инных
катерах, высадки десанта на: берег, очистка корабельных днищ  от  ракушек  и
водорослей, разные тревоги не давали покоя ни  днем,  ни  ночью.  Ко  многим
другим работам прибавилась  еще  одна:  ежедневно  команда  отправлялась  на
баркасах к берегу за  пресной  водой.  Потом  придумали  для  нас  шлюпочное
учение. Каждое утро после завтрака матросы усаживались на  гребные  суда  и,
работая веслами, обходили вокруг всей эскадры. Возвращались к своему кораблю
перед самым подъемом флага. На баке по этому  поводу  слышались  озлобленные
разговоры:
   - На что нам сдалось это учение гребле?  Ведь  не  на  шлюпках  мы  будем
сражаться с японцами?
   - Бешеный адмирал нарочно нас мучает.
   - Он лучше подумал бы о другом. Мы ни разу не практиковались с  подводкой
пластыря. В случае пробоины в подводной части корпуса что мы будем делать?
   Мы не спали как следует ни одной ночи. Многие  настолько  переутомлялись,
что едва передвигали ноги по палубе. Но этим  адмирал  нисколько  не  достиг
своей цели. Наоборот, процент преступлений и нарушений дисциплины возрастал.
   На  кораблях  развилось  пьянство.  Офицеры  доставали  спиртные  напитки
легально, в буфете своей кают-компании, а матросы приобретали их  тайно,  на
берегу или с иностранных коммерческих судов. До каких  только  несуразностей
не доходили люди, отравленные алкоголем! На плавучей  мастерской  "Камчатка"
однажды офицеры, как они сами выражаются, "набодались" до потери рассудка  и
начали все скопом с бранью и криками отплясывать  трепака  в  кают-компании.
Дирижировал лейтенант, стоя в одном нижним белье на стуле.
   А в это время молоденький  мичман,  забившись  под  стол,  лаял  на  всех
по-собачьи. Каждому, хотелось выкинуть что-нибудь сногсшибательное.  В  этом
отношении  всех  покрыл  пожилой  офицер,  провозгласив  тост  за  японского
адмирала Уриу. Мастеровые и  команда  видели  и  слышали,  что  творилось  в
кают-компании, но едва ли об этом знал сам Рожественский. На вспомогательном
крейсере "Урал" произошла из-за чего-то  ссора  между  офицерами  и  судовым
командиром. Ненависть к нему настолько обострилась, что его чуть не  избили.
После этого лейтенант Колокольцев написал ему дерзкое письмо, за  что  попал
под суд. Не представлял собою исключения и флагманский броненосец "Суворов".
Один офицер, перегрузив себя спиртными напитками, свалился за  борт,  и  его
едва успели снасти. На корабль привезли несколько ящиков с шампанским.  Один
такой ящик исчез с верхней палубы. Его нашли в кочегарке. Виновным  матросам
надавали пощечин, но ничего не доложили об этом опостылевшему всем адмиралу.
Там  же  офицеры,  изнывающие  от  мрачной  тоски,  не   придумали   другого
развлечения, как поить шампанским обезьяну и собак и  стравливать  их  между
собою. Дикие поступки в разных вариациях повторялись на всех  судах,  словно
какой-то мрак повис над искалеченным сознанием людей.
   Я  несколько  раз  бывал  на  берегу  со  своим  ревизором,   лейтенантом
Бурнашевым, который закупал там для корабля разные продукты.
   В городе торговля увеличилась. Пооткрылись новые  магазины  и  палатки  с
русскими  надписями  на  вывесках:  "Поставщик  флота",  "Торгую  с  большой
уступкой", "Прошу русских покупателей заходить". В Хелльвиль, рассчитывая  в
нем нажиться, двинулись всевозможные дельцы из Диего-Суарец,  из  Маюнги,  с
соседних островов и  даже  с  материка.  Под  видом  торговцев  появились  и
японские  агенты.  Бывали  случаи,  когда  они,  эти  агенты,   безнаказанно
разъезжали по нашим кораблям. Мало того, один из них, обнаглев, посетил даже
флагманский броненосец: Эскадра задержалась здесь на неопределенное время, а
на ней было много народу. Как не  воспользоваться  таким  обстоятельством  и
проституткам? И они понахлынули  в  городок  с  разных  мест,  как  мухи  на
разлагающийся труп: француженки, англичанки, немки, голландки.
