о ранга  Юнг.  Когда
его несли, он был ранен в третий  раз.  Осколок  величиной  в  грецкий  орех
пробил ему, как определил старший врач, печень, легкие, желудок и застрял  в
спине под кожей. Быстро извлеченный осколок оказался настолько горячим,  что
его нельзя было удержать в руках.  Командир,  пока  ему  перевязывали  раны,
продолжал выкрикивать в бреду:
   - Право руля... Почему ход убавили?..  Передайте  в  машины  -  девяносто
оборотов...
   Вслед за  командиром  в  операционный  пункт  были  доставлены  лейтенант
Саткевич и матросы. Потом без посторонней помощи явился лейтенант Шамшев.
   Находясь в операционном пункте, я взглянул через дверь в коридор и увидел
там кочегара Бакланова. Он сделал мне знак рукою, подзывая к себе. Я вышел к
нему, ожидая от него важных новостей. Меня крайне удивило, что толстые  губы
его на грязном,  с  тупым  подбородком,  лице  растянулись  в  самодовольную
улыбку. Он обдал меня запахом водки и заговорил на ухо:
   - Ну, брат, и подвезло мне! Господские закуски  такие,  что  сами  в  рот
просятся. А от разных вин душа поет. Первый раз в жизни я так сладко поел  и
выпил.
   - Где? - спросил я.
   - В офицерском буфете.
   Кочегар показал на свои раздувшиеся карманы и добавил:
   - Я, Друг, и про тебя не забыл.  Пойдем  в  машинную  мастерскую.  Будешь
доволен угощением.
   - И тебе не стыдно заниматься обжорством в такое время, когда кругом люди
умирают?
   - А что такое стыд? Это не кусок от снаряда -  желудок  не  беспокоит.  У
тебя вон  губы  дрожат,  а  все  равно  не  спасешься.  Так  лучше  навеселе
спускаться на морское дно. Идем!
   Я рассердился и крикнул:
   - Убирайся ко всем чертям от меня!
   А он, обведя взглядом изувеченных и стонущих  людей,  которые  лежали  не
только в операционном пункте, но и в  коридоре,  подмигнул  одним  глазом  и
спросил:
   - Это все будущие акробаты?
   Мне был противен его цинизм, и я раздраженно ответил:
   - Вася-Дрозд тоже записался в акробаты. Боцман Воеводин видел его:
   валяется на шканцах без ног.
   Кочегар Бакланов сразу отрезвел:
   - Врешь?
   - Сходи и посмотри.
   Он повернулся и побежал по ступеням трапа вверх. Но не  прошло  и  десяти
минут, как я снова встретился с  ним  в  коридоре.  Это  был  теперь  другой
человек, подавленный потерей друга.
   - Ну, что? - спросил я.
   - Он уже мертвый. Я выбросил его за борт.
   Бакланов положил свою тяжелую руку на мое плечо  и,  волнуясь,  заговорил
глухо, сквозь зубы:
   - Эх, какой человек погиб, друг-то наш Вася! Хотел все науки превзойти. И
вот что вышло. За что отняли у него жизнь? Разве она была у него краденая?
   Бакланов размазал по лицу слезы и, ссутулившись, медленно полез по трапу.
   После ухода кочегара до операционного пункта  долетела  грозная  весть  о
шестидюймовой башне. Как потом  выяснилось,  внутрь  ее  проник  раскаленный
осколок и ударил в запасный патрон. Произошел взрыв. Воспламенились еще  три
таких же патрона. Один из них в этот  момент  находился  в  руках  комендора
второго номера Власова, заряжавшего орудие. Башня, выбросив  из  всех  своих
отверстий вместе с дымом и газами красные языки пламени, гулко  ухнула,  как
будто издала последний утробный вздох отчаяния. Одновременно внутри круглого
помещения, закрытого тяжелой броневой дверью, несколько человеческих  грудей
исторгнули крики ужаса. Загорелась масляная краска на  стенах,  изоляция  на
проводах, чехлы от пушек. Люди, задыхаясь газами  и  поджариваясь  на  огне,
искали выхода  и  не  находили  его.  Ослепленные  дымом,  обезумевшие,  они
метались  в  разные  стороны,  но  расшибались  о  свои  же  орудия  или   о
вертикальную броню, падали и катались по железной платформе.
