емом  для лица и делала с ним что хотела. Ему
все нравилось. И ей тоже.
     Несколько раз им удалось  сбежать вдвоем -- для Рега это были служебные
дела, для  коллег, которых  обмануть  было труднее, совпавшие выходные  дни,
удивительно,   удивительно  одновременный,  к  примеру,  грипп,   --  и  они
использовали это время на полную катушку, почти не выходя из отелей, которые
первыми попадались им  по  дороге.  Они  были и мазохистами  и садистами, но
только к обоюдному удовольствию и не переходя грань любительства, потому что
настоящее мучительство им обоим было не  по  вкусу. Меняться при выключенном
свете нижним бельем было приятно. Но  через некоторое время,  когда фантазия
истощалась,  и  ничего  нового  больше  не  хотелось, оба  понимали,  что  в
нормальном сексе куда больше удовольствия. Все зависело только от места, где
можно было бы  им заняться. Они не заглядывали в будущее, не строили планов,
потому  что  их  радость была сиюминутной,  она  не  распространялась ни  на
завтра, ни  на послезавтра. Они не любили друг друга, но любили  то, чем они
занимались вместе, а когда это пройдет, то ничего не останется.
     Луна скрылась, и они неожиданно оказались в полной темноте.
     -- Алан, мне это не нравится, -- беспокойно произнесла Бэбс.
     -- Она сейчас  выйдет, не бойся. Иди ко мне, я тебя обниму. Он  привлек
ее к себе и прижался  к ней всем телом, тем не менее  пристально вглядываясь
во тьму за ее спиной. Ему самому не очень нравилось все это, и он вздохнул с
облегчением, когда луна показалась вновь.
     Он взял Бэбс за руку и повел дальше от дороги, поднимая перед ней ветки
и придерживая на плече плед.
     -- Не надо дальше, -- попросила Бэбс.
     --  Еще  немного. Вот здесь хорошо, и никто нас  не увидит. С дороги уж
точно.
     Они  замерли, услыхав  вдруг, будто  кто-то  торопливо пробежал  совсем
рядом.
     -- Что это? -- прошептала Бэбс.
     Алан несколько мгновений постоял, прислушиваясь, но все было тихо.
     -- Зверек какой-нибудь. Наверно, мы его потревожили.
     Он двинулся дальше, и Бэбс покорно последовала за ним.
     --  Вот  здесь хорошо, -- сказал он, увлекая ее  в низинку и удивляясь,
почему это он заговорил шепотом.
     Он  походил по траве на случай, если там притаилась какая-нибудь лесная
живность, и аккуратно расстелил плед.
     --  Так  хорошо, детка?  --  спросил  он,  и  его  лицо  показалось  ей
мертвенно-бледным в лунном свете.
     -- Не знаю,  Алан, -- ответила она, но он-то знал, что она хочет его не
меньше, чем он ее.
     Когда Алан уложил ее на плед и принялся расстегивать на ней пальто, она
забыла  обо  всем на свете.  Полноватое тело Бэбс  было  приятно упругим  на
ощупь, нигде ничего  не провисало, все было именно таким,  чтобы  возбуждать
желание Алана, который, увидев открывшиеся ему в лунном свете груди и живот,
совсем потерял голову. Он поцеловал ее в шею, потом принялся целовать груди,
грозившие разорвать шелковый лифчик, провел языком  по животу, отчего все ее
тело напряглось в ожидании.
     Хотя она дрожала от холода, он придавал  нечто до сих пор  неизведанное
ее ощущениям. Снаружи она как  бы застыла, внутри же бушевала огненная лава.
Она видела звезды, и ей казалось, что они тоже смотрят на них, и в этом было
что-то   волнующее.   Покрывшись   гусиной   кожей,    она   вновь    обрела
чувствительность и теперь трепетала,  отзываясь на каждое его прикосновение.
Он снял с нее пальто и принялся стягивать блузку.
     -- Нет, Алан, -- воспротивилась она. -- Слишком холодно.
     Он закрыл ей рот поцелуем и, не обращая  никакого внимания на ее слова,
снял  блузку. Он смотрел сверху на  ее белые обнаженные  плечи, на  ее лицо,
которое  она не  отворачивала от него, одновременно  истомленное страстью  и
невинное, и почти любил ее. Почти и  только одно мгновение. Но он уже не мог
совладать с желанием. Подсунув  под нее  руку, он  расстегнул лифчик и  снял
его, аккуратно спустив бретельки с рук. Потом он уложил ее на плед и занялся
юбкой. Пришлось немного повозиться, когда  он стаскивал  ее с  бедер, зато с
ног она соскользнула легче легкого. Потом колготки. Туфли. С трусиками он не
стал  торопиться,  сначала  его рука погладила тонкую материю,  отчего  Бэбс
судорожно дернулась  и  схватила его руку,  чтобы он  нашел то  единственное
место и его пальцы сделали свое дело.  Но  он отодвинулся  от нее, зная, что
она уже не владеет собой и может все испортить.
