увести из кухни в сказку.
   Я представил себе, как Маша вытрет руки о передник, вывернет наизнан-
ку и начнет разыскивать ярлык.
   - Чье это производство? - спросит она.
   - Отечественное.
   - А импортных не было?
   - Не было.
   - Почему ты только одну купил?
   - А зачем тебе больше?
   - Я бы Клаве подарила. Пустячок, а приятно.
   Но все произошло по-другому.
   - Маша! - позвал я, радостно предчувствуя ее удивление.
   Она обернулась и  посмотрела  на  пустую  стену.  Взгляд  у  нее  был
абстрактный и одновременно сосредоточенный, будто забыла что-то важное и
не может вспомнить.
   Я сдернул шапку и предстал перед ней. Ничто в ее  лице  не  перемени-
лось. Она смотрела абсолютно так же, как на стену. Как на пустое  место.
И все время что-то вспоминала  -  может,  то  время,  когда  писала  мне
письма? Потом отвернулась, стала чистить картошку, из-под  пальцев  мед-
ленно поплыл округлый серпантин из кожуры.
   Я бросил шапку на вешалку и вернулся в комнату. Я все понимал и ниче-
го не мог понять.
   Я понимал, что она не замечает меня и ей безразлично - живу  я  здесь
или нет. И я сам не знал - живу я здесь или нет. Я  ем,  сплю,  играю  с
дочкой, разговариваю с женой. Мы говорим друг другу все необходимые сло-
ва: "здравствуй", "как дела?", "переключи на другую программу", "не  ба-
луй ребенка, он тебе на голову сядет".
   Но, в сущности, меня здесь нет. И она привыкла к  этому  и  перестала
меня замечать.
   Зачем я купил эту шапку? Чтобы узнать все о себе? А так ли это  необ-
ходимо знать о себе все? Люди не дураки. Недаром эти шапки лежали  нава-
лом, и никто не хотел их брать. Даже за рубль шестьдесят.
   В этот вечер Маша не печатала. Наверное, не было срочной работы.
   Из прихожей доносился легкий треск - это  обои  отставали  от  стены.
Витька что-то быстро проговорила во сне. Она выросла за последнее  время
и стала видеть сны.
   Маша спала, не подозревая о том, что существуют шапки-невидимки.
   Я смотрел в потолок и думал - зачем я ее все-таки купил? Ведь  не  за
тем, чтобы пройти без билета на дневной сеанс...
   Я понял, что не засну. Тихо оделся и вышел на улицу.
   Было пустынно. Деревья под снегом казались добрыми. Добрые деревья  и
добрые дома.
   Медленнее, чем обычно, шло такси. Был гололед, и ездить следовало ос-
торожнее, но мне думалось, машина идет медленно  оттого,  что  за  рулем
добрый шофер.
   Я шел без шапки. Меня все видели, и я видел всех.
   Я шел к Вике, которую бросил четыре года назад за то, что она бросила
меня. Сменяла на кого-то получше.
   Я знал ее десять месяцев - триста дней. За это время девять раз я был
счастлив, а 291 раз - несчастлив. Моя к ней любовь была чувством  непре-
ходящего огорчения. И все-таки ни с кем и никогда я не был так  счастлив
и так до конца несчастлив.
   У Понтия Пилата была собака Банга, которая лежала у его ног. Это была
обыкновенная собака - такая же, как другие ее породы. Но оттого, что она
служила Понтию Пилату, казалась себе  необыкновенной,  привилегированной
собакой.
   Я тоже казался себе привилегированной собакой и готов  был  лежать  у
Викиных ног и в этой жизни и за гробом. Но ей это не понадобилось.  Она,
правда, не знала о моем намерении, я не говорил о нем вслух, боялся  по-
пасть в смешное положение.
   Я и сейчас боялся: представлял, как войду невидимый и увижу их вместе
- ее и того, на которого она меня поменяла. Тогда я не  сниму  шапку.  Я
дождусь, когда он выйдет из комнаты, запру дверь и предстану перед ней.
   - Можешь придумывать все, что угодно, - спокойно скажет она.  -  Тебе
ничего не поможет.
   - Давай начнем все с начала, - попрошу я.
   - Это невозможно.
   - Но почему?
   - Потому что невозможно дважды войти в одну и ту же воду...
   Она жила на Чистых прудах, в доме, где когда-то жил Эйзенштейн и сей-
час возле парадного висела мемориальная доска.
   Доска висела, как и четыре года назад, и дом стоял на том  же  месте.