   Башня бездействовала, однако в стальных ее стенах еще  долго  раздавались
вопли, визг, рев. Эти нечеловеческие  голоса  были  услышаны  в  подбашенном
отделении,  откуда  о  случившемся  событии  было  сейчас  же   сообщено   в
центральный пост.
   Огонь, проникая по нориям  вниз,  запалил  провода  и  дерево.  Пороховой
погреб  оказался  под  угрозой   воспламенения,   и   только   решительность
находившихся там матросов спасла броненосец от взрыва.
   К башне пришли носильщики и открыли дверь. Один из них громко, крикнул:
   - Ну, что тут у вас случилось?
   В ответ послышались стоны  и  хрипы  умирающих.  Трое  из  артиллерийской
прислуги - Власов, Финогенов и Марьин, обуглившиеся, лежали мертвыми.
   Квартирмейстер Волжанин и комендор Зуев едва были живы. Вместо платья  на
них виднелись обгорелые лохмотья.
   Те патроны шестидюймовых орудий, которые взорвались и  причинили  столько
бед, были запасными. В каждой башне их находилось по четыре штуки. Во  время
пути, начиная с Ревеля, они держались наготове в  кранцах,  чтобы  в  случае
внезапного появления неприятеля можно было скорее зарядить орудия.
   Зная, что амбразуры в наших башнях слишком велики, эти патроны при начале
боя следовало бы пустить в дело первыми, но об этом никто не подумал.
   Один из артиллерийских квартирмейстеров с возмущением рассказывал мне:
   - Счастье наше, что взрыв произошел  не  в  двенадцатидюймовой  башне.  В
каждой из них держали в запасе около двадцати пудов пороха. Для  чего?  Ведь
заряжать орудия вручную гораздо дольше, чем автоматической подачей. А у  нас
внизу, в подбашенном отделении, некоторые кокоры раскупорились. Порох из них
рассыпался. Достаточно было попасть туда малейшей искре, чтобы он  сразу  же
воспламенился. Где были глаза у нашего начальства? Ведь весь корабль мог  бы
взлететь на воздух.
   Бой продолжался. Наша эскадра успела проделать столько разных поворотов и
эволюций, что трудно было в  Них  разобраться.  В  конце  концов  она  опять
склонилась на юг.
   Броненосец "Орел" получил в свой корпус  уже  до  сотни  снарядов  разных
калибров. Весь левый борт выше батарейной палубы был у него в дырах.  Их  на
скорую руку забивали койками. У многих орудийных полупортиков  были  разбиты
цепочки. Чтобы закрыть эти полупортики, нужно было завести  к  ним  тросовые
концы. Под огнем противника, рискуя сорваться в воду, матросы вынуждены были
спускаться за борт.
   Японские снаряды, разрываясь, развивали такую  высокую  температуру,  что
выплавляли на толстых броневых плитах лунки, а  в  некоторых  местах  железо
расплавлялось и свисало сосульками. На судне то и дело возникали пожары.
   Трюмно-пожарный дивизион не успевал с ними справляться.  Тушили  их  все,
кому только можно было. Даже сам старший офицер, капитан 2-го ранга Сидоров,
исполнявший теперь роль командира, несколько раз выбегал из боевой  рубки  и
вместе с сигнальщиком Зефировым и горнистом  Балестом  боролся  с  огнем  на
мостике. С невыносимым смрадом горели свернутые в плотные коконы парусиновые
койки, которые были подвязаны под свес крыши  боевой  рубки  для  защиты  от
осколков. Койки поливали водой, но через две-три минуты они  опять  начинали
тлеть. Сидоров распорядился:
   - Выбрасывайте койки за борт!
   Позади  рубки,  у  фок-мачты,  загорелись  бухты  резиновых  переговорных
шлангов. Тут же находились ящики с 47-миллиметровыми патронами,  давшие  уже
несколько взрывов. Все это также полетело в море. Люди, поиграв со  смертью,
однако свое дело выполнили и скрылись в боевой рубке. Матросы не пострадали,
а старший офицер отделался только контузией спины.
