анных пряников, тортов,  всевозможных  фигур
животных, рыб и птиц.  Потом  вздумал  зайти  в  книжный  магазин.  Когда  я
рассматривал, стоя  у  прилавка,  литературные  новинки,  вдруг  около  меня
раздался голос:
   - Книжки выбираешь?
   Я повернулся и вздрогнул. Передо мной стоял офицер в  намокшей  от  дождя
накидке -  наш  инженер  Васильев.  Из  отзывов  матросов,  главным  образом
машинистов, я уже знал о нем как о самом лучшем начальнике. И теперь  из-под
козырька флотской фуражки с молодого лица тепло смотрели на меня карие умные
глаза,  а  под  пушистыми  черными  усами   играла   поощрительная   улыбка.
Успокоившись, я ответил:
   - Так точно, ваше благородие, хочу на дорогу кое-что купить себе.
   - Хорошее дело. Значит, любишь книги?
   - Есть такая слабость у меня - увлекаюсь чтением.
   Васильев, расспросив, что меня больше  всего  интересует  из  литературы,
сказал:
   - Когда будем в пути, приходи ко мне за книгами.
   Такое  отношение  офицера  к  матросу  удивило  меня  и  вместе   с   тем
насторожило.
   - Благодарю вас. Я с удовольствием воспользуюсь вашей любезностью.
   Я купил последние выпуски сборника "Знание" и, козырнув Васильеву,  вышел
из магазина.
   Возвращаясь  на  броненосец,  я  встретился  в  порту  со  своим  хорошим
приятелем, писарем Устиновым. Годом  раньше  я  плавал  с  ним  на  крейсере
"Минин", а прошлой зимой  служил  вместе  в  экипаже  учебно-артиллерийского
отряда. Это был плотный парень, молодой моряк, весьма застенчивый.
   Прочитав на его фуражке надпись "Суворов" и пожимая ему руку, я спросил:
   - Как, разве и ты на второй эскадре?
   - Замели.
   - Что делаешь?
   - В штабе Рожественского служу.
   - Ну, брат, я тебе не завидую. Останешься ты  без  барабанных  перепонок,
как это случилось со многими его писарями.
   Устинов с грустью признался:
   - Да, трудно служить с ним. Сумасшедший бык. Того и  гляди,  поднимет  на
рога. На нашем броненосце всем  достается  от  него.  Я  сижу  на  секретной
переписке. Почему-то он ко мне благоволит. Только раз закатил в шею так, что
я опрокинулся.
   - Какие новости в штабе? Ты ведь все знаешь. Рассказывай скорей.
   - Новости не совсем веселые. Морской технический комитет сообщает, что  с
броненосцами типа "Бородино" нужно быть особенно осторожными:  совсем  малую
остойчивость  имеют.  При  такой  перегруженности  они   без   войны   могут
перевернуться вверх килем, если маху дашь. Даже жутко было читать бумагу  об
этом. В ней целый перечень  идет,  какие  меры  нужно  предпринимать,  чтобы
избежать катастрофы.
   - Я сказал:
   - У нас впереди длинный путь. Давай, дружище, встречаться  почаще.  А  то
очень тоскливо.
   Устинов оглянулся кругом и таинственно сообщил:
   - Как бы нам не сократили этот путь.
   - Кто? Почему?
   - В штабе получены сведения,  что  японские  миноносцы  поджидают  нас  в
датских проливах. Адмирал ходит мрачной тучей. Штабные чины тоже в тревоге.
   Мы поговорили еще немного и, распростившись, пошли в разные  стороны.  Он
торопился на почту, а я - на свое судно.
   Аванпорт оказался для наших броненосцев недостаточно глубок,  а  каменный
мол плохо защищал нас от ветра и волн. Некоторые корабли,  поворачиваясь  на
канатах, приткнулись к мели. Поэтому командующий после полудня, несмотря  на
плохую погоду, начал выводить эскадру на внешний рейд.
   Вечером на "Орле" служили молебен. Офицеры и команда  собрались  в  жилой
палубе перед сборной церковью. Рыжебородый священник из  монахов  о.  Паисий
надтреснутым голосом подавал возгласы,  хор  из  матросов  пел.  Молились  с
коленопреклонением "за боярина Зиновия (Рожественского) и дружину, его".
   Настроение у всех было  мрачное.  Слух  о  близости  японских  миноносцев
каким-то образом докатился и до нашего броненосца, проник в команду.
   Многие думали, что, может быть, нас сейчас взорвут здесь же, на рейде.  В
разговорах чувствовалась подавленность.