   На скорую руку возникали явные и тайные притоны  с  азартными  играми,  с
продажными  женщинами.  Закипела  жизнь  буйная  и  расточительная.  Офицеры
увлекались игрой в макао, и золото начало тысячами перекочевывать  из  одних
карманов в другие. Цены на все товары неимоверно росли. Бутылка пива  стоила
три франка, а шампанское-от сорока до шестидесяти франков. Не  все  ли  было
равно? Люди шли на войну без веры в успех  экспедиции.  Они  пьянствовали  и
развратничали, хандрили и дебоширили.
   Офицеры, съезжавшие на берег большей частью в вольных костюмах, старались
не замечать безобразий матросов, чтобы самим не натолкнуться на дерзость.
   А те, почувствовав слабость дисциплины, переставали признавать  авторитет
начальства. Гуляя по  городу,  они  никого  не  стеснялись  и  даже  грозили
офицерам кулаками. Некоторые напивались до того, что  валялись  среди  улицы
неподвижные, словно после битвы, другие, дергаясь  от  судороги,  ползли  на
четвереньках. Никто уже не боялся  патрульных,  посылаемых  на  берег.  Они,
арестовав кого-нибудь из команды, вели его под руки к пристани, а он, волоча
ноги, хрипел:
   - Пустите, окаянные! Морды вам побью!
   - На судне по-другому запоешь, как увидишь старшего офицера.
   - Что? Старшего офицера? Плевать я хотел на него! Это-дрянь в перьях.
   Команда с миноносца "Грозный" учинила на берегу погром. Несмотря на слезы
и вопли туземцев, матросы разнесли их хижину и разбросали скудное добро.
   По этому делу были  арестованы  четверо.  О  них  узнал  Рожественский  и
приказал доставить их на "Суворов". Уже после того  как  они  предварительно
были истерзаны адмиральскими кулаками и пинками, их отдали под суд.  Но  это
нисколько не  остановило  других  от  преступлении.  На  берегу  то  и  дело
происходили драки. Дрались матросы между собою, нападали и на  офицеров.  То
на одном корабле, то на другом  все  чаще  взвивался  на  фок-мачте  гюйс  и
раздавался  пушечный  выстрел.  Это  означало,  что  начинался  "суд  особой
комиссии" и кого-то ожидает жестокая кара.
   Такой суд состоялся и на нашем броненосце под председательством командира
судна, капитана 1-го ранга Юнга.  В  качестве  обвиняемых  были  матросы  из
команды крейсера "Адмирал Нахимов": комендор  Столяров,  матрос  1-й  статьи
Чернигин, матрос 2-й статьи Король и машинист 1-й статьи Ершов.  Они  должны
были расплатиться за бунт, описанный, мною раньше. Двоих из них-Столярова  и
Чернигина-приговорили к четырнадцати годам каторжных работ, а Короля-к  трем
годам в дисциплинарный батальон.
   Чтобы судить о том, насколько глубоко пошло разложение  личного  состава,
достаточно будет познакомиться с приказами самого Рожественского. Он  всегда
писал их собственноручно, писал в большом волнении, ломая перья  и  прорывая
бумагу. За последнюю неделю, начиная с 22 января, многие получили  от  него,
как выражаются офицеры, "фитиль".
   На  госпитальном  судне  "Орел"  плавала  в  качестве  сестры  милосердия
племянница адмирала. Поэтому он иногда посещал этот корабль. Побывал  он  на
нем и 24 января,  в  день  похорон  кочегара  Богомолова.  К  борту  пристал
миноносец "Бравый", чтобы взять покойника и отвезти его в море.
   Вот что потом писал в приказе Рожественский:
   "В то время как на всех судах эскадры и на  всех  транспортах  офицеры  и
команды стояли во фронт, на госпитальном  "Орле"  даже  в  моем  присутствии
слонялись скопища разношерстного люда. Место на палубе, откуда  спускали  на
миноносец тело покойного, было залито грязью; тут же при пении "Святый боже,
святый крепкий" тащили ведро с помоями, чуть не облили ризу священника...
   С сожалением должен упомянуть, что даже сестры милосердия  при  печальной
церемонии не проявили достаточной  чуткости.  При  отпевании  присутствовали
только две сестры, многие же, свободные от службы, бродили по палубе, а  при
выносе и опускании тела на миноносец любопытствовали, сидя в  разных  местах
на планшире и перевешиваясь за борт через леера, вперемежку с грязно  одетой
женской прислугою..."  В  заключение  адмирал  предлагает  главному  доктору
подтянуть сестер милосердия и  при  содействии  настоятельницы  "установить,
чтобы на всех церемониях, палубных и церковных, свободные от  службы  сестры
не укрывались по каютам и не гуляли по кораблю, а находились на определенном
месте на палубе или в церкви, и притом не толпою, а в  рядах,  и  непременно
одинаково по форме одетыми".