Ничего в мире не меняется, кроме нас самих. Я надел  шапку  и  позвонил.
Мне долго не отпирали. Я ждал и нервничал - вдруг моя шапка  испортилась
от холода, и в самый ответственный момент я всплыву перед ее семьей  как
на спиритическом сеансе.
   За дверью послышались шаркающие шаги. Это была мама. Она носила тапки
со смятыми задниками, которые сваливались с ног. Видимо, за это время не
купила себе других.
   Она открыла дверь и посмотрела, но ничего не увидела. Тогда она вышла
на лестничную площадку, придерживая халат, и заглянула в лестничный про-
лет. Наверное, предположила, что кто-то позвонил, а потом побежал  вниз,
как школьник.
   Мама смотрела в пролет, а я тем временем пробирался в квартиру,  втя-
нув живот до позвоночника, мягко ступая, как благородный хищник.
   Я стоял в прихожей за самой дверью, прижавшись к стене спиной  и  ло-
патками так, будто хотел врасти в эту стену.  Мама  вернулась  сразу  за
мной следом, стала запирать двери на все замки и цепочки. Я боялся,  что
она заденет меня или просто почувствует мое присутствие. Но  она  ничего
не почувствовала, потому что думала, наверное, о других вещах.
   Она закрыла дверь, потушила свет и ушла в свою комнату, шаркая тапка-
ми. Я стоял в темноте, ждал, когда затихнут шаги, а когда шаги затихли -
подождал еще немного.
   Вика спала. Форточка в ее комнате оставалась открытой. Было  прохлад-
но, и пахло снегом.
   Я осторожно прошел к письменному столу и сел в кресло. Все здесь было
по-старому: те же книжные шкафы один к другому, тот же божок  с  острова
Пасхи на стене.
   Мне вдруг показалась бессмысленной вся эта затея дважды ступить в од-
ну и ту же воду. Я понимал, что надо встать и  уйти,  пока  она  еще  не
проснулась, но не мог заставить себя подняться. Почувствовал, как  смер-
тельно устал за весь день, а особенно за  последние  15  минут,  которые
простоял в коридоре возле стенки. Но все-таки больше всего я,  наверное,
устал от одиночества. Оттого, что я всех видел, а меня - никто.
   Вика проснулась, быстро села на диване и дернула за кисточку торшера.
Она смотрела прямо в кресло, где я сидел. Мне казалось,  что  она  видит
меня.
   Я медленным движением снял с головы шапку и возник.
   - Славка... - спокойно проговорила Вика так, будто я  сидел  на  этом
месте все четыре года. - Как ты сюда попал? В окно?
   - Нет, - я показал шапку. - В шапке-невидимке.
   Она сразу поверила.
   - Ты сам ее сконструировал?
   - Купил за рубль шестьдесят.
   Она не поверила.
   - Я знала - ты что-нибудь придумаешь и придешь... Только  почему  так
долго?
   - А ты ждала?
   - Конечно...
   - А почему ты мне не сказала?
   - Ты не спрашивал.
   - Потому что ты бросила меня.
   - Это ты меня бросил.
   - Ты с ума сошла!
   Я мог тогда думать и говорить только о ней. Я ни на минуту не мог ос-
таться наедине с собой и так обалдевал от этого,  что  заплакал  однажды
средь бела дня на стоянке такси.
   - Я любил тебя...
   - Значит, любил и бросил.
   - Разве так бывает?
   - Значит, бывает.
   - Ты что-то напутала...
   - Мы вместе напутали.
   - Но почему ты молчала?
   - Боялась попасть в смешное положение.
   В двадцатом веке, когда космонавт выходит из корабля  прямо  в  небо,
двое людей, необходимых друг другу, не могут просто прийти один к друго-
му и сказать об этом.
   Нужно какое-то чудо, шапка-невидимка, чтобы встретились  двое  людей,
живущих в одно время, в одном городе, на соседних улицах, в двадцати ми-
нутах ходьбы.
   Во мне закипали упреки, но я молчал. Видимо, обиженный обыватель  бо-
ролся во мне с интеллигентным человеком.
   - Как твои дела? - спросил я.
   - Обычно, - сказала она. - Заботы творчества. Когда их много - плохо.
Когда их нет - тоже плохо.
   Интонации у Вики были ровные и какие-то деревянные.
   Она думала в этот момент не о заботах творчества.
   - Ты у Копылова работаешь? - спросила она.
   - Да. Вместе с Сашей.
   - Он, конечно, обожает тебя...
   - Кто?
   - Копылов. Ты ведь очень талантливый конструктор.
