скадра выбрасывала  взрывчатого  вещества  в  одну  минуту  пятьсот
фунтов, японская - семь тысяч пятьсот фунтов. Но и это,  товарищи,  не  все.
Сама шимоза как взрывчатое вещество значительно сильнее пироксилина.
   Васильев  окинул  своих  слушателей  взглядом,  как  бы  проверяя,  какое
впечатление произвели на них сообщенные данные, и продолжал:
   - Какие же, товарищи, мы должны сделать из  этого  выводы?  Россия  с  ее
феодальными порядками, с ее  глубочайшими  язвами  деспотического  строя  не
выдержала экзамена на поле брани. Она слишком для этого одряхлела.
   Капиталистическая   Япония,   обновленная   реформами,   сбила    военную
заносчивость с наших адмиралов и генералов. Кто виноват в нашем поражении?
   Виновата вся государственная система. Ведь Цусима для  нас  оказалась  не
только в Корейском проливе. Нет, ее в  достаточной  степени  испытали  и  на
сухопутных фронтах. Может быть, не так ярко,  но  Цусима  проявлялась  и  на
железных  дорогах,  и  на  заводах,  и  в  кораблестроении,  и   в   области
просвещения, и во всей нашей придавленной  и  бестолковой  жизни.  Но  пусть
Япония не очень бряцает оружием. Она  победила  не  трудовой  народ,  а  его
разложившееся и всем опостылевшее правительство. Второй такой победы она  не
дождется, если у власти станут представители  другого  класса.  А  пока  что
Япония сыграла нам только на руку. Она  открыла  глаза  на  действительность
даже самым малограмотным людям. Наше счастье в том,  что  солдаты  повернули
свои штыки и ружья в обратную  сторону  -  против  тех,  кто  послал  их  на
бессмысленную смерть. Война закончилась революцией. Нас, переживших  Цусиму,
ничем больше не устрашишь...
   Загудел пароход, давая знать, что готов к отходу.
   Васильев не мог больше говорить и, взяв от меня адреса  товарищей,  полез
по трапу, сопровождаемый аплодисментами сотен людей. Спустя несколько  минут
он с чемоданом в руке вышел из своей каюты на верхнюю палубу. Едва он  успел
сойти на стенку гавани, как начали отдавать швартовы.
   Пароход "Владимир" вышел в открытое море и взял курс на Владивосток.
   Крепчал северный ветер,  вспенивая,  как  молодую  брагу,  волны.  Серыми
бесформенными стаями неслись на юг облака.
   Я в одиночестве долго стоял на юте. Несмотря на стужу,  мне  не  хотелось
уходить вниз.  В  последний  раз  я  смотрел  на  удаляющиеся  возвышенности
Нагасаки. Быть может, никогда уже больше мне не  придется  побывать  в  этой
стране вечной зелени, цветущих хризантем, танцующих гейш, в стране настолько
же улыбчивой, насколько и загадочной.
   Угасал день. Берега Японии теряли свои  очертания,  сливаясь  с  дымчатым
небосклоном. Далеко позади нас заботливо вспыхивал проблесковый маяк.
   Прозябший, я спустился в твиндек, в шум человеческих голосов.
   Разговаривали  о  семьях  и  любовницах,  о  войне  и  революции.  Весело
наигрывала  гармошка,  звуки  которой  сопровождались  чьим-то  залихватским
посвистом. Несколько человек пели частушки.
   Поодаль от певцов и  гармониста  обособленно  сгрудилась  большая  группа
матросов. Они тесно навалились друг на друга и старались ближе  придвинуться
к флотскому унтер-офицеру. Опираясь на костыль, он что-то рассказывал им,  а
слушатели, вытягивая шеи, казалось, ловили каждое его  слово.  Некоторые  из
них кому-то угрожали.
   Я подошел к этой группе. Теперь мне хорошо был виден  говоривший  высокий
горбоносый человек, лет двадцати семи, с деревяшкой вместо левой ноги.
   Огромное тело его было тощее и жилистое, но в нем чувствовались крупные и
крепкие кости. Вся его фигура ходуном ходила, то порываясь  вперед,  как  бы
наступая на слушателей, то откидываясь назад. Он был сильно возбужден.
   Большие серые  глаза  его  в  густых  ресницах  были  воспалены,  и  они,
оглядывая людей, катались, как блестящие шары. Звучно  и  резко,  как  удары
колотушки, чеканил он свою речь:
   - Вот как все обернулось наоборот. Заклятые враги стали на защиту русских
адмиралов и офицеров. Живо стакнулись...