   Ночь была темная. Выл  ветер  в  снастях,  хрипло  били  волны  в  борта,
скрежетали якорные канаты. У мелкой артиллерии дежурили комендоры и офицеры.
Сторожевые суда светили прожекторами, а на мачтах  эскадры  вспыхивали  огни
сигналов.
   В эту  ночь  я  долго  не  мог  заснуть,  ворочаясь  на  своей  подвесной
парусиновой койке. Большинство электрических лампочек было выключено, а  те,
что горели, мало давали света. Вокруг  меня  и  по  всей  жилой  палубе,  на
расстоянии друг от друга в каких-нибудь пол-аршина,  белели  ряды  подвесных
коек, привязанных к бимсам. На них спали матросы.  В  полусумраке  казалось,
что это  не  койки  висят  на  шкентросах,  а  держатся  на  потолке  своими
щупальцами какие-то длинные существа с выпученными  вниз  животами,  странно
молчаливые, кое-где шумно сопящие носом.  Броненосец  покачивался.  В  мозгу
бессильно бились мысли, стараясь забежать вперед и угадать судьбу эскадры.
   Потом почему-то представлялся Курош, стучащий себя в грудь  кулаком  и  с
плачем раскаивающийся в своих преступлениях +1.

   9. ДАЛЕКИЙ ПУТЬ
   С утра 2 октября наша  эскадра,  разбившись  на  четыре  эшелона,  начала
последовательно сниматься с якоря.
   После обеда с либавского рейда ушел последний эшелон, в котором находился
и наш броненосец.  Выстроились  в  две  кильватерные  колонны:  в  правой  -
"Суворов", "Александр III" и "Бородино"; в левой - "Орел", транспорт "Корея"
и спасательный буксирный пароход "Роланд". Шли неторопливо, делая не  больше
десяти узлов.
   Вчера, встревоженное ветром, ярилось море, а сегодня оно только зыбилось.
   Низкое и  серое  небо  провожало  нас  слезами  мелкого  дождя.  Матросы,
находившиеся на баке, тоскливо оглядывались  назад.  За  горизонтом  исчезал
последний русский порт.
   - Не скоро теперь увидим родной берег,  -  сказал  гальванерный  старшина
Степан Голубев, игрок на гитаре и любитель петь чувствительные романсы, и на
его широком лице, словно от удивления, приподнялись брови.
   Другой гальванерный старшина, Николай  Романович  Козырев,  узкогрудый  и
всегда согнутый, с сухим рябоватым лицом, знаток русской и всеобщей истории,
никогда не унывающий человек, весело промолвил:
   - Да, месяцев через пять, не раньше.
   - А может, и совсем не придется походить по русской земле,  -  недовольно
отозвался мрачный гальванер Алференко.
   Все трое были мои друзья. Беседуя с ними, я понял, что они уже знакомы  и
с нелегальной литературой. Считались хорошими и надежными товарищами.
   Тут же находился и мой прежний знакомый, с которым я плавал  на  крейсере
"Минин", кочегар Бакланов. Человек этот  был  чрезвычайно  ленив  и  грязен,
славился тем, что мог, забравшись  куда-нибудь  за  двойной  борт,  проспать
тридцать часов подряд. При своем  низком  росте  весил  около  шести  пудов,
настолько он был широк. Покатый лоб с шишками,  густые  брови,  широкий  нос
седлом, заплывшие и насмешливые глаза, презрительно вывернутые толстые губы,
крупный и тупой, словно колено, подбородок, - все  эти  черты  выделяли  его
лицо из общей массы. Страдал он, несмотря на свою неповоротливость  и  малую
затрату энергии, обжорством и постоянно жаловался:
   - Казна с голоду не уморит, но и досыта не накормит.
   Я никогда не забуду случая, какой произошел с  ним  три  года  назад.  На
верхней палубе крейсера "Минин"  он  столкнулся  с  Рожественским.  Бакланов
давно сменился с вахты, но, по обыкновению, был грязен. Адмирал  рассвирепел
и, призвав двух вахтенных унтер-офицеров, приказал им:
   - Вымыть это чучело! Да хорошенько! Не жалеть ни соды, ни мыла! И  песком
продраить его!