     Когда он  встал на  ноги  и  поглядел  на  нее  сверху  вниз,  ее  тело
показалось ему  изваянным  из белого мрамора,  из нежного, жаждущего принять
его мрамора.  Он ухватился за ее трусики с обоих боков и потянул их вниз  по
ее бедрам, коленям, щиколоткам. Она аккуратно положила их возле себя и опять
легла, слегка раздвинув ноги, так что черный треугольник  резко выделялся на
бледной коже.
     Алан быстро  сбросил с  себя  все и не стал ничего  собирать, зная, что
потом он пожалеет об этом, когда  будет ползать в темноте, отыскивая рубашку
и брюки и чертыхаясь от холода. Но это потом, а сейчас это не имело никакого
значения.  Все, что его волновало сейчас,  -- это прекрасное страстное тело,
раскинувшееся  у его ног.  Он встал  на колени,  потом  лег,  вжался  в нее,
скользя и выскальзывая, идя напролом и беря лаской.
     Она  обхватила ногами его бедра, потом подняла ноги  на плечи, опустила
на  ягодицы, прижала его к себе, впилась пальцами в его тело. Подняв колени,
она уперлась пятками ему в зад, стараясь прижать его к себе еще теснее.
     Он  целовал ее сосок, потом с  силой втянул его в себя, отчего он  стал
твердым и багровым.  Губами он искал ее губы, а рукой грубо утешал покинутую
грудь.  То и  дело  она тихо  стонала  от наслаждения, он же сдерживался, не
желая шуметь  и  привлекать внимание людей,  если они были в лесу. Но чем их
ласки становились более бурными, тем громче они выражали свой восторг.
     Бэбс потянулась  к  нему, желая ощутить  его внутри  себя,  не  в силах
больше  продолжать предварительные  игры. Она коснулась его пениса, услышала
его стон  и потянула  его  к себе, широко  раскинув ноги, так  что  ее пятки
оказались  на голой  земле.  Он дернулся,  ощутив ее губы и влагалище, и  не
пошел дальше, мучая ее такими легкими касаниями.
     --  Алан, пожалуйста, -- попросила она, и  он улыбался ей в темноте,  а
она улыбалась  ему, изо всех сил стремясь  заполучить  его внутрь и в то  же
время  наслаждаясь  затянувшейся игрой. Обдумав  все, он высвободил  член  и
услышал,  как  возглас  разочарования сменился радостным возгласом, когда он
просунул голову между  ее ног и его язык ощутил ее влажное долгое влагалище.
Приподняв  зад с пледа,  она неистово крутилась всем  телом, и ему надо было
крепко  держать  ее, чтобы она не ускользнула  от него.  Она тянулась к  его
дразнящим губам и языку, и  ему  пришлось подтянуть колени, чтобы поддержать
ее. Он положил одну ее ногу на плечо,  потом другую на другое плечо, и она с
силой  сомкнула их вокруг его головы, так что он даже испугался за свои уши.
Ему  было  трудно  дышать,  но  она  не  ослабляла хватки,  руками и  ногами
прижимала  его  к  себе все  теснее и теснее,  упираясь в  землю  плечами  и
головой.
     Алану  показалось,  что  он  сейчас  задохнется,  и  он  чуть  было  не
запаниковал,   как   вдруг  ощутил,  что  ее  тело  напряглось  в  последних
пароксизмах  перед  оргазмом.  Она  нашла  рукой  его   член,  стоявший   от
возбуждения,  и  подбодрила Алана на  последнее усилие,  так что он, сколько
мог, вытянул язык и даже  испугался, как бы  не порвать сухожилие, а ее рука
дарила ему наслаждение, которое смешивалось с болью в голове и легких,  хотя
эта боль  каким-то образом  стала доставлять ему наслаждение, и  наслаждение
снимало боль.