   - Это тебе кажется, - уклончиво сказал я. Мне не хотелось ее  разоча-
ровывать.
   - Ничего не кажется, - возразила Вика. - Помнишь свой диплом? Его хо-
тели зачесть как диссертацию.
   "Это когда было", - подумал я, но промолчал.
   - Как зовут твою дочь?
   - Виктория.
   Мы помолчали.
   - Жена тебя, наверное, обожает...
   - Она очень устает, - неопределенно сказал я.
   - Зато она каждый день тебя видит.
   - Думаешь, это такое уж счастье?
   - Счастье! - убежденно сказала она. Мы снова помолчали.
   - Почему ты меня не поцелуешь? - тихо спросила Вика.
   Действительно - почему? Наверное, потому, что я пришел к  ней  ночью,
как жулик, и прятался, и сейчас боялся, что войдет кто-нибудь.
   - Я должен по-другому прийти к тебе, - сказал я.
   - Я подожду. - Она умела меня понимать. - Только не очень долго. Лад-
но?
   Я подошел к Вике и увидел, что она плачет. Поэтому такие ровные и де-
ревянные были интонации. Она плакала и скрывала слезы.
   Не стал успокаивать. Где-то я не мог простить этих четырех лет и  то-
го, что Витька не наша общая дочь.
   - Подарить тебе шапку? - спросил я.
   - Не надо... - она покачала головой.
   - Почему?
   - Прическу будет мять. Я косынки ношу.
   Я увидел: она совершенно не переменилась за это время. И вообще ниче-
го в мире не меняется, если мы сами остаемся прежними.
   Я возвращался домой без шапки. Я знал теперь, зачем ее купил, - чтобы
узнать все о себе. И я все о себе знаю: я талантливый конструктор, и ви-
деть меня каждый день - счастье.
   Копылов, правда, меня не замечает, но это явление временное. Заметит.
И лучшая женщина мира ждет меня в своем доме, где раньше жил Эйзенштейн.
   Я все про себя узнал, и шапка была не нужна мне больше.  Можно  пода-
рить ее кому-нибудь. Гришке Гарину, например. Но Гришка-человек тщеслав-
ный. Неизвестно, как он захочет распорядиться миром. Опасно дарить такую
вещь. Лучше просто выбросить.
   Можно положить шапку на перила моста, по которому я иду через  Чистые
пруды. Но вдруг мост исчезнет, и тогда я пойду по  воздуху,  над  водой,
как Христос.
   Рубль шестьдесят - не деньги. Я перегнулся через перила и бросил шап-
ку в воду. Бросил и пошел дальше, мимо кинотеатра "Колизей", мимо  изда-
тельства "Искусство" - по бульварному кольцу. И пока я шел - не встретил
ни одного живого человека.
   Город стоял совершенно пустой, будто вымер. Может, время такое, когда
еще все спят. А может, шапки вошли в моду, весь город накупил их -  ведь
они дешевые. Люди надели шапки и теперь невидимые.
   Может, на улице полно народу - просто я никого не вижу.
   И я снова один. Меня видят все, а я - никого.


   ГИМАЛАЙСКИЙ МЕДВЕДЬ

   Где бы Шлепа ни появлялся, его всегда били за то, что  он  лез  не  в
свои дела. Шлепа считал, что не своих дел нет, все дела общие.
   Что касается Никитина, его не били никогда, ни мужчины,  ни  женщины.
Главным в жизни Никитин считал личную свободу и ни во что не вмешивался.
   Шлепа и Никитин были друзьями, соседями и сослуживцами  одновременно.
Они жили в одном доме и работали на одном предприятии.  Это  было  очень
удобно - не дробить души отдельно на соседей, отдельно на друзей  и  от-
дельно на сослуживцев, а все сосредоточить на одном человеке. Для  Шлепы
это было удобно, а для Никитина нет, потому что, когда  били  Шлепу,  он
испытывал яростные противоречия. С одной стороны, следовало вмешаться  и
сохранить принципы, а с другой стороны, - не вмешиваться и сохранить ли-
цо от синяков, которые долго потом будут переходить из  одного  цвета  в
другой, менять оттенки от фиолетового до нежно-лимонного.
   И сегодня, возвращаясь с работы, Никитин снова испытал  противоречия.
В переулке стоял Шлепа в обществе четырех юных длинноволосых  хулиганов.
Лицо у Шлепы было одухотворенным, а лица хулиганов - бездуховными.
   Они, кажется, закончили устные прения и переходили к следующей части.