   Кочегара схватили, раздели догола  и  окатили  из  шлангов  водою.  Потом
четыре здоровенных матроса взялись смывать с него грязь. Натирали, не  жалея
силы, песком голову, шею, лицо, уши и  все  остальные  части  тела.  Кочегар
ворочался, кряхтел, морщился. Опять поливали  его  из  двух  шлангов,  струи
которых били настолько сильно, что  он  едва  удерживался  на  ногах;  опять
принимались надраивать его песком, как медяшку, стирая на нем кожу почти  до
крови. После этого мыли еще с мылом и содой. Через полчаса его  нельзя  было
узнать: таким чистым и с такой тонкой  и  нежной  кожей  он,  вероятно,  был
только в первый день своего рождения.
   На  "Орле"  у  кочегара  был  неразлучный  земляк,  минер,  по   прозвищу
Вася-Дрозд. Так прозвали его за то, что он сочиняя стишки сам  распевал  их,
как песни. Правда, стихи его были слабые,  сентиментальные,  со  слезой,  но
матросам они нравились. Длинноногий, с большой вихрастой головой, он  ходил,
немного горбясь, как будто носил на себе тяжелый  груз.  Характеры  у  обоих
были совершенно различные: один  слишком  ленив,  махнувший  на  все  рукой,
другой слишком кипуч, мечтавший завоевать жизнь. Выходили  они  на  бак  как
будто для того, чтобы обязательно поругаться между собою.
   И  сейчас  кочегар  Бакланов,   сидя   со   своим   другом   на   выступе
двенадцатидюймовой башни, сказал:
   - Уходим, Дрозд, в чужие моря.
   - Ну-и что же?
   - Пой отходную.
   - Почему отходную?
   - Угробят тебя японцы.
   - А тебя?
   - Меня нет. А с тобой смерть сдружилась. Вижу это по твоим глазам.
   Вася-Дрозд разразился бранью.
   Но кочегар Бакланов был невозмутим и, как всегда в таких  случаях,  задал
своему другу неожиданный вопрос:
   - Скажи, Дрозд, сколько в хвосте у чайки перьев?
   - Этого не знаю, но зато знаю другое: под хвостом у нее больше ума, чем у
тебя в голове.
   - С дурака на службе меньше, спросу. И на что нашему брату нужен ум?  Все
равно в адмиралы не произведут.
   Другие тихо разговаривали о каверзах  японцев:  через  день  или  два  мы
обязательно встретимся либо с их подводными лодками, либо с миноносцами.
   За   кормой   таяла   последняя   полоска   русской    земли.    Кончено.
Непосредственная связь с родиной оборвалась на долгое время. Кто  из  нас  и
каким путем вернется обратно?
   В половине второго с мостика распорядились:
   - Команде чай пить!
   А в два часа пробили сигнал "дробь-тревогу".
   Началось артиллерийское учение. Команда бегом занимала свои места.
   Прислуга орудий, как башенных, так равно и казематных, бросилась к  своим
пушкам. Торопливо снимали с них чехлы, из  дульной  части  вынимали  пробку,
ставили на место прицел. Другая  часть  людей,  открыв  бомбовые  погреба  и
крюйт-камеры, быстро спускалась вниз, на самое дно судна. В этих  помещениях
было душно и жарко, матросы снимали с себя  рубашки,  чтобы  свободнее  было
работать.
   Для 75-миллиметровой артиллерии имелись отдельные погреба. Здесь  патроны
со снарядами грузились  в  особые  беседки,  которые  по  элеваторной  трубе
поднимались вверх, к пушкам.  Наверху  прислуга  подачи,  вынув  патроны  из
беседки, клала их вряд на брезент. Комендор, хозяин пушки, командовал:
   - К заряду!
   Замочный номер прислуги открывал  затвор  пушки,  а  подносчик  вкладывал
патрон со снарядом в казенную ее часть?
   - Замок! - командовал хозяин пушки.
   Замочный номер закрывал затвор и бросал предостерегающее слово:
   - Товсь!
   У нас на корабле старались  научиться  управлять  артиллерией  из  боевой
рубки по циферблатам. Такие приборы находились  в  каждой  боевой  башне,  в
каждом  каземате  и  в  батарейной  палубе.  Различные   стрелки   на   них,
передвигаясь  с  помощью  электрического  тока,  показывали  открытие,   или
прекращение стрельбы, направление стрельбы,  расстояние  до  неприятельского
судна и род снарядов, какие должны употреблять в дело.
   Когда пушка была готова к выстрелу, хозяин  ее,  взглянув  на  циферблат,
командовал:
   - Прицел восемнадцать кабельтовых, целик сорок пять!
   Установщик прицела устанавливал прицел и целик на указанные цифры.
