нас
божья благодать. Нас загнали  в  церковь  насильно,  с  битьем,  с  матерной
руганью, как загоняют  в  хлев  непослушный  скот.  А  если  уж  нужно  было
заморочить голову команде и  поддержать  среди  нее  дух  религиозности,  то
неужели высшая власть не могла придумать что-нибудь поумнее?
   Обедня кончилась. Матросы гурьбой поднимались на верхнюю палубу.  Церковь
быстро опустела.
   Сойдясь с боцманом Воеводиным, я спросил его:
   - Ну, как тебе нравится наш батюшка?
   Он шепнул на ухо:
   - Не поп, а какая-то протоплазма.
   Вечером те же матросы, собравшись на баке, будут с удовольствием  слушать
самые грязные анекдоты о попах, попадьях и поповых дочках.
   Эскадра наша подвигалась вперед, к экватору, в пылающую даль океана.
   Шестой день миновал, как мы  вышли  из  Танжера.  Между  прочим,  там  мы
оставили по себе нехорошую память: транспорт "Анадырь",  снимаясь  с  якоря,
зацепил лапой телеграфный кабель. Адмирал Рожественский, не придумав  ничего
другого, приказал разрубить кабель. Жители Танжера и всего края остались без
телеграфного сообщения. За кого они теперь считают нас?
   По небу рассыпались редкие облака и, роняя тени  на  водную  поверхность,
плыли в одном с нами направлении, словно провожали  эскадру.  Напор  пассата
немного ослабел. Воздух, насыщенный испарениями, терял прежнюю прозрачность,
линяли и пышные наряды океана. На корабле становилось все горячее.
   Ночью убавили число оборотов в машине, чтобы войти в незнакомый порт  при
дневном свете. Мы с боцманом  Воеводиным  стояли  на  баке,  на  самом  носу
корабля, и смотрели за борт,  любуясь,  как  сверкает  вода,  выворачиваемая
форштевнем. Около нас очутился строевой унтер-офицер Синельников.
   - Ноченька-то какая темная, -  сказал  он  рваным  от  постоянной  ругани
голосом.
   - Да, ты точно определил, - насмешливо ответил я. Этот здоровенный унтер,
длиннолицый, лупоглазый, с редкими, словно у кота, усами, давно  уже  был  у
меня на подозрении.  Сколько  раз  он  подкатывался  ко  мне  и  заискивающе
заговаривал со мною. Его интересовало, за что  мы  воюем  и  кто  победит  в
предстоящем морском сражении. Иногда просил у меня  почитать  книги.  Больше
всего меня настораживало, что он при мне начинал ругать  начальство  за  его
несправедливость и жестокость, тогда как мне известно было,  что  именно  от
его кулаков больше всего доставалось молодым матросам.
   Корабли замигали красными и белыми фонарями Степанова.
   - Любопытно бы узнать, о чем они переговариваются, - сказал  Синельников,
обращаясь ко мне.
   - А ты спроси у вахтенного начальника.
   - Да ведь это я только к слову сказал. А на самом деле, на кой  черт  мне
сдались все огни - и красные и белые. Скучно что-то.
   Он постоял немного и ушел.
   Боцман Воеводин промолвил:
   - Нехороший человек он, этот Синельников.
   - Чем?
   - Язык длинный. Выслуживается, чтобы скорее в боцманы его произвели.
   Я хотел расспросить о Синельникове подробнее, но Воеводин заявил:
   - Однако спать пора. Спокойной ночи.
   У меня осталось впечатление, что боцман что-то знает обо мне и хотел меня
предостеречь насчет унтера.
   Утром слева показались невысокие берега. Как всегда после  плавания,  все
смотрели на землю с радостью, хотя и ничего не видели, кроме серой  и  узкой
полосы. Потом впереди начал вырисовываться  Зеленый  мыс  -  самая  западная
оконечность Африки. Эскадра обогнула мыс, и  перед  нами  на  южной  стороне
полуострова открылся небольшой городок Дакар, чистенький, с белыми зданиями,
в зелени пальм и олеандров. Бросили якорь на рейде, вернее - в проливе между
материком и островом Горе.
   Здесь   нас   ждали   одиннадцать    немецких    пароходов    с    углем,
пароход-рефрижератор  "Esperance",  опередивший  эскадру,  и  буксир  "Русь"
(бывший "Роланд"), прибывший из Бреста.