   - Кто-то перебил его:
   - А что у тебя с ногой? Снарядом, что ли, оторвало?
   - Да нет, только осколком сильно кость повредило. Из-за ноги  я  попал  к
вам на "Владимир". Нас, больных, вместе с порт-артурцами раньше всех  начали
возвращать из плена. Посадили  на  пароход  "Воронеж".  А  тут  и  произошла
заварушка с адмиралом Рожественским, чтобы  его  черт  подрал  с  головы  до
пяток. И началось то, о чем я вам рассказывал. А я  еще  больше  заболел,  и
меня направили в русский морской госпиталь, что находится в Нагасаках.
   Полноги отхватили. Здесь еще двое с "Воронежа" едут со мною. Они  тоже  в
госпитале со мною были.
   Инвалид меня очень заинтересовал, и я в тот же  вечер  встретился  с  ним
наедине.  Он  назвался  строевым  квартирмейстером  Кузнецовым.  С   большим
вниманием я выслушал его исповедь о том,  как  он  стал  революционером.  До
войны  и  в  самом  начале  ее  Кузнецов  был  исполнительным   и   надежным
унтер-офицером. На него не действовали ни речи  агитаторов,  ни  запрещенная
литература,  распространяемая  среди  матросов  подпольщиками.  Его  сделали
революционером адмиралы и генералы, приводившие наши войска и флот только  к
поражениям. А он, как патриот родины, страдая от неудач на войне,  пришел  к
убеждению, что высшее  командование  не  сумело  направить  героизм  русских
матросов и солдат к победам. Это до  крайности  его  возмущало.  Негодуя  на
верхушку, он постепенно  дошел  до  ярой  ненависти  против  всего  царского
режима.
   К нам приблизились двое его товарищей, которые вместе с ним задержались в
госпитале и теперь ехали на "Владимире". Я перевел разговор на другую тему и
с нетерпением начал всех троих  расспрашивать  об  удивительном  событии  на
пароходе "Воронеж". То, что они рассказали, впоследствии подтвердили  мне  и
некоторые революционно настроенные офицеры. Из бесед  с  этими  офицерами  я
выяснил и другие факты, какие не  могли  быть  известны  матросам.  В  общем
очевидцы  восстановили  передо  мною  события   на   "Воронеже"   со   всеми
подробностями.
   После ратификации мирного  договора  между  Россией  и  Японией  адмиралу
Рожественскому  и  всем  пленным  командирам  кораблей   было   дано   через
французского   консула   разрешение   из   Петербурга:   "возвращаться    по
способности". Они могли, не дожидаясь русских судов, выехать  немедленно  на
любом иностранном пароходе кружным путем через Европу. Но, боясь всесветного
позора   и   корреспондентов   иностранных    газет,    адмирал    отказался
воспользоваться этим разрешением. Он ждал  до  тех  пор,  пока  в  Токио  не
приехала  для  приема  пленных   комиссия,   возглавляемая   генерал-майором
Даниловым. Эта  комиссия  проследовала  через  город  Киото,  где  находился
Рожественский и чины его штаба, и не только не заехала,  но  даже  никак  не
адресовалась к ним - ни по почте, ни  по  телеграфу.  Адмирал  был  возмущен
таким пренебрежением и сильно нервничал. И все же пришлось ему обратиться  к
Данилову с просьбой отправить его во Владивосток с первым русским пароходом.
Просьба была  уважена.  Рожественский  со  своим  штабом,  адмирал  Вирен  с
флаг-офицером и один из  сухопутных  генералов  сели  на  прибывший  в  Кобе
пароход Добровольного флота "Воронеж". На этом же пароходе  возвращались  из
плена человек пятьдесят офицеров и  около  двух  с  половиной  тысяч  нижних
чинов. Тут были матросы и солдаты. 3  ноября  "Воронеж"  вышел  из  Кобе.  В
трюмах парохода было тесно и душно. Люди поднимались  на  верхнюю  палубу  и
располагались на ней от носа до кормы. Даже довольно свежий норд-ост не  мог
их разогнать. Здесь дышалось легко, а главное - радостно было сознавать, что
кончилось длительное томление плена. Казалось, что первое время у всех  было
только одно желание - скорее попасть в русский порт.  Из  огромнейшей  трубы
вываливались клубы черного дыма, под  кормою  напряженно  вращались  гребные
винты, сокращая расстояние до родной земли.