   Хозяин пушки, действуя подъемными поворотными механизмами,  наводил  свое
орудие на тот или иной предмет и производил выстрел, предварительно крикнув:
   - Пли!
   Но в данном случае выстрела не производилось, так  как  это  было  только
учебное занятие. Пушку сейчас же разряжали, а потом снова начиналась  та  же
тренировка людей, обслуживающих артиллерию. Все эти  действия  производились
под наблюдением офицера - плутонгового командира.
   Гораздо сложнее происходила в это время работа в башнях. Здесь  от  людей
требовалось больше знаний.  Прежде  всего  -  что  такое  двенадцатидюймовая
башня? Это - Громоздкое сооружение с весьма тонким оборудованием. Через  все
палубы, начиная с верхней, прорезан широкий колодец, опускающийся  почти  до
самого дна судна. На уровне верхней палубы этот колодец прикрыт  платформой,
которая может вращаться вокруг своей оси и на которой установлены станки для
орудий. Платформа, орудия и станки обведены толстыми  броневыми  стенами  из
лучшей стали. Образуемое помещение  и  сверху  закрыто,  броневыми  плитами.
Такое замкнутое со, всех сторон помещение  имеет  лишь  особые  отверстия  -
амбразуры для тел орудий и небольшие щели для оптических  прицелов.  Вход  в
башню  расположен  на  стороне,  противолежащей  орудийным   амбразурам,   и
закрывается толстой стальной дверью. Вниз, опускаясь через колодец, проходит
труба, прикрепленная к платформе и служащая для подачи снарядов и зарядов  к
орудиям. Сам колодец тоже защищен  неподвижными  броневыми  плитами.  Внутри
башни  и  податочной  трубы  расположены  многочисленные  и  очень   сложные
механизмы, работающие при  помощи  электрических  двигателей  (на  некоторых
судах - гидравлических). Эти механизмы производят  следующие  действия:  они
вращают  башню  вместе   с   судиями,   которые   таким   образом   получают
горизонтальную наводку; они качают орудия в вертикальной плоскости, придавая
им тот или иной угол возвышения; они должны поднимать к  орудиям  снаряды  и
пороховые заряды; они открывают и закрывают орудийные затворы; они выполняют
работу по непосредственному заряжению, вталкивая в пушку снаряд и порох.
   Под  башенным  колодцем,  на  самом  дне  судна,  в  бомбовом  погребе  и
крюйт-камере, соединенных  между  собою  дверями,  собралось  человек  сорок
матросов.  Кипела  работа.  Прислуга  подачи  спешила  брать  из   стеллажей
двадцатипудовые снаряды,  хватая  их  храпами  тележки,  передвигающейся  по
рельсу на  потолке;  потом  подвозили  их  к  орудийным  зарядным  столам  и
вкладывали в верхние гнезда. В это же время другие  доставали  из  стеллажей
крюйт-камеры полузаряды бездымного пороха  и  также  подвозили  к  зарядному
столу, но вкладывали их уже в нижние гнезда. Два таких  полузаряда  весом  в
десять пудов шли на один выстрел. Затем, когда зарядный стол  был  нагружен,
он посредством лебедки с гулом поднимался вверх, в башню,  и  останавливался
так, что ось снаряда и ось  орудия  приходились  на  одной  линии.  К  этому
моменту замок орудия был уже открыт. А дальше раздавались те  же  команды  и
ответные слова, какие можно услышать и при мелкой артиллерии. Только  хлопот
здесь было больше. Башню с двумя орудиями обслуживали человек двадцать пять.
И  каждый  из  них  выполнял  свой  номер  в   строгой   последовательности,
поворачивая тот или иной рычаг или нажимая на какую-нибудь  рукоятку,  чтобы
привести в действие механизмы.
   Возглавлял всех офицер - башенный командир. Он следил за общим ходом всех
работ, а также должен был вычислить по таблицам  стрельбы  величину  целика,
принимая  во  внимание  скорость  хода  своего  и  неприятельского  корабля,
курсовой угол, силу ветра, деривацию. Получив нужные данные, он  смотрел  на
указания циферблата и потом уже командовал:
   - Прицел сорок кабельтовых, целик сорок восемь!
   Когда орудие было заряжено, комендор-наводчик в свою очередь командовал:
   - От башни прочь! Башня вправо! Башня влево! Немного выше! Немного ниже!
   Еще чуть ниже!
   Прислуга поворотных и подъемных механизмов непрерывно работала.
   - Залп! -  громко  и  всегда  с  тревогой  в  голосе  выкрикивал  наконец
комендор-наводчик.