   На броненосцах типа "Орел" оставалось топлива по четыреста тонн.  Адмирал
распорядился допринять на них в Дакаре еще  по  тысяче  семьсот  тонн.  Наши
угольные ямы могли вместить только тысячу сто тонн. Значит, остальной  уголь
требовалось рассовать по  разным  местам  корабля,  указанным  в  инструкции
штаба. Старший офицер Сидоров, узнав об этом, ухватился в отчаянии  за  свою
седую голову:
   - Что будем делать?! Ведь это  небывалый  случай,  чтобы  так  заваливать
броненосец углем. Ну как я могу потом поддерживать чистоту на корабле?
   Лейтенант Славинский этот всегда уравновешенный человек, спокойно заметил
на это:
   - Начинается какое-то угольное помешательство. В дальнейшем, мне кажется,
еще хуже будет.
   Местные французские власти сначала  разрешили  нам  производить  погрузку
угля, а потом, боясь протеста со стороны японцев и англичан, запретили.
   Запросили телеграфом Париж. А тем временем, не дожидаясь ответа, все суда
принялись за работу. Участие в ней принимал весь личный состав,  разделенный
на две смены. Это была первая погрузка при страшной тропической  жаре.  Даже
ночью температура не падала ниже двадцати градусов по Реомюру. А  днем  жара
увеличивалась  настолько,  что  все  чувствовали  себя,  как  в   печке.   В
особенности доставалось тем, на  долю  которых  выпало  спуститься  в  трюмы
пришвартованного  парохода  или  в  угольные  ямы  броненосца.  Там  матросы
работали голые. Чтобы не задохнуться от угольной пыли, одни держали в  зубах
паклю, другие обвязывали себе рот  и  нос  ветошью.  Эта  мучительная  пытка
затянулась на  полутора  суток.  Случалось,  что  некоторые  не  выдерживали
непосильного труда и тропического зноя и валились с  ног,  как  мертвые.  Их
выносили под душ, приводили в чувство и, дав  им  немного  отдохнуть,  снова
ставили на работу. Кое-кого хватили  солнечные  удары,  но,  к  счастью,  не
смертельные.
   Из столицы союзной  нам  Франции,  пришел  наконец  ответ,  категорически
запрещающий  производить  какую  бы  то  ни   было   погрузку   в   пределах
территориальных вод. Но было уже поздно. Все корабли наполнились топливом.
   Согласно  указаниям  штаба,  на  нашем  броненосце  были  завалены  углем
броневая палуба, прачечная и сушильня, батарейная палуба, отделения носового
и кормового минных аппаратов, где уголь складывали только в мешках, а  затем
наваливали его на юте, который предварительно огородили забором из досок.
   Привели суда в порядок.  Дали  людям  немного  отдохнуть.  Эскадра  снова
двинулась в путь.

   6. ПЕРЕСЕКАЕМ ЭКВАТОР
   Наши корабли уподобились бесприютным бездомникам: никто не хотел дать  им
пристанища. Даже союзная Франция относилась к  нам,  как  к  обанкротившимся
родственникам. Это объяснялось тем, что в сражении  с  японцами  мы  терпели
одно поражение за другим. Нам казалось, что иностранцы  не  скрывают  своего
злорадства. Наши неудачи на фронте были наруку  другим  державам.  Россия  с
народонаселением  в  полтораста  миллионов,  с  воинственным   империализмом
царского двора начинала их серьезно пугать, как угроза Европе. Поэтому нашим
соседям не резон  было  желать  русским  победы  над  японцами  и  создавать
удобства для быстрого продвижения 2-й эскадры  на  Дальний  Восток.  Отчасти
виноват  тут  был  и   сам   Рожественский,   тем,   что   когда-то   отверг
дипломатическую подготовку нашего похода.  Как  мы  будем  выкручиваться  из
своего тяжелого положения в дальнейшем? У нас впереди нет ни одной  угольной
станции, нет ни одного порта, куда бы могла зайти наша  эскадра  и  спокойно
грузиться.
   Эскадра продолжала свое странствование,  направляясь  к  берегам  Габуна,
расположенного почти у самого экватора. Погода  благоприятствовала  нам.  Но
каждый день происходили задержки эскадры из-за  мелких  аварий  на  том  или
другом судне.  Выходил  из  строя  броненосец  "Бородино"  -  лопнул  бугель
эксцентрика   цилиндра   низкого   давления.   На   "Суворове"    испортился
электрический  привод  рулевой  машины.  Что-то  случилось  с   "Камчаткой",
сообщившей сигналом, что она не может управляться. Останавливались "Орел"  и
"Аврора" -  нагрелись  холодильники.  Но  чаще  всего  случались  поломки  в
механизмах на транспорте "Малайя", которую в  конце  концов  пароход  "Русь"
потащил на буксире. Пока на каком-нибудь корабле  происходила  починка,  вся
эскадра стояла на месте и ждала или двигалась вперед медленно, сбавив ход до
пяти-шести узлов.
