и  небла-
годарные люди. Во-вторых, он торопился: через пятнадцать  минут  начина-
лась следующая серия детектива, и он хотел успеть к началу.
   Кияшко наконец ушла. И пропала. Ее не было ровно два часа.  Дюк  про-
мерз, как свежемороженый овощ в целлофане. Его куртка  на  синтетическом
меху имела особенность, - вернее, две особенности: в теплую погоду в ней
было душно, а в мороз нестерпимо, стеклянно-холодно.
   Он стучал сначала ногой об ногу.  Потом  рукой  об  руку.  Оставалось
только головой об стену. Можно, конечно, было плюнуть и уйти, но его  не
пускало тщеславие. Мало ли чего не терпят люди во имя тщеславия? Тщетной
славы. Это только потом, с возрастом, начинаешь понимать тщету. А в пят-
надцать лет за славу можно отдать все - и  здоровье,  и  честь.  И  даже
жизнь.
   Наконец Кияшко появилась с пластинкой под мышкой и сказала:
   - А мы кино смотрели. Потом чай пили. - Помолчала и добавила: -  А  я
думала, ты ушел давно...
   - А пластинку тебе отдали? - спросил Дюк, хотя Кияшко держала ее  под
мышкой и не увидеть было невозможно.
   - Сразу отдала, - поразилась Кияшко. - Я даже рта не успела раскрыть.
Эта Ленка... я только сейчас поняла, как мне ее не хватало...
   - Я ей четыре флюида послал, - напомнил о себе Дюк.
   Снег мельтешил сплошной и мелкий. И сквозь снег на него смотрели  Ки-
яшкины глаза - желтые и продолговатые. Как у крупной кошки. У кошек  во-
обще очень красивые глаза. И у Кияшки были бы вполне ничего, если бы  не
существовало в мире других глаз.
   - Саша, - сказала Кияшко, и Дюк поразился, что она помнит его имя,  -
ты не раздавай направо и налево.
   - Что? - не понял Дюк.
   - Свое биополе. А то из тебя все выкачают. И ты умрешь.
   - Поле можно подзаряжать. Как аккумулятор, - успокоил Дюк.
   - А обо что его можно подзаряжать?
   - О другое биополе.
   - От человека?
   - От человека. Или от природы. От разумной вселенной.
   - А есть еще неразумная?
   - Есть.
   Кияшко смотрела на Дюка молча и со странным выражением. Как бы  срав-
нивала его прежнего с этим новым, божьим избранником, и никак  не  могла
понять, почему господь выбрал изо всех именно  Дюкина,  указал  на  него
своим божьим перстом.
   - А почему именно ты? - прямо спросила Кияшко.
   Ну что можно ответить на такой вопрос?  Можно  только  слегка  пожать
плечами и возвести глаза в обозримое пространство,  куда  уходила  нитка
фонарей и последним фонарем была луна.
   Слава и сплетня распространяются с одинаковой скоростью,  потому  что
слава - это та же сплетня, только со знаком плюс. А сплетня - та же сла-
ва, только отрицательная.
   На другой день во время большой перемены к Дюку подошел Виталька Рез-
ников из десятого "Б" и спросил с пренебрежением:
   - Ты, говорят, талисман?
   Дюк не отвечал, смотрел на него во все глаза, потому что Виталька был
не только сам по себе Виталька, но и еще предмет  обожания  Маши  Архан-
гельской. Дюк узнал об этом месяц назад, при следующих обстоятельствах.
   Однажды он возвращался из овощного магазина со свеклой  в  авоське  -
крупной и круглой, как футбольный мяч. Мама велела купить и сварить. Та-
кую свеклу надо варить сутки, как кости на холодец. Дюк  умел  варить  и
холодец, он был приспособленный ребенок. Но сейчас не об этом. Дюк  сту-
пил в лифт, стал закрывать дверцы, в это время кто-то вошел в подъезд  и
крикнул "подождите". Дюк не переносил ездить в  лифте  компанией,  оста-
ваться в замкнутом пространстве с незнакомым человеком. Особенно ему  не
нравилось ездить с бабкой с восьмого этажа, которая занимала три четвер-
ти кабины, и от нее так и веяло маразмом. Поэтому, войдя в лифт, он ста-
рался тут же закрыть дверь и тут же нажать кнопку. Но на  этот  раз  его
засекли. Пришлось ждать. Через несколько секунд в лифт вошла  Лариска  с
пятого этажа, а с ней Маша Архангельская, вся  в  слезах.  Она  плакала,
брови у нее были красные, лоб в нервных красных  точках.  Она  была  так
несчастна, что у Дюка упало сердце. Лариска нажала кнопку, и  лифт  стал
возноситься, как казалось Дюку, под скорбный органный хорал. Заметив Дю-
ка со свеклой. Маша не перестала плакать - видимо,  не  стеснялась  его,
как не стесняются кошек и собак. Просто не обратила внимания.