   Боцман Воеводин, проходя мимо помещения церкви, увидел пятерых  матросов,
стоявших перед иконами на коленях. Они молились не под звон колоколов, а под
грохот орудий. Но боцман, нуждаясь в людях, крикнул на них:
   - Какого черта вы собрались здесь!
   Раздался взрыв, и никто из искавших у бога защиты не поднялся на ноги.
   Казалось, вскрикнули  от  боли  сами  разбитые  иконы.  Вместе  с  людьми
поплатился своей жизнью и забредший сюда козел,  купленный  у  туземцев.  До
этого взрыва он носился по всем палубам, не понимая, что творится вокруг.
   Снарядом у него оторвало заднюю часть спины. Он вскочил на передние ноги,
замотал рогатой головой  и,  глядя  на  боцмана  влажными  черными  глазами,
жалобно заблеял.
   Вблизи появился лейтенант Славинский. Выбитый глаз и  рана  на  голове  у
него были забинтованы. Он шагал как-то боком, неуверенно.  Заметив,  что  из
крана пожарной трубы хлещет вода, он остановился, подумал и крикнул боцману,
только что кончившему тушить пожар в церкви:
   - Воеводин, закрой кран!
   Воеводин бросился выполнять приказание, а Славинский  через  носовой  люк
отправился на верхнюю палубу. Но там он пробыл  недолго:  во  время  тушения
пожара на шканцах его чем-то ударило по голове и сорвало с  нее  повязки.  В
операционный пункт он был доставлен без памяти.
   Сверху донеслись в операционный пункт крики "ура". Мы недоумевали: в  чем
дело? Старший боцман Саем, спустившись вниз для  перевязки  легкой  раны  на
руке, торжественно сообщил:
   - Неприятель отступает,  а  его  один  подбитый  броненосец  отстал,  еле
движется и горит. Наша эскадра доканчивает его. Сейчас он пойдет ко дну.
   Священник Паисий, широко перекрестившись, воскликнул;
   - Господи, помоги нам поразить нашего лютого врага!
   Раненые,  услышав  весть  о  погибающем  японском   корабле,   оживились.
Радостное возбуждение, какое бывает на охоте при удачном  выстреле  в  дичь,
охватило и меня. Я взглянул на своего учителя, инженера Васильева.  В  карих
глазах его блеснул хищный огонек. А с посиневших губ одного  уже  умирающего
матроса сорвалось:
   -  Братцы,  значит,  им  тоже  досталось,  японцам-то?  Так  им  и  надо,
проклятым!
   Но вскоре выяснилось,  что  Саем  ошибся:  справа  от  нашей  колонны,  в
мглистой  дали,  едва  двигаясь,  горел  не  японский  броненосец,   а   наш
флагманский корабль "Суворов". По нему с "Орла" сделали несколько выстрелов.
В операционном пункте наступило тягостное разочарование. По  адресу  боцмана
послышалась ругань.
   В ту же минуту заметили, что  броненосец  "Орел"  начинает  крениться  на
правый борт. Раненые и здоровые вопросительно переглядывались  между  собой,
но никто не понимал, что случилось с кораблем. Может быть,  он  уже  получил
подводную пробоину.
   Может  быть,  через  несколько  минут  он,  как  и  броненосец  "Ослябя",
перевернется вверх днищем. Беспокойство росло, Каждая пара глаз  с  тревогой
посматривала на выход, и каждый человек думал лишь о том, как  бы  в  случае
гибели судна выскочить первым, а чуть опоздаешь - двери и люки будут  забиты
человеческими телами. Кое-кто уже начал подниматься по трапу.
   Некоторые что-то  выкрикивали  в  бреду,  остальные  молчали,  как  будто
прислушивались к выстрелам своих орудий и к взрывам неприятельских снарядов.
Вздрагивал  измученный  корабль,  словно   пугался   черней   бездны   моря,
вздрагивали и мы все, как бы сливаясь с частями судна в одно целое.
   Броненосец накренился градусов до  шести  и,  не  сбавляя  хода,  надолго
остался в таком положении. На один момент крен его еще более увеличился.
   Очевидно, это произошло на циркуляции. Казалось,  перед  нами  опускается
железная стена, чтобы навсегда отрезать нас от жизни.