   Внутри броненосца было жарко  и  душно.  Команда  переселилась  спать  на
верхнюю палубу и на задний мостик. За нею последовали и некоторые офицеры
   - те, что не боялись ночной сырости. Здесь по ночам было  сносно.  Лежали
все почти голые, ласкаемые еле заметным теплым ветром.  Тропические  звезды,
крупные и малые, мерцающие разноцветными оттенками  огней,  струили  на  нас
свой тихий и успокаивающий свет. Однако спать приходилось мало: ни одна ночь
не проходила, чтобы мы обошлись без практической тревоги. Каждый  встрепанно
вскакивал и мчался занимать, согласно судовому расписанию, свое место.
   Днем мучил людей тропический зной. К обеду солнечные лучи падали отвесно,
накаляя железные части броненосца до такой  степени,  что  от  них  отдавало
невыносимым жаром. Матросы быстро  начали  худеть.  Помимо  обычных  судовых
работ и учений, им приводилось еще, вдыхая черную пыль, перетаскивать  уголь
из разных мест в угольные ямы. Но все-таки положение строевых  было  гораздо
лучше, чем кочегаров и машинистов. В их  отделения  никакие  вентиляторы  не
могли понизить жару хотя бы до сорока градусов. Так было в машине  внизу.  А
выше, на индикаторных площадках,  было  еще  хуже:  над  головой  -  горячая
палуба, кругом раскаленные трубопроводы, сепараторы.
   Здесь  температура  поднималась  почти  до  точки  кипения.  Даже   масло
испарялось, наполняя все помещение  как  бы  туманом.  Не  легче  было  и  в
кочегарных  отделениях.  Плохой   уголь   значительно   затруднял   исправно
поддерживать пар, а прибавить котлов не  всегда  позволялось.  С  кочегарами
случались тепловые  удары.  Помимо  убийственной  жары,  все  люди,  которые
обслуживали топки, котлы и машины,  не  стояли,  сложив  руки,  а  работали,
истекая обильным потом и задыхаясь от усталости, иначе броненосец не стал бы
двигаться вперед. Они  поднимались  наверх  бледные,  бескровные,  с  тупыми
лицами, настолько истерзанные, что  невольно,  глядя  на  них  задавал  себе
вопрос: неужели они выдержат до конца нашего плавания?
   Дисциплина на корабле,  несмотря  на  все  старания  офицеров  и  унтеров
поддержать ее всяческими способами,  заметно  падала.  Люди  дошли  до  того
состояния, когда к карцеру начали относиться  безразлично.  Там  по  крайней
мере можно было несколько дней отдохнуть.
   Это уяснили себе некоторые офицеры и стали обращаться  с  командой  более
сдержанно, но не понимал этого мичман Воробейчик,  продолжавший  по-прежнему
хорохориться и издеваться над матросами. При мне произошла  сцена,  едва  не
окончившаяся скандалом. Как-то  перед  обедом  я  выдавал  команде  ром.  На
верхней палубе у ендовы матросы выстроились в  очередь.  Мичман  Воробейчик,
спустившись с мостика и направляясь в кают-компанию, проходил мимо нас.
   Вдруг он повернулся и ни с того ни  с  сего  закатил  пощечину  машинисту
Шмидту, самому безобидному и смирному человеку.
   - За что, ваше благородие? - испуганно раскрыв глаза, спросил Шмидт.
   - Да так себе. Просто захотелось. На  вот  тебе  еще,  если  мало!  -  и,
улыбаясь, ударил машиниста еще раз.
   Он сейчас же написал записку, в которой приказывал мне выдать за его счет
две чарки водки потерпевшему: по одной за каждую пощечину. Шмидт  растерянно
молчал. Но вместо него отчетливо промолвил кочегар Бакланов:
   - Люблю я, братцы, своего гнедого мерина. Хошь кнутом  лупцуй  его,  хошь
воз тяжелый навали, - только кряхтит, а везет.
   Мичман Воробейчик, поправляя на носу пенсне, откинул голову:
   - Это ты про что, чумазый дурак?