     Теперь она уже  не могла сдержать крики, да и  не заботилась об этом, у
Алана же были закрыты уши, и он ничего не слышал. Он выплеснул сперму ей  на
спину, и  они бились в конвульсиях своего наслаждения, а  их тела составляли
причудливую  скульптурную  композицию,  трепетавшую  в  лунном  свете.   Так
продолжалось несколько секунд, а потом они медленно опустились на плед. Едва
переводя  дыхание, они  ждали,  когда  их сердца перестанут  бешено  биться,
прежде чем снова слиться в едином порыве.
     Алан накинул  на них ее пальто, и они прижались друг к другу, еще храня
обретенное тепло, но уже чувствуя, как подбирается к ним холод.
     -- Алан, Алан. Спасибо, -- сказала Бэбс, когда немножко успокоилась. --
Это было прекрасно.
     Алан только  хмыкнул и пробормотал что-то нечленораздельное, потому что
лежал,  уткнувшись  в  ее  грудь под пальто. Он  чувствовал себя  совершенно
опустошенным, к тому же у него очень болели губы.
     Бэбс, нырнув под пальто, приблизила свою голову к его.
     -- Разве это не было прекрасно?
     Алан вытянул  ноги, но трава обожгла его холодом,  и  он опять подтянул
колени.
     -- Да, Бэбс, великолепно.
     Однако, пресытившись и начиная замерзать, он вдруг вспомнил о доме и  о
том, что обещал Марджи не очень задерживаться.
     Бэбс подняла голову и поцеловала его в щеку, потом повернулась на спину
и раскинулась  на  пледе, блаженно улыбаясь. Ей все  еще было жарко, и  даже
голым  ногам  не  мешал  осенний холод.  Что-то коснулось ее  ступни,  и она
подвинула ее поближе к другой.
     --  Милый, -- спросила она,  не отрывая  глаз от облака, находящего  на
луну, -- ты  когда-нибудь  думал, почему это  так  хорошо?.. У  нас,  я хочу
сказать.
     Она приподняла край пальто и глядела на него в ожидании ответа.
     -- Нет, Бэбс.
     Она опять посмотрела на небо.
     -- С Регом никогда так не было, даже когда мы только поженились. Из-под
пальто появилась макушка Алана, словно он примеривался к  холоду, прежде чем
вылезти совсем.
     --  Наверно,  мы физически подходим друг другу, --  сказал  он.  -- Так
бывает. Одни физически, другие духовно. Мы с тобой физически.
     -- Да нет, не только.
     Бэбс почувствовала легкий укол обиды.
     -- Ну конечно,  не только, Бэбс, -- поспешно согласился он.  --  Просто
некоторые люди более, ну, как сказать, энергичны,  что  ли, чем  другие. Но,
мне кажется, мы и думаем одинаково. Ведь мы понимаем друг друга.
     Но сам он в это время раздумывал над тем,  как бы ему так посмотреть на
часы, чтобы она не заметила.
     Бэбс начала замерзать и сунула руки под  пальто. Зачем обманывать себя?
Алану нужно  от нее только одно, и ей нужно от него только одно.  Секс  тоже
как-то   зависит  от  мозга,  поэтому  они   сходятся   в   мыслях.  И   она
забеспокоилась, накормил ли Рег мальчиков или еще нет.
     Что-то опять коснулось ее ноги, но на сей раз она уже не была в прежнем
размягченном состоянии и испугалась. А вдруг это не  лист  и не трава, вдруг
это какой-нибудь зверь?
     -- Алан! -- вскрикнула она и  села на пледе,  открыв полные  груди. Еще
через  мгновение  она ощутила  боль и, взвизгнув, подняла  ногу,  ощупала ее
рукой и завизжала опять, только уже  громче, потому  что поняла, что от двух
пальцев остались только окровавленные обрубки.
     Испуганный ее визгом, Алан вскочил на ноги и огляделся, пытаясь понять,
что так напугало ее.
     -- Бэбс,  что с тобой? --  Он  обнял ее  и попытался  успокоить. -- Что
случилось? Ну скажи же! -- Он сорвался на крик.
     -- Нога! Кто-то откусил пальцы! -- прохрипела Бэбс.
     -- Господи! Это ничего, Бэбс. Успокойся. Дай мне поглядеть.
     Но  у  него  уже  не  было  времени.  Возбужденная  кровью  крыса вновь
бросилась  на  ногу  Бэбс и  глубоко  вонзила  в  нее  зубы,  прокусив руку,
прикрывавшую обрубки. Алан отскочил в сторону, увидав черного  зверя, еще не
поняв, кто  это может быть, но из-за его размеров  приняв  его за одичавшего
пса. Неожиданно из-за тучи выглянула луна, и его охватил ужас, потому что он
узнал зверя. Вытянутая  острая  морда,  длинное гладкое туловище,  опущенный
зад, словно деревянный хвост, -- ЧЕРНАЯ КРЫСА!