   Мне вспомнилась мать,  и  я,  приблизившись  к  инженеру  Васильеву,  для
чего-то сообщил ему:
   - Моя мать умеет по-польски читать. У нее книг на  польском  языке  томов
двадцать: и молитвенники и романы. Она знает их все почти наизусть.
   Васильев удивленно поднял черные брови  и,  стараясь  понять  смысл  моих
слов, заговорил:
   - Да? Это хорошо. А по-французски она не может читать?
   - Никак нет, ваше благородие. Во Франции она не была.
   Почувствовав крен, забеспокоился в боевой  рубке  и  капитан  2-го  ранга
Сидоров. По переговорной трубе он сейчас же передал в центральный пост,  где
находились судовой ревизор  лейтенант  Бурнашев  и  трюмный  инженер-механик
Румс:
   - Немедленно принять меры к выпрямлению корабля!
   Румс поднялся наверх, чтобы выяснить причины крена. Виновниками оказались
комендоры.  В  средней  батарейной  палубе  скопилось  много   воды.   Чтобы
избавиться от нее, они, не спросив разрешения трюмных самовольно  открыли  с
правого борта непроницаемые горловины. Вода полилась в  бортовой  коридор  и
наполнила собой верхний отсек  от  тридцать  третьего  до  сорок  четвертого
шпангоута.
   К нашему счастью, крен был не на левый борт, где имелось много пробоин  и
где некоторые поврежденные орудийные полупортики еще не успели задраить.
   Броненосец мог бы, в особенности  на  циркуляции,  зачерпнуть  воду  всей
батарейной палубой. А это угрожало бы катастрофой.
   По распоряжению Румса трюмные старшины Федоров и Зайцев  затопили  отсеки
левого борта. Корабль выпрямился. После  этого  пущенные  в  действие  помпы
выкачали воду за борт.
   На броненосце "Орел" было три артиллерийских офицера.
   Двое из них - лейтенант Шамшев и лейтенант Рюмен - выбыли из строя.
   Капитан 2-го ранга Сидоров приказал писарю Солнышкову:
   - Вызвать в боевую рубку лейтенанта Гирса!
   Во время боя Гире командовал правой носовой шестидюймовой башней. Он  был
отличный специалист, однако и ему не пришло в голову  израсходовать  сначала
запасные патроны. Когда им  был  получен  приказ  явиться  в  боевую  рубку,
неприятельские корабли резали курс нашей эскадры и били  по  ней  продольным
огнем. Правая носовая башня отвечала неприятелю с наибольшей напряженностью.
Но лейтенант Гире вынужден был передать командование унтер-офицеру,  а  сам,
соскочив на платформу, быстро  приблизился  к  двери,  высокий,  статный,  с
русыми бачками на энергичном лице. В тот момент, когда  он  начал  открывать
тяжелую броневую дверь, раздался взрыв запасных патронов. Здесь  повторилось
то же самое, что немного раньше произошло в соседней башне. Лейтенант  Гирс,
опаленный, без фуражки, с трудом открыл дверь и выскочил из башни, оставив в
ней ползающих и стонущих людей.
   Случайно  встретились  ему  носильщики.  Он  послал  их   на   помощь   к
пострадавшим, а сам, вместо того, чтобы  спуститься  в  операционный  пункт,
решил выполнять боевой приказ. Но когда он начал подниматься по  шторм-трапу
на мостик, под ногами от разрыва снарядов  загорелся  пластырь,  и  вторично
лейтенант Гире был весь охвачен пламенем. Добравшись  до  боевой  рубки,  он
остановился в ее проходе, вытянулся и, держа обгорелые руки по швам,  четко,
как на параде, произнес:
   - Есть!
   Заметив, что его, очевидно, не узнают и молча таращат на, него глаза,  он
добавил:
   - Лейтенант Гирс!
   Все находившиеся в боевой рубке действительно не узнали его. На  нем  еще
тлело изорванное платье. Череп его совершенно оголился,  были  опалены  усы,
бачки, брови и даже ресницы. Губы вздулись двумя волдырями. Кожа на голове и
лице полопалась и свисала клочьями, обнажив красное мясо.  Кругом  грохотали
выстрелы, выло небо, позади, на рострах своего судна, от взрыва,  с  треском
разлетелся паровой катер, а лейтенанту Гирсу до  этого  как  будто  не  было
никакого дела. Дымящийся, с широко открытыми, безумными  глазами,  он  стоял
как страшный призрак, и настойчиво глядел на капитана 2-го  ранга  Сидорова,
ожидая от него распоряжений.