   Приказ ј 54:
   "Крейсера 2-го ранга "Кубань" мичмана Хижинского и прапорщика по  морской
части Декапрелевича за шатание по кабакам и буйство  арестовать  в  каюте  с
приставлением часового; первого на три дня, второго на неделю".
   Приказ ј 61:
   "Крейсера   2-го   ранга   "Урал"   прапорщик   по   механической   части
Зайончковский, спущенный 23 сего январи на берег в офицерской форме, напился
пьяным до скотского состояния и в бесчинстве столь же  пьяными  матросами  с
госпитального судна "Орел" был избит по морде в кровь.
   Представляя  о  лишении  прапорщика  Зайончковского   офицерского   чина,
предписываю  немедленно  исключить  его  из  кают-компании,   отставить   от
исполнения офицерских обязанностей, объявить ему мое распоряжение о  лишении
его дисциплинарных прав, предоставленных  прапорщикам,  и  не  увольнять  на
берег до прибытия в русский порт".
   Приказ ј 62:
   "Эскадренного броненосца "Сисой Великий" прапорщик по механической  части
Тостогонов, спущенный 23 января на берег в офицерском платье, был неприлично
пьян и произносил ругательные слова по адресу офицера, рекомендовавшего  ему
вернуться на корабль, чтобы видом и поведением своим не позорить достоинства
офицерского звания.
   Предписываю прапорщика Тостогонова  немедленно  исключить  из  офицерской
кают-компании и не увольнять на берег до прибытия в русский порт".
   Некоторых виновников адмирал начал приговаривать к  церковному  покаянию,
вызывая этим только остроты наших офицеров:
   - Присвоил себе роль митрополита. Каково, а?
   - Надеть бы  ему  водолазный  колпак  вместо  митры,  и  стал  бы  совсем
богослужителем.
   - Он ведь вышел из духовной среды, адмирал наш.  Поэтому  у  него  и  все
замашки поповские. Я уверен, что под свитским мундиром он носит подрясник.
   Рожественский  не  бывал  на  кораблях,  не  беседовал  с  командирами  и
офицерами, не опрашивал команду о ее  претензиях.  Все  это  было  для  него
лишним. Единственная связь была у него  с  людьми-это  приказы.  Строгий  по
службе, крутой характером, он хотел страхом повлиять на  других  и  "выбрать
слабину" дисциплины, которая расползалась, как материя из гнилых  ниток.  Но
он  не  знал   простой   истины:   эта   война,   затеянная   из-за   наживы
правительственных тузов, война, даже с империалистической точки зрения самая
безыдейная из всех предыдущих войн и сопровождаемая одними  лишь  неудачами,
рождала в душе отчаяние, а отчаяние толкало людей на безумные выходки.
   Деморализация личного состава углублялась.
   Европейские женщины, предпочитая офицеров, лишь в исключительных  случаях
заводили знакомство с командой. На долю матросов оставались туземки.
   По-разному относились к этому их чернокожие мужья, их  братья  или  отцы.
Те, что  переживали  семейную  драму,  приезжали  жаловаться  начальству  на
безобразие команды,  но  их  не  понимали  и  не  выслушивали.  Что  им  еще
оставалось делать при виде в бухте страшной эскадры? Только исторгать на нее
свои проклятия. Некоторые туземцы радовались, когда к  ним  приходили  белые
гости, даже сами старались завлечь их к себе, и смотрели на это просто,  как
на коммерческую сделку.  У  них,  доведенных  французским  империализмом  до
страшной нищеты, была лишь одна  забота-побольше  получить  денег  с  белого
гостя. Пока какой-нибудь  матрос  оставался  в  хижине  с  мимолетной  своей
подругой, чернокожий сакалав, иногда муж ее, терпеливо  стоял  на  страже  у
двери и жевал от скуки бетель. И если мальчики и девочки, его же дети и дети
той, что скрывалась в хижине с чужим мужчиной, лезли, беспокоясь за мать,  к
двери, то он свирепо отгонял их прочь. Нельзя было нарушать  брачного  покоя
гостя-он рассердится и не будет щедрым на деньги.