   Бакланов сделал шаг вперед и, сжимая кулаки, громко произнес сквозь зубы:
   - Про лошадь, ваше благородие!
   Взгляды их встретились. Мичман сразу понял все. Он  был  в  чистом  белом
кителе с блестящими погонами на плечах, а перед ним вызывающе стоял,  двигая
тупым подбородком, грязный  шестипудовый  кочегар  с  обнаженной  грудью,  с
остановившимися глазами.
   Все матросы затаили дыхание, ожидая события.
   - То-то, - бледнея, пробормотал Воробейчик и торопливо зашагал к корме.
   Вслед ему раздались голоса:
   - Вот понесся!
   - Боится, как бы суп не остыл.
   Согласно приказу Рожественского (N 138), каждый день какой-нибудь корабль
должен был для практики управляться либо совсем без руля, при  помощи  одних
машин, либо при посредстве чисто электрического привода, либо при посредстве
ручного штурвала, либо теми же главными машинами, но при руле,  закрепленном
в положении пяти и десяти градусов право или лево на борт.
   Далее говорилось, что все, без исключения, судовые офицеры  должны  уметь
сделать собственноручно все  необходимое  для  перехода  от  одного  способа
управления рулем к другому. В будущем это нам очень  пригодится  -  мало  ли
какие случаи могут быть на войне! Однако без привычки результаты  получались
плохие. Очередной корабль  шарахался  из  стороны  в  сторону,  как  пьяный.
Однажды даже флагманский броненосец, вылетев из строя,  чуть  не  протаранил
нашего "Орла". Эскадра вся скучилась. Можно было  себе  только  представить,
что делалось в это время с адмиралом и какая буча происходила на "Суворове".
   Иногда днем командующий приучал эскадру ходить строем фронта.  Для  этого
все суда выстраивались в одну линию и подвигались вперед, как взвод  солдат.
Но и тут  выходило  незавидно:  мешала  разнотипность  судов  и  сказывалось
отсутствие практики. Не обходилось без того, чтобы какой-нибудь  корабль  не
вылезал из линии.
   На  мачтах  "Суворова"  то  и  дело  взвивались  сигналы   с   выговорами
командирам:
   "Не умеете управлять". Особенно провинившемуся кораблю адмирал приказывал
держаться по нескольку часов на правом траверзе "Суворова".  Так  было  и  с
броненосцем "Бородино" и с нашим "Орлом".
   Инженер Васильев, глядя на такую картину, заметил:
   - Попасть на траверз адмирала - это равносильно тому, как  провинившемуся
школьнику стать в угол.
   Эскадра повернула на восток и теперь шла Гвинейским заливом.  Вступили  в
штилевую полосу. Через несколько дней будем в Габуне.
   Время от времени я продолжал видеться с Васильевым, беседовать  с  ним  и
брать  от  него  книги.  Больше   всего   я   интересовался   военно-морской
литературой. Ведь мы шли  на  войну.  А  это  было  такое  событие,  которое
выпадает на долю  человека  раз  в  жизни.  Хотелось  скорее  понять  боевую
подготовку нашей эскадры и яснее представить себе будущее морское  сражение.
С жадностью я хватал все, что происходило на эскадре и на нашем корабле, что
долетало до меня от наших офицеров и что  вычитывал  из  книг,  и  все  свои
впечатления заносил в дневник. Скоро у меня оказались  исписанными  уже  две
толстые тетради. В  тех  случаях,  когда  передо  мною  возникал  непонятный
вопрос, я всегда мог обратиться за разъяснением к Васильеву.
   Кроме того, у нас на судне оказался еще один великолепный  офицер  -  это
младший артиллерист, лейтенант Гирс. Высокого роста, с удлиненным энергичным
лицом, с русыми бачками, спускающимися от висков, с упорным взглядом больших
серых глаз, весь  всегда  подтянутый,  он  производил  впечатление  строгого
начальника. Но мы хорошо знали, что это был на редкость добродушный  человек
и честный офицер, хорошо относившийся к  своим  подчиненным.  В  неслужебные
часы он разговаривал с матросами запросто. От него  я  тоже  начал  получать
книги и мог обращаться к  нему  за  всякими  справками  по  части  кораблей,
артиллерии, эскадры, морских сражений.