   Никитин хотел выскочить из переулка и пойти другой дорогой, но в этот
момент его заметил Шлепа и радостно замахал руками, как во время  перво-
майской демонстрации.
   У Никитина не было выбора. Он подошел к группе с  тоскливым  чувством
под ложечкой, именуемым в простонародье  трусостью.  Трусость  порождает
неестественность, а неестественность - высокомерие. Никитин  высокомерно
оглядел хулиганов, задержался глазами на одном из них в свитере до колен
и с обручальным кольцом. Это был женатый хулиган.
   - Можно тебя на минуточку? - потребовал Никитин.
   - Почему меня? - неуверенно  запротестовал  женатый  хулиган.  -  Что
здесь, никого больше нет, что ли?
   - Отойдем! - приказал Никитин, ободренный неуверенностью собеседника.
   Женатый хулиган пожал плечами и отделился от группы. Они отошли к же-
лезным решетчатым воротам. Это был въезд в родильный дом.
   - В чем дело? - строго спросил Никитин.
   - Он к нашей бабе приставал, - объяснил хулиган.
   Никитин огляделся по сторонам и увидел неподалеку "бабу". Ей было лет
15 или 16, она стояла с папиросой, зажав ее между пальцами, как фигу.
   - Вы старые, - сказала "баба", подвинувшись поближе, однако не  слиш-
ком близко. - У вас одни принципы, а у нас другие.
   - А ты мой нос видишь? - спросил Никитин.
   - Ничего особенного, длинный и асимметричный.
   - А представляешь, какая у меня будет рожа, если вы его сломаете?
   Девочка посмотрела на женатого хулигана,  хулиган  задумался,  может,
представил себе рожу Никитина со сломанным носом.
   - Ладно! - великодушно согласился хулиган. - Забирай его и уходи.
   Под "его" он имел в виду и нос и Шлепу.
   Никитин забрал Шлепу, и они ушли.
   - Ну вот, что ты опять ввязался? - с раздражением спросил Никитин.
   Шлепа каждый день преодолевал сопротивление среды и  надоел  Никитину
до отвращения. Он с удовольствием бы плюнул и поменял себе приятеля.  Но
менять Шлепу - это значило менять и соседа и сослуживца, в сущности, ме-
нять все свои привычки.
   - Что ты к ним пристал?
   - Они не умеют вести себя, - объяснил Шлепа. - Что ж, я мимо пройду?
   - А твое какое дело?
   - Ты это серьезно говоришь? - удивился Шлепа.
   Никитин с удовольствием бы плюнул на Шлепу прямо сейчас, но плевать в
общественном месте было неудобно, и он сказал:
   - Зря я тебя оттуда увел.
   - Зря! - вдохновенно согласился Шлепа. - Я бы им показал!
   Никитин возвращался домой в шесть часов вечера, а жена в два часа но-
чи.
   - Мы репетировали, - говорила она и уходила в ванную "смывать глаза".
   Жена была эстрадная актриса, жонглер. Подкидывала на воздух пять  ко-
лец и четыре мячика, а потом ловила их по очереди.
   Большого смысла в этой деятельности Никитин не видел, но  в  жизнь  и
деятельность своей жены не вмешивался из уважения к  личной  свободе.  К
собственной личной свободе.
   Где она репетировала и с кем, Никитин не спрашивал, потому что,  если
бы заинтересовался, мог узнать нечто такое, что она скрывала. А если уз-
нать то, что скрывала жена, - пришлось  бы  совершать  серию  поступков:
объясняться, разводиться, искать другую жену, потом рассказывать ей  все
про себя с самого начала. А под конец выяснится, что новая жена с талан-
тами, их надо будет открывать или зарывать. А Никитину ничего  не  хоте-
лось ни открывать, ни зарывать. Ему было 32 года, и он  привык  к  своим
привычкам.
   Сегодня Никитин лег спать рано и уже смотрел какойто интересный  сон,
когда вернулась жена. Она ничего не сказала, как обычно, даже не  разде-
лась, а как была - в пальто и сапогах, с накрашенными глазами - прошла в
комнату, села возле Никитина и заплакала.
   Потом опустилась на колени, положила свое соленое лицо на лицо  Ники-
тина. Эта привычка осталась у них с молодости.
   - Ну что? - спросил он.
   - Я уронила мячик, - проговорила жена.
   Никитин понимал, что она плачет не из-за мячика, а по другой причине.
   - Могу я уронить мячик? - плакала жена. - Имею право?