   В этот момент должен был бы раздаться выстрел, но его не  было,  так  как
орудия заряжались не настоящими снарядами и зарядами, а только болванками.
   Во время учения башенный командир, волнуясь, кричал и ругался:
   - Опять, каналья, прицел неверно установлен! Надо пятнадцать,  а  у  тебя
пятьдесят четыре. Целик тоже наврал.
   Случалось, вместо того чтобы  поворотить  башню  влево,  ее  поворачивали
вправо. И опять слышались раздраженные возгласы:
   - Куда, куда поехал? Что за балда?  Не  может  правой  руки  отличить  от
левой!
   О чем ты думаешь? На бак  после  раздачи  коек!  Там  ты  проветришься  и
помечтаешь!
   У  наших  артиллеристов  не  было  достаточной   тренировки,   и   потому
происходили все время заминки, промедления, перебои. Сбивало с толку  еще  и
то, что в числе орудийной и башенной прислуги  были  и  молодые  матросы,  и
запасные, одни не кончили специальной oeieu, a  другие  успели  забыть  свою
практику, и, кроме того, системы орудий и установок теперь  была  новая,  не
та, какую они изучали раньше. Плохо шло учение  и  в  батарейной  палубе,  у
мелких пушек.
   У нас было около двухсот  человек  артиллерийской  команды.  Весь  вопрос
теперь сводился  к  тому,  сумеют  ли  они  в  полной  мере  овладеть  своим
искусством ко времени встречи с японцами. А  ведь  морское  сражение  -  это
состязание артиллерии. Представим себе, что силы на  той  и  другой  стороне
будут равные - у нас десять боевых кораблей, столько же и у  противника.  Но
японцы могут стрелять в два раза быстрее, чем мы, да еще меткость  их  будет
превосходить нашу в  два  раза.  Что  тогда  получится?  Сила  противника  в
сравнении с нашей учетверится, - иначе говоря, десять его  кораблей  как  бы
превратятся в сорок. Мы неизбежно подвергнемся разгрому.
   Бывая  на  башнях,  я   не   раз   задумывался   над   тем,   до   какого
усовершенствования  дошли  люди,   изобретая   орудия   разрушения.   Совсем
по-другому обстоит дело с земледельческими орудиями. От  мотыги  мы  перешли
только к сохе, от сохи - к  плугу.  Ничтожный  прогресс!  До  сих  пор  наша
обширнейшая русская земля обрабатывается самыми примитивными орудиями, какие
применялись в эпоху Ивана Грозного, тогда как орудия разрушения  беспрерывно
заменяются новыми, лучшими, и те из них, что были пять лет тому  назад,  уже
считаются устарелыми. Сейчас двенадцатидюймовый снаряд в момент выбрасывания
из дула развивает колоссальную работу. Ее хватило бы на то, чтобы приподнять
на несколько фунтов целый броненосец. Неужели и  в  дальнейшем  человеческий
мозг будет направлен главным образом в сторону уничтожения и убийств?
   В половине шестого с мостика распорядились:
   - Окончить все работы! На палубах прибраться!
   А через полчаса засвистали дудки к вину и ужину.  Ели  гречневую  кашу  с
маслом. Трудовой день кончился. Можно было петь песни и веселиться.
   За пять минут до заката были вызваны наверх во фронт караул,  горнисты  и
барабанщики, офицеры и обе вахты команды. Затем с  теми  же  церемониями,  с
какими утром подняли кормовой флаг, теперь спустили его. Это произошло в тот
момент, когда зашло солнце. Горнисты и барабанщики  заиграли  "на  молитву".
Караульный начальник скомандовал:
   - На молитву! Фуражки долой!
   Барабанщик прочитал "Отче наш".
   По команде "накройсь" надели фуражки, постояли еще некоторое время,  пока
командир не принял рапорта от  старшего  офицера,  и  разошлись.  Зажигались
огни: отличительные, тоновые и гакабортные. Наступала ночь.
   Через два дня эскадра остановилась около острова Лангеланд. За это  время
на  некоторых  судах  произошли  поломки:  на  броненосце  "Сисой   Великий"
поломались шлюпбалка, то же самое произошло и  на  "Жемчуге";  на  "Роланде"
лопнула главная питательная труба. Миноносец  "Быстрый",  приблизившись  для
переговоров к "Ослябе", навалился  на  его  борт.  В  результате  неудачного
маневра  он  помял  себе  форштевень,  испортил  минный  аппарат  и  получил
подводную пробоину.
   Засвежел ветер, а ночью разыг