   Адмирал Рожественский чувствовал  себя  бодро.  Его  раны,  полученные  в
Цусимском бою, заживали,  спаленная  борода  отросла.  Обласканный  в  плену
телеграммой царя,  он  возвращался  в  Россию  с  надеждой,  что  ему  опять
предоставят высокий пост начальника Главного морского штаба.
   В штатском пальто и шелковой шапочке, какую носят  профессора,  он  вышел
погулять на полуют. Но здесь и началось то,  о  чем  говорил  квартирмейстер
Кузнецов. Раньше, до Цусимы, матросы и солдаты при виде адмирала моментально
вскочили бы и, вытянувшись в струнку, замерли бы на  месте.  А  теперь  одни
небрежно стояли, другие сидели  в  разных  позах,  некоторые,  раскинувшись,
просто валялись на палубе. Ни один из них не отдал ему чести  и  не  проявил
никаких признаков боязни, точно это был такой  же  нижний  чин,  как  и  все
остальные.
   Рожественский сразу  потерял  хорошее  настроение,  вскипел  и,  потрясая
кулаками, заорал:
   - Убрать отсюда этот грязный сброд! Сейчас же, немедленно! Чтобы ни одной
скотины не было здесь...
   И, не дожидаясь судового начальства, он сам бросился на  тех,  кто  сидел
или лежал на палубе, и стал их расталкивать пинками. Адмирал проделал это  с
такой верой в свое могущество, как будто не было в его жизни ни  "гулльского
инцидента", ни Цусимы, ни позорной сдачи в плен врагу без единого  выстрела.
По-видимому, несмотря на революцию и полный свой провал как командующего, он
сознавал себя все  тем  же  властным  начальником,  каким  был  раньше.  Для
матросов и солдат это было совершенно неожиданно,  и,  может  быть,  поэтому
подействовало на них ошеломляюще. Беспорядочной толпой они хлынули  к  носу,
моментально очистив весь полуют. А  когда  на  его  крик  появились  судовые
офицеры, он, глядя на них исподлобья, буркнул:
   - Слюнтяи, а не начальники. Распустились с революцией. И ушел  к  себе  в
каюту, которую уступил для него командир судна капитан 2-го ранга Шишмарев.
   Возможно, что после этого случая Рожественский  был  доволен  собой.  Его
власть, возымевшая такое действие на массы, еще не утратила своей  силы.  Но
он не предполагал, что люди за время войны  и  плена  изменялись  и  что  не
каждый раз ему удается достигнуть такого эффекта. В Порт-Артуре они  узнали,
с каким тупоумием, дрожа за свои жизни, управляло ими  высшее  командование.
Адмирал Алексеев, генерал Стессель и другие царские ставленники не  воевали,
а только порочили славу русского оружия! Это по  их  вине  пала  крепость  и
погибли корабли. По их вине десятки  тысяч  товарищей,  бесплодно  сражаясь,
остались на вечный покой на морском дне и в братских  могилах.  По  их  вине
торжествует враг. Матросы и солдаты узнали все и про самого  Рожественского.
А за время пребывания в плену революционеры  и  нелегальная  литература  еще
более пробудили их сознание.
   Весть о поступке Рожественского  разнеслась  по  всему  кораблю.  Люди  в
трюмах заволновались. А вечером, когда стали раздавать ужин, все повалили на
верхнюю палубу. Каша оказалась из прогорклой крупы. Эшелон не притронулся  к
ней. Поднялся шум, послышались угрозы по  адресу  начальства.  Среди  нижних
чинов нашлись ораторы, которые, взбираясь на возвышения, произносили речи.
   Командир парохода капитан 2-го ранга Шишмарев едва успокоил людей, обещав
выдать им другой ужин. Считая дело улаженным, он ушел к себе на  мостик.  Но
массу волновал уже другой вопрос - посерьезнее, чем каша. К командиру пришел
на мостик делегат от эшелона и заговорил о революции.  А  потом  он  заявил,
чтобы Рожественский больше не смел так обращаться с нижними чинами.
   Вечером, боясь в темноте проходить Симоносекский пролив, пароход стал  на
якорь у его входа.
   Поздно  ночью,  опираясь  на  тяжелый  костыль,  шел  по  верхней  палубе
квартирмейстер Кузнецов. Его сопровождали человек десять матросов и  солдат.
Левую ногу он держал на весу: раненая и недолеченная, она за  последние  дни
загноилась и стала чернеть.