   Так продолжалось несколько секунд. Лейтенант Гирс зашатался.  К  нему  на
помощь бросились матросы и, подхватив под руки, ввели его врубку.
   Опускаясь на палубу, он тяжко прохрипел:
   - Пить...


   2. БОЕВОЙ ДЕНЬ НА "ОРЛЕ" КОНЧИЛСЯ
   В  конце  пятого  часа  артиллерийская  канонада  между  главными  силами
прекратилась. За дымом и мглой противник вторично потерял нас. Наша эскадра,
как и в первый период боя, постепенно сворачивая вправо, сначала  склонилась
на восток,  а  потом  -  на  юг.  В  том  же  направлении  японцы  бросились
разыскивать нас. А мы тем временем повернули еще вправо и пошли на запад.
   Вскоре контр-адмирал Небогатов, не видя никаких распоряжений командующего
эскадрой и полагая, что контр-адмирал Фелькерзам погиб вместе  с  "Ослябей",
поднял сигнал:
   "Курс норд-ост 23ё".
   Таким образом, за второй период боя эскадра описала полный круг.
   Броненосец "Орел" во многих местах горел. По  его  палубам  стлался  дым,
сваливался за борт и, гонимый ветром, несся над морем  зыбучими  облаками  в
неизвестность. Изо всех люков поднимались матросы, из  башен  тоже  выходили
люди. После того, что пришлось пережить, у всех был обезумевший вид.
   Каждый торопливо бросал по сторонам испуганно-пытливые  взгляды,  как  бы
спрашивая самого себя: "Что же будет дальше?"  Появился  наверху  и  кочегар
Бакланов, медленно раскачивавший свое широкое туловище на коротких ногах.
   Встретившись со мною, он сумрачно промолвил:
   - Да, натворили нам японцы бед.
   Первым делом нужно было покончить с пожарами. Свободные матросы бросались
на помощь пожарному дивизиону. Вместо  перебитых  шлангов  появились  новые,
запасные. В это время распространился слух, что горит погреб правой  средней
шестидюймовой башни. Из этого погреба, наполненного дымом, убежали все люди,
работавшие там на подаче. Они же первые, заметавшись по судну, сообщили  эту
весть. И нельзя было  им  не  поверить:  снизу  поднимался  дым  по  нориям,
наполняя собой  башню;  серыми  клубами  вырывался  он  также:  из  открытой
горловины, служившей сообщением с погребом, и распространялся по  батарейной
палубе как  грозный  предвестник  приближающейся  катастрофы.  У  многих  из
команды побледнели лица, округлились глаза. Начиналась паника.
   Послышались бестолковые выкрики:
   - Надо старшему офицеру доложить!
   - Трюмовых вызвать! Скорее затопить водой погреб!
   - За борт! Спасаться!
   Одни начали хватать спасательные пояса, другие  -  свернутые  парусиновые
койки с пробочными матрацами. Действительно, было от чего прийти в отчаяние:
каждая секунда угрожала взрывом всего корабля. Не все ли равно, как умирать,
но почему-то казалось, что  легче  погибнуть  от  снаряда,  чем  взлететь  с
внутренностями судна на воздух. Те из команды,  которые  успели  вооружиться
спасательными средствами, устремлялись к бортам и робко останавливались,  не
решаясь броситься в море. Глаза жадно  всматривались  в  затуманенную  даль,
разыскивая признаки берегов, и ничего не видели,  кроме  суровых  волн.  Для
спасения оставалась лишь одна надежда - это свои идущие позади корабли, но и
то не было уверенности, что они остановятся и будут подбирать людей из воды.
И все же, стоило бы только одному броситься за борт,  как  в  ту  же  минуту
посыпались бы в море  и  другие.  И  никакими  силами  нельзя  уже  было  бы
остановить команду, тем более что у  нас  из  строевых  офицеров  могли  еще
распоряжаться только трое