   Офицеры, сталкиваясь с женщинами  легкого  поведения,  проявляли  себя  в
другом виде. Однажды матросы с нашего "Орла",  гуляя  по  лесу  недалеко  от
города, услышали пьяные голоса и пошли на них, осторожно  пробираясь  сквозь
чащу.  Вскоре  им  представилась  незабываемая  картина.  Матросы,  которых,
казалось, ничем нельзя было удивить, на этот  раз  остолбенели.  Перед  ними
открылась поляна, а на ней, блестя под солнцем белизной кожи, лежала женщина
с обнаженным животом. Около нее было три пьяных молодых офицера.
   Двое из них, в штатском платье, играли на ее животе в карты, а третий,  с
мичманскими  погонами  на  плечах,  отойдя  сажени  на  две,  приспосабливал
фотографический аппарат, чтобы снять их. Женщина была,  вероятно,  мертвецки
пьяна, потому что тут же валялись порожние бутылки от вина и стояла плетеная
корзина с какими-то припасами.
   - Коля!-обратился  к  фотографу  один  из  играющих,  очевидно,  любитель
пикантных  снимков.-Ты  зайди  немного  вправо,  чтобы  на  карточке  детали
получились.
   - Смирно!-пошатываясь, крикнул офицер  с  аппаратом.-Я  лучше  знаю,  как
нужно снять. Один пусть смотрит на своего партнера, а  другой-на  живот,  на
разложенные на нем карты. Сделайте озабоченные лица.
   - Коля, друг любезный, ты  нас  замучил,-заплетающимся  языком  взмолился
другой играющий.-Мы уже раз пять снимались, и все по-разному. Кончай скорей.
Нужно опять заняться более серьезным делом...
   В числе  орловских  матросов  был  гальванер  Голубев.  Выглядывая  из-за
деревьев и кустарника, он напряженно сопел  носом,  а  потом  вдруг  крикнул
искусственно  хрипящим  басом,  крикнул  по-начальнически   громко,   словно
адмирал:
   - Поздравляю вас, господа офицеры, с величайшей победой над врагом!
   Офицеры сразу всполошились. Те двое, что играли в карты на  голом  животе
женщины, вскочили  и  растерянно  закрутили  головами.  Третий  уронил  свой
фотографический аппарат и вытянулся. Женщина,  продолжая  лежать  на  месте,
даже не пошевелилась.
   В кустарнике раздался хохот.
   - Матросы!-взвыл один из мичманов,  заметивший,  очевидно,  в  кустарнике
синий воротник форменки.
   Все трое выхватили из карманов револьверы  и  с  матерной  бранью  начали
стрелять в ту сторону леса, откуда слышались голоса матросов.
   Орловцы убежали.
   Слушая их рассказы, я думал о том, что будет, если мы еще простоим  здесь
месяца два-три. Маленький городок Хелльвиль превратится в сплошной вертеп.
   А нас всех,  уже  разгромленных  в  своей  психике,  еще  сильнее  начнет
разъедать гангрена разложения.


   9. ЦЫПЛЕНОК
   Приглядываясь к жизни броненосца "Орел", я часто спрашивал самого себя:
   нормальные мы люди или нет? Многое странным и непонятным казалось  мне  в
нашем поведении. Иногда мы оставались  равнодушными  к  важным  событиям,  а
иногда незначительный факт приводил нас в крайнее волнение.
   Месяца полтора назад ранним утром старший сигнальщик Зефиров полез в ящик
с  запасными  флагами.  Открыв  дверцу,  сигнальщик  вдруг   откинул   назад
крутолобую голову  и  застыл  в  немом  изумлении:  внутри  ящика  копошился
цыпленок. Как он сюда попал?  Может  быть,  товарищи  подсунули  его,  чтобы
посмеяться над Зефировым? Человек долго терялся в догадках, пока не увидел в
уголке за  флагами  яичную  скорлупу.  Истина  сразу  обнаружилась.  Зефиров
вспомнил, как на одной из предыдущих стоянок эскадры  он  купил  у  туземцев
десятка три яиц. Иногда, при недостатке  казенной  пищи,  он  подкармливался
ими. Одно  яйцо  случайно  завалилось  за  флаги.  На  корабле,  стоявшем  в
тропиках, температура в тени, и даже ночью, была высокая, как в  инкубаторе.
Зародыш в яйце ожил и превратился в цыпленка.