   - Ты смелее держись, а мы будет находиться поблизости. В  случае  чего  -
весь эшелон за тебя, - наказывали ему товарищи.
   - Не сомневайтесь. Всю правду преподнесу ему, как бифштекс на  серебряном
блюде, - уверенно ответил Кузнецов.
   - Вот, вот. И горчицей погуще смажь.
   Товарищи остались на палубе, а он один направился к капитанской каюте.
   Дверь  оказалась   незапертой.   Квартирмейстер,   войдя   в   помещение,
остановился у порога, тяжело дыша, словно он прошел длинный  путь  и  сильно
устал.
   Адмирал, раздетый, лежал на койке и читал  какую-то  книгу.  Он  повернул
голову в сторону двери и, окинув инвалида подозрительным взглядом, спросил:
   - Что тебе нужно?
   - Поговорить с вами хочу, - твердо отчеканил Кузнецов.
   - О чем?
   - Насчет вашего безобразия.
   Такой оскорбительный ответ да еще от нижнего чина адмирал услышал  первый
раз в жизни. Он дернулся и, точно подброшенный пружиной, уселся на койке.
   Сначала его лицо  выразило  крайнее  удивление,  потом  оно  побагровело.
Словно чем-то подавившись, он прошипел кривым ртом.
   - Повешу на рее...
   Кузнецов сделал шаг вперед и, вызывающе глядя в глаза адмирала, заговорил
еще более решительно:
   - Потише, ваше превосходительство, на повороте, а то можете  опрокинуться
и свою башку разбить.
   Можно было бы ожидать, что адмирал ринется на этого дерзкого  человека  и
сокрушит его на месте. Но произошло нечто похожее на  чудо:  он  остался  на
месте, словно  придавленный  тяжелым  взглядом  квартирмейстера.  С  полуюта
Рожественскому удалось разогнать сотню людей, а  здесь  только  перед  одним
инвалидом в жутком изумлении застыли его черные глаза  и  отвалилась  нижняя
челюсть.
   Кузнецов сделал еще шаг вперед и загромыхал:
   - По какому праву вы били людей на палубе? Или здесь, на пароходе,  легче
бить своих, чем в бою японцев? Трус!.. Опоганили весь флот, опозорили родину
и до сих пор не бросились от стыда за борт!.. Я пришел сказать вам, чтобы вы
убирались с "Воронежа"! Этого требует весь эшелон!
   Адмирал слушал квартирмейстера молча, точно роли их переменились.
   На выкрики Кузнецова  сбежались  офицеры.  Они  с  трудом  уговорили  его
оставить в покое адмирала. Уходя из каюты, он резко сказал, точно  обращаясь
к своему подчиненному:
   - Не забудьте, ваше превосходительство, мои слова +4.
   Офицеры чувствовали себя на пароходе хуже, чем в японском  плену.  Только
пятеро из них были вооружены револьверами.  После  этой  ночи  они  посменно
дежурили у  капитанской  каюты,  охраняя  адмирала.  Им  было  досадно,  что
тринадцать винтовок, о которых ничего  не  знали  матросы  и  солдаты,  были
спрятаны в упакованном виде. Но пронести их пришлось бы через жилые трюмы, а
это при такой обстановке было делать рискованно.
   Утром, когда снимались с якоря, капитан 2-го ранга  Шишмарев  получил  от
генерала Данилова секретное предписание: во Владивостоке военное  восстание,
поэтому пароход задержать до особого распоряжения. Его перевели  в  Модзи  и
подняли на нем карантинный, флаг. Эшелону объяснили, что  в  Кобе  появилась
чума и, чтобы не завезти ее в Россию, придется стоять здесь на якоре до  тех
пор, пока не убедятся в отсутствии этой заразы на "Воронеже".
   Но вести о восстании во Владивостоке все же дошли до нижних чинов,  дошли
через торговцев, шлюпки  которых  приставали  к  борту.  На  судне  волнение
усилилось. Спустя несколько часов "Воронеж" снялся с якоря  и  направился  в
Нагасаки. Адмиралы и офицеры  почему-то  решили,  что  в  этом  порту  будет
безопаснее стоять.
   Командиру Шишмареву было известно, что на пароходе  приготовлено  красное
знамя, перед которым еще в Хамадере матросы и солдаты дали  клятву  верности
революции. Он умышленно повел судно вблизи островов. Офицерам было сообщено,
что если вспыхнет восстание, то "Воронеж" выбросится на скалы.