     Визги  Бэбс вывели  его из  столбняка,  он  схватил крысу  за  горло  и
попытался оттащить ее. Но тут Бэбс завизжала еще громче от нестерпимой боли,
а Алан упал на спину, не выпуская вырывающегося у него из рук зверя, который
не  замедлил повернуть морду  и впиться Алану в  бедро. Он  вгрызался в  его
плоть и пил  кровь,  фонтаном хлеставшую из порванной артерии. Зверь чуть не
захлебнулся. Он отвернул морду, а кровь лилась, не переставая и заглушая все
другие запахи.
     -- Нет, нет, нет! -- кричал Алан, хотя ему было хорошо известно, к чему
приводят такие раны. Он сжал  ногу руками, стараясь остановить кровь, но она
прорывалась сквозь пальцы  и брызгала ему  в лицо. Корчившаяся между его ног
крыса  изрыгнула  из себя  его кровь  и бросилась  ему  на  грудь, до костей
впиваясь в нее  когтями. Не выдержав,  Алан упал  на спину,  и  крыса начала
подбираться к его горлу. За ней другие, более робкие, повылезали из укрытия,
все еще опасаясь человека, страх  к которому переняли от  предков, понемногу
смелея и возбуждаясь от сладкого запаха крови, стоявшего  в  воздухе. Сквозь
слезы  Бэбс  видела приближающиеся черные тени.  Она уже  все  поняла, и  ей
только хотелось  помочь Алану, но она боялась пошевелиться. Потом она решила
бежать и не могла сдвинуться с места от страха. Все, на что ее  хватило, это
залезть под пальто, подтянуть ноги к  груди и как можно плотнее закутаться в
него. Боль в ноге и страх были непереносимы. Она стала молиться, но мозг уже
отказывался служить ей, и она все повторяла: пусть они уйдут, пусть исчезнут
во тьме, пусть вернутся  в ад, из  которого пришли.  Стоны  Алана мешали  ей
поверить в лучшее. А когда с нее потянули пальто и  она ощутила боль укусов,
то поняла  окончательно: крысы не оставят их, пока не  разорвут  на кусочки.
Когда же она стала терять сознание, то, корчась в агонии, увидела вдруг Рега
и  мальчиков  за  обеденным столом, и  Кевин.  младший, сказал: "Папа,  мама
умерла... Мама умерла... мама умерла..."

     Наступила полночь, и уже около часа из палатки не было слышно ни звука.
Как брезентовый  часовой, она стояла  одиноко у  самого края  огромного поля
возле леса. Покрытая  изморозью  снаружи,  она  была  окружена  заледеневшей
травой, но внутри  было чисто  и  тепло, мальчишеские тела  работали не хуже
центрального отопления.  Слабый свет ночника на полу обозначил центр, вокруг
которого в огромных мешках спали семеро  мальчишек и их  воспитатель, больше
всего боявшиеся, что холодный рассвет заставит их вылезти из теплых коконов.
     Между  воспитателем   Гордоном   Бэдли  и  ближайшим   мальчишкой  было
расстояние  не  меньше фута. Эта  разделительная полоса была как  бы стеной,
ограждающей  его авторитет.  Гордон считал, что  такие  абстрактные  символы
чрезвычайно важны.
     Все мальчики, от двенадцати до пятнадцати лет, были из сиротского  дома
Барнардо в Вудфорде, а сюда приехали на  неделю "выживания", хотя ни о каком
выживании речи не шло, ибо ближайший магазин был не дальше чем в двух милях,
а  львы, тигры  и  крокодилы никогда  не водились  в  здешнем  лесу. Младшие
мальчики тем не менее верили, что тут еще остались медведи. Больше тут никто
не жил, потому что эта земля была не государственная, а принадлежала некоему
лорду --  мальчики вечно забывали его  имя, -- который позволил Вудфордскому
сиротскому дому занять дальний участок под лагерь. Но так как сам он не  жил
в своем поместье,  а сдавал землю в аренду фермерам, то для мальчиков он был
фигурой мифической, не менее далекой и недоступной, чем сам Господь Бог.
     Гордон Бэдли жил в  этом  сиротском доме с малолетства, и  все видели в
нем великолепный  пример честности и порядочности, взращенный  в  сиротстве.