   - Не имеешь. Люди платят за то, чтобы ты ловила  мячики.  А  если  не
умеешь - не выходи на сцену.
   - Но у меня девять предметов.
   - Хоть сто.
   Жена перестала плакать, пошла смывать  глаза.  Она  долго  ходила  по
квартире, тукая пятками, потом долго шуршала одеждой, снимая одно и  на-
девая другое. Наконец легла в постель, обжигая Никитина холодными  нога-
ми.
   - Боря... - позвала жена.
   - Чего тебе?
   - Ты редкий, замечательный человек...
   Она была благодарна Никитину за то, что не лез в ее жизнь и ни о  чем
не спрашивал. За то, что ей было куда вернуться и было кому поплакаться.
   Рабочий день начинался в девять часов, а в половине десятого в  каби-
нет к Никитину пришел Шлепа с очередным предложением.
   - Вот! - гордо сказал он и положил на  стол  эскиз.  На  эскизе  была
изображена комната с синими стенами и белыми углами.
   - Что это? - не понял Никитин.
   - Цех, в котором будут делать мясорубки.
   - А почему белые углы?
   - Чтобы в них не плевали и не бросали окурки. Это психологически  не-
возможно плюнуть в белый угол. Я не прав?
   Никитин подумал, что Шлепа прав: плевать в темный угол психологически
легче.
   - Где ты работаешь? - в свою очередь спросил Никитин.
   - В бюро технической эстетики, - не задумываясь, ответил Шлепа.
   Они с Никитиным действительно работали в бюро  технической  эстетики,
которое получало заказы от предприятий и выполняло их в срок.
   - Какую форму мы должны сейчас разрабатывать? - снова  спросил  Ники-
тин.
   - Мясорубку, - не задумываясь, ответил Шлепа.
   Бюро действительно получило заказ на разработку формы мясорубки. Срок
давно прошел, а формы не было. Директор завода упрекал заведующего бюро,
заведующий бюро кричал на Никитина, Никитин материл Шлепянова,  то  есть
Шлепу. Шлепянов, в свою очередь, никого не упрекал:  в  его  обязанности
входило творчески мыслить.
   Поразмыслив творчески, Шлепа решил, что мясорубка, помимо  своей  ос-
новной задачи молоть мясо, должна нести дополнительную смысловую нагруз-
ку, и предложил "одухотворенный вариант" мясорубки. Корпус он  предложил
решить в виде самолета, впереди  устанавливался  пропеллер.  Домохозяйка
возле такой мясорубки должна была ощутить себя пилотом, который  отправ-
ляется в полет.
   "Одухотворенный вариант" не прошел, потому что на пропеллер  накручи-
валось мясо.
   Шлепа предложил следующий "иронический" вариант: корпус в виде  коро-
вы, а ручка в виде хвоста. Перемалывая мясо, домохозяйка  будет  думать,
что она накручивает корове хвост, и это отвлечет ее от прозы кухни.
   "Ироническая мясорубка" тоже не  прошла.  Заведующий  бюро  Саруханян
считал, что у мясорубки не должно быть дополнительных сверхзадач,  кроме
ее основной задачи - перемалывать мясо. Мясорубка должна быть красивой и
удобной, а самолет и корова - элементы промышленности  и  сельского  хо-
зяйства - здесь абсолютно ни при чем. И домохозяйка-пилот  тоже  ни  при
чем.
   Шлепа возражал Саруханяну, что мясорубка - это именно сочетание  про-
мышленности с сельским хозяйством, выраженное в лаконичной форме. А  что
касается домохозяйки, то она тоже человек, а человек - это главный пред-
мет исследования в искусстве.
   Тогда Саруханян рассказывал Шлепе анекдот про Христа и про апостолов,
которые шли по воде. Саруханян, как Христос, советовал  своему  апостолу
Шлепянову не выпендриваться, а идти по камешкам, как все.
   Шлепа обещал подумать и на другой день  приносил  Никитину  очередной
вариант мясорубки. Сегодня он принес цех с белыми углами.
   - А какое это имеет отношение к мясорубке? - спросил Никитин.
   - Самое прямое. Если люди будут делать мясорубку в помещении с чисты-
ми углами, они совершенно иначе ее сделают. Я не прав?
   Никитин подумал, что Шлепа прав, потому что он сам, например, не  мог
сосредоточиться, если в кабинете было не убрано. Но поддержать  Шлепу  -
значит выслушать от Саруханяна анекдот про апостолов, а Никитин  терпеть
не мог старых анекдотов. И вообще он не любил  ходить  по  начальству  -
стеснялся своего длинного