   В нагасакском порту пароход задержался на неопределенное время.  Это  еще
больше взбудоражило эшелон. С того момента, как у  Рожественского  произошло
столкновение с людьми, гнев их не переставал разгораться.  А  складывающиеся
обстоятельства только способствовали этому, как способствует ветер пожару.
   В первые дни пребывания Рожественского на пароходе около его каюты  играл
оркестр музыкантов. Во время завтрака,  обеда  и  ужина  исполнялись  марши,
польки, вальсы. Под  звуки  музыки  приятнее  было  кушать.  На  флагманском
корабле  "Суворов",  который  остался  на   морском   дне   с   девятьюстами
человеческих жизней, адмирал редко садился за еду без духового оркестра.
   Флагманские чины позаботились, чтобы так же было и теперь на "Воронеже".
   Но наступило такое утро, когда адмиральский завтрак: проходил без музыки.
   Рожественский хмурился, капризничал, недовольный пищей. И вдруг раздались
звуки оркестра, но уже не около каюты, а где-то вдали, а главное -  заиграли
марсельезу. Рожественский не знал, что музыканты перенесли свою  эстраду  на
бак.
   - Это еще что за новость! - багровея, сказал адмирал и отбросил  вилку  и
нож, зазвеневшие на палубе.
   -  Народ  повлиял  на  музыкантов,  ваше  превосходительство,  -  ответил
прислуживающий ему постоянный его вестовой Петр Пучков.
   - Убери эту гадость с моих глаз! - показывая  на  тарелки,  точно  в  них
заключалось главное зло, резко приказал Рожественский вестовому.
   С того  утра  бак  превратился  в  самую  веселую  часть  корабля.  Здесь
выступали то музыканты, то хор певчих, исполняя революционные песни. В то же
время на палубах и в трюмах происходили митинги и выносились по отношению  к
начальству   резкие   резолюции.   Потом   бывшие    пленные    организовали
исполнительный комитет, который постепенно  начал  забирать  власть  в  свои
руки. Боясь, что судовая команда может, произвести порчи в механизмах и этим
задержать отправку людей на родину,  он  выделил  из  своей  среды  надежных
судовых  специалистов.  Они  посменно  день  и  ночь  дежурили  на   станции
электрического освещения, в машинном отделении,  в  штурманской  рубке  и  в
других  частях  корабля.  Наконец,  представители  исполнительного  комитета
заявили командиру:
   - Довольно морочить нам головы чумой. Мы требуем, чтобы завтра же сняться
с якоря. Если это не будет сделано, то оба адмирала и  все  их  приближенные
полетят за борт. А пароход мы сами поведем во Владивосток.
   Рожественский больше не показывался на палубе. Но ему все время  доносили
о действиях эшелона. После той ночи, когда у него в каюте побывал  Кузнецов,
он и сам убедился, что на корабле создалось положение более  серьезное,  чем
он думал до этого. Конфликт обострялся, и теперь была лишь одна забота - как
избежать опасности.  Матросы  и  солдаты  становились  все  смелее  в  своих
требованиях, а исполнительный комитет во всеуслышание заявлял о готовности к
решительным действиям. Против адмирала были 2500 человек нижних чинов, а  на
его стороне находились только офицеры. Но  и  среди  них  начали  выявляться
люди, сочувствующие  исполнительному  комитету.  Все  это  очень  раздражало
адмирала. Сначала от бессильной злобы он рычал  и  сжимал  кулаки,  а  потом
притих в каком-то оцепенении и отсиживался в каюте, как барсук в норе.
   Наконец  в  адмиральской  голове  созрела  мысль.  Он  поделился   ею   с
флаг-капитаном Клапье-де-Колонгом, капитаном 2-го ранга Семеновым и  другими
чинами своего штаба. Решение его всеми было одобрено. Он призвал  к  себе  в
каюту командира Шишмарева и, задыхаясь от приступа бешенства, заговорил:
   - Дольше терпеть этого нельзя. Дайте знать  в  Нагасаки  Стеману:  эшелон
взбунтовался. Комитет грозит выбросить нас за борт. Пусть  Стеман  от  моего
имени попросит у японцев вооруженную силу. Пора раздавить эту крамолу.
   - Есть, ваше превосходительство.
   Капитан 1-го ранга Стеман как член  комиссии  от  морского  ведомства  по
приему пленных находился  в  русском  морском  госпитале.  Его  обращение  к
японским властям, очевидно, имело полный успех.