Три  года  жизни  на  воле, где он работал  в  магазине сначала на подсобных
работах, а  потом помощником разделывателя мороженых туш, оказались для него
достаточными, и он вернулся  в свой  дом,  плюнув на карьеру, потому что ему
захотелось помочь  таким  же, как  он сам, невезучим детям.  В  приюте очень
обрадовались  его  возвращению,  хотя  они  редко  принимали  обратно  своих
воспитанников,  но Гордон  всегда считался исключительным  ребенком.  У него
были  хорошие  манеры, тихий голос,  он много  работал и никому не доставлял
хлопот  своими  эмоциями,  короче  говоря,  он  был мальчиком, про  которого
воспитатели могли сказать: "Вот видите, все же мы не зря  работаем. Пусть мы
не можем дать им настоящую родительскую любовь, но мы можем вырастить вполне
рассудительных людей".
     Надо сказать,  что  другие  мальчики  вовсе не  считали  его  таким  уж
добреньким, на него смотрели как на "крепкий орешек". Он был доброжелателен,
но непоколебим, мог быть грубым, но не недобрым, смешливым, когда ему самому
хотелось, и  серьезным,  когда этого хотелось другим. Он  не  искал повода к
ссорам, не лелеял обид, казалось, он любит всех и все любят его. В общем, он
считался  идеальным  воспитанником  доктора  Барнардо.  А  через  три  года,
проведенных на воле, он понял, что больше ему ничего не надо.
     Воля напугала его. Мир был слишком большой и агрессивный. Слишком много
чужих людей.  На улице он всегда передвигался бегом, словно вышел раздетым и
хотел  как можно быстрее  убраться с глаз  долой. Для сирот это нормально, и
многие постепенно преодолевают свою отчужденность. Гордон не смог. Он скучал
по приюту  и по ощущению безопасности и  защищенности, которое он давал ему.
Он привык чувствовать себя естественно  в  доме,  где  все были дружелюбны и
близки друг к другу, и, может быть, из-за этой близости он ощущал себя таким
ненужным  в большом  мире.  Его  везде  хорошо принимали,  и  он  с  должной
благодарностью отвечал на гостеприимство, но чем больше времени он  проводил
в гостях, тем лучше понимал, чего был лишен сам, но он не возмущался, просто
он был другим.
     Девушки тоже были проблемой. Его тянуло  к ним, и некоторые из тех. что
работали с ним вместе в супермаркете,  готовы были ответить ему взаимностью,
но он не мог преодолеть барьер,  который все время ощущал между собой и ими,
как  будто  он  не жил  среди  людей, а  наблюдал за  ними  через  невидимую
стеклянную стену. Может, со временем это прошло бы, но его одиночество стало
непереносимым.  В  доме он что-то значил, вне его  -- не значил ничего. И он
вернулся, обратив свое поражение  в победу. Этот дом был его домом, и именно
здесь он хотел жить.
     Гордон повернулся  во сне, мигнул, потом широко открыл глаза. Несколько
мгновений он глядел  на покатую  стену палатки, еще  весь во  власти  сонных
видений.  Тусклый  свет окрашивал  все в  мрачный зеленый цвет.  Он  оглядел
палатку, не проснулся ли кто. Прислушался,  не шепчутся ли,  не плачут ли во
сне, не дрожат ли в хорошо подогнанных спальных мешках,  нет,  похрапывают и
вздыхают, как обычно. Гордон успокоился. Но почему же он проснулся?
     Спать ему расхотелось.
     Вдруг  ему  послышалось  какое-то  царапанье,  и  он  повернул  голову.
Царапанье прекратилось. Он затаил дыхание.
     Кто-то бился в  брезентовый полог палатки,  совсем низко,  возле  самой
земли, возле его  ног, потом двинулся в сторону его головы. Гордон осторожно
отполз подальше,  и тот,  кто  был снаружи, тотчас замер, словно  ощущал его
присутствие  и  знал, что он делает.  Гордон с  трудом сдержался,  чтобы  не
закричать и не сбежать на  середину. "Нельзя пугать маленьких", -- сказал он
себе. Если  это лиса или какой-нибудь другой  любопытный зверек, они никогда
не прогрызут брезент.  Он медленно расстегнул "молнию" на мешке и высвободил
руки.
     Зверь  двинулся дальше, и Гордон определил, что в  нем  не  меньше двух
футов. Лиса! Или барсук? Все равно он не очень высокий. Или, может, крадется
на животе? А если это собака? Зверь опять остановился и еще больше оттопырил
брезентовую стену. Гордон отдернул голову, но все равно между ними был всего
один  фут, и у Гордона появилось жуткое  чувство, что существо по ту сторону
видит сквозь