   Новорожденный успел высохнуть и желтым пушистым шариком неуверенно  стоял
на розовых, почти прозрачных ножках. Ослепленный дневным светом, он  жалобно
пищал, быть может, призывая свою мать. Зефиров нагнулся над ним и заулыбался
от умиления. Потом он осторожно положил цыпленка на ладонь  и  понес  его  к
вахтенному начальнику.
   - Вот, ваше благородие, чудо какое.
   Лейтенант Павлинов, сдвинув черные брови, строго спросил:
   - Это что значит?
   Но, когда  узнал  от  старшего  сигнальщика,  в  чем  дело,  сам  не  мог
удержаться от улыбки. Зефирова обступили рулевые и  младшие  сигнальщики,  с
удивлением рассматривая его находку. Лейтенант Павлинов сообщил по  телефону
новость в кают-компанию. Офицеры гурьбой повалили на передний  мостик.  Сюда
же пришли старший офицер Сидоров и сам  командир  броненосца  Юнг.  Зефиров,
чувствуя себя героем дня, совлечением рассказывал,  каким  образом  цыпленок
мог  вылупиться  из  яйца.  Офицеры  удивлялись,  по-разному  выражали  свой
восторг:
   - Чудесное явление!
   - Восхитительно!
   - Какое умилительное существо!
   Командир Юнг ласково сказал:
   - Семья наша на одну душу увеличилась.
   Старший офицер Сидоров, расправив седые усы, добродушно добавил:
   - Это, Николай Викторович, к счастью.
   Даже  лейтенант  Вредный  и  мичман  Воробейчик,   глядя   на   цыпленка,
растрогались и подобрели.
   На мостик началось паломничество команды: поднимались не только  строевые
матросы, но и машинисты, и кочегары. На небольшой площадке они не могли  все
поместиться. Вахтенный начальник гнал их обратно, а они умоляли:
   - Ваше благородие, цыпленок, говорят, народился без наседки.
   - Нам только разок взглянуть на него.
   Кончилось тем, что цыпленка пришлось снести на бак. Здесь скопились сотни
людей. Шире раздвинулся круг, чтобы  всем  был  виден  новорожденный,  слабо
бегающий  по  деревянному  настилу  палубы.  Он  казался  нам  необыкновенно
привлекательным, этот живой шафрановый одуванчик с нежно-розовым  клювом,  с
черными и маленькими, как бисер, глазками, наивно смотревшими на нас.  Я  не
узнавал команды и самого себя. Тягостное настроение исчезло, как будто мы  и
не переживали ни сдачи Порт-Артура, ни гибели 1-й эскадры, ни впечатления от
статей Кладо, доказывавшего, что 2-я эскадра слабее японского флота почти  в
два раза, ни страшной расправы с рабочими, учиненной  царем  9  января.  При
взгляде на цыпленка  просветлялись  самые  мрачные  лица.  Возбужденные,  мы
радовались громко, как дети, словно нам объявили об окончании войны.
   Кто-то выкрикнул:
   - Интересно бы угадать, что из него получится-курица или петух?
   На середину круга вышел кочегар Бакланов. Двумя пальцами он взял цыпленка
за ноги  и  высоко  поднял  руку.  Голова  цыпленка  повисла  вниз.  Кочегар
авторитетно объявил:
   - Видите? Петушок! Никаких,  сомнений.  Если  бы  была  курочка,  то  она
старалась бы подтянуть голову к туловищу. Я два года жил батраком  в  имении
одного барина и точно знаю это дело.
   Бакланов отпустил цыпленка на палубу и отошел в сторону. У нас на корабле
немало перебывало взрослых петухов разных парод, и  это  никогда  никого  не
трогало. Никто не жалел, когда их резали для офицерского стола. Да и у  себя
на родине большинство из нас росло в деревне вместе с петухами. Но теперь от
слов кочегара мы обрадовались еще больше. Раздались голоса:
   - Мы не отдадим цыпленка в кают-компанию!
   - Он должен принадлежать всей команде!
   С этим все были согласны. Тут же давались советы, чем кормить цыпленка.
   Некоторые уже мечтали, какой из него вырастет красавец петух, обязательно
огненно-красный, и с каким удовольствием будут слушать на корабле его пение.
Он будет подавать свой голос на всю эскадру. Сам "бешеный адмирал" лопнет от
зависти к нам.
   Начальство с трудом разогнало команду на работы. Но в этот день  во  всех
отделениях корабля разговор шел только о цыпленке. Мы не могли забыть о нем.
Может быть, он потому так взволновал нас, что был слишком мал  и  беззащитен
среди этого огромного царства железа  и  мощных  механизмов,  самодвижущихся