   Дюк стоял потрясенный до основания. Он мог бы умереть за нее, но  при
условии, чтобы Маша заметила этот факт. Заметила и  склонилась  к  нему,
умирающему, и ее мелкая слезка упала на его лицо горящей точкой.
   Лифт остановился на пятом этаже, и они вышли все трое и разошлись  по
разные стороны: Маша с Лариской - влево, а Дюк со свеклой - вправо.
   Вечером этого дня Лариска позвонила Дюку в дверь.
   - Распишись, - велела она и сунула ему какой-то  список  и  шариковую
ручку.
   Дюк посмотрел в список и спросил:
   - А зачем?
   - Мы переезжаем, - объяснила Лариска.
   - Ну и переезжайте. А зачем тебе моя подпись?
   - Дом кооперативный, - объяснила Лариска.  -  Нужно  разрешение  всех
пайщиков.
   "Зачем это нужно? Кому нужно? - подумал Дюк. - Сколько  еще  взрослой
чепухи..."
   Он расписался против своей квартиры "89" и, возвращая ручку, как мож-
но равнодушнее спросил:
   - А почему Маша Архангельская в лифте плакала?
   - Влюбилась, - так же равнодушно ответила Лариска и позвонила в  сле-
дующую дверь.
   Вышла соседка - немолодая и громоздкая, как звероящер  на  хвосте.  У
нее было громадное туловище и мелкая голова. Дюк несколько раз  ездил  в
лифте вместе с ней, и каждый раз чуть не угорал от запаха водки, и  каж-
дый раз боялся, что соседка упадет на него и раздавит. Но  она  благопо-
лучно выходила из лифта и двигалась к своей двери как-то по косой, будто
раздвигая плечом невидимое препятствие. Говорили, что у нее много денег,
но они не приносят ей счастье. Однако она боялась, что ее обворуют.
   - Распишитесь, пожалуйста, - попросила Лариска.
   Звероящер хмуро и недоверчиво глянула на детей. Дюк увидел, что  лицо
у нее красное и широкое, а кожа натянута как на барабане. Она молча рас-
писалась и скрылась за своей дверью.
   - В кого? - спросил Дюк.
   Лариска забыла начало разговора, и сам по себе вопрос "в  кого?"  был
ей непонятен.
   - Маша в кого влюбилась? - напомнил Дюк.
   - А... в Витальку Резникова. Дура, по самые пятки.
   Дюк не разобрал: дура по пятки или влюбилась по пятки. Чем она  полна
- любовью или глупостью.
   - Почему дура? - спросил он.
   - Потому что Виталька Резников это гарантное несчастье,  -  категори-
чески объявила Лариска и пошла на другой этаж.
   - Гарантное - это гарантированное? - уточнил Дюк.
   - Да ну тебя, ты еще маленький, - обидно отмахнулась Лариска с  верх-
него этажа.
   И вот гарантное несчастье Маши стояло перед Дюком в  образе  Витальки
Резникова и спрашивало:
   - Ты, говорят, талисман?
   Дюк во все глаза глядел на Витальку, пытаясь рассмотреть, в  чем  его
опасность.
   Витальку любили учителя - за то, что он легко и блестяще учился.  Ему
это было не сложно. У него так были устроены мозги.
   Витальку любили оба родителя, две бабушки, прабабушка и два  дедушки.
К тому же за его спиной стоял мощный папаша, который проторил ему прямую
дорогу в жизни, выкорчевывал из нее все пни, сровнял ухабы и покрыл  ас-
фальтом. Осталось только пойти по ней вперед - солнцу и ветру навстречу.
   Витальку любили девчонки - за то, что он был красив и благороден, как
принц крови. И знал об этом. Почему бы ему об этом не знать?
   Его любили все. И он был открыт для любви и счастья, как веселый здо-
ровый щенок. Но в его организ