   Я очень мало спал - не больше трех-четырех  часов  в  сутки.  Приходилось
заниматься  своими  баталерскими   обязанностями:   составлять   раздаточные
ведомости на  жалованье,  выдавать  продукты  в  камбуз,  вести  денежную  и
провизионную отчетность. А тут еще нужно было, согласно судовому расписанию,
бежать во время тревоги и  занимать  свое  место.  Все  это  я  исполнял  по
необходимости.  Помимо  всего,  я  вполне  оправдывал   русскую   пословицу:
"Непутевая голова ногам покоя не дает". Меня интересовало,  что  делается  и
внизу, под броневой палубой, и в башнях, и в минных отделениях, и на верхней
палубе, почему эскадра перестроилась  по-новому,  почему  командир  наш  так
разволновался, когда на "Суворове" подняли какой-то сигнал. Необходимо  было
потолковать с сигнальщиками - они все расскажут, что произошло за  день  или
за ночь с кораблями и о чем разговаривал командир с вахтенным начальником. В
особенности ценные сведения можно  было  получить  от  старшего  сигнальщика
Василия Павловича Зефирова. Это был широкоплечий плотный моряк лет тридцати.
Находясь в  запасе,  он  посещал  художественную  школу  барона  Штиглица  в
Петербурге, учился с увлечением, но война оторвала его от любимого  занятия.
Но и теперь, попав на броненосец "Орел", он не  переставал  носить  в  своей
крутолобой голове мечту во что бы то ни стало выбиться в художники. Я не раз
видел в его  альбоме  великолепные  рисунки,  изображающие  наши  корабли  и
отдельные моменты нашей жизни. Наблюдая с сигнального мостика  за  эскадрой,
Зефиров знал все о важных ее событиях и охотно сообщал мне все новости.  Ну,
а как можно было оторваться от кучки матросов, расположившихся на баке или в
другом месте корабля, когда среди них кто-нибудь так занятно рассказывает  о
разных случаях? Может быть, тут много было выдумки, но я, слушая ее, отдыхал
душой.
   Вот гальванер Голубев в носовом отделении собрал  вокруг  себя  несколько
товарищей.  Широкое  лицо  его  было  серьезно,  а  серые  глаза   плутовато
жмурились.  Из  простых  слов,  точно  из  детских  кубиков,  он   складывал
затейливое здание новеллы:
   - Наше судно стояло в Гельсингфорсе.  У  нас  был  поп,  солидный  такой,
тяжелый, с квадратным лицом. Матросы прозвали его "Бегемотом". Имел  большое
пристрастие к выпивке. Любил с матросами побеседовать насч„т религии. Ну,  а
те ему все вопросы задавали. Не нравилось это Бегемоту - не может  ответить.
Однажды так его приперли к стене,  что  он  не  хуже  боцмана  обложил  всех
крепкими словами и убежал в кают-компанию. С той поры бросил вести беседы  с
матросами. За другое дело принялся: как праздник, так после обеда выходит на
бак  и  начинает  раздавать  команде  листки  Троице-Сергиевской  лавры  или
Афонского монастыря. Что делать? Как его отвадить от  этого?  И  ухитрились.
Как-то в праздник один из вестовых, парень фартовый, возьми да  и  вытащи  у
него из кармана подрясника святые листки, на  место  их  сунув  прокламации.
Бегемот наш наспиртовался в кают-компании - ничего не соображает.  Вышел  на
бак и давай раздавать прокламации.  Матросы,  как  только  узнали  об  этом,
обступили его со всех сторон. Сотни  рук  потянулись  к  нему  и  с  криком:
"Дайте, батюшка, и мне!" Радуется Бегемот и говорит: "Братие  во  Христе!  Я
очень доволен, что хоть поздно, но вы прозрели  душой.  Поучайтесь  из  этих
листков и поступайте так, как в них сказано". Матросы рассыпались  по  жилой
палубе и громыхают вслух:
   "Россией управляет не правительство, а шайка  разбойников,  возглавляемая
венценосным атаманом Николаем Вторым". Случайно  по  жилой  палубе  проходил
мичман. Цапнул он у одного матроса прокламацию и спрашивает свирепо  так,  с
пылом и жаром: "Ты, такой-сякой, что это читаешь? Где это ты  взял?"  А  тот
спокойно отвечает: "Батюшка дал. Он всем на  баке  раздает".  Глянул  офицер
вокруг - все читают. И покатился в кают-компанию на велосипеде не  догонишь.
Там целую тревогу поднял. "Бунт, кричит, у нас на корабле! Во главе всех поп
наш стоит". Все офицеры гурьбой  -  на  бак.  У  всех  револьверы  наготове.
Впереди командир шагает,  спотыкается.  А  Бегемот  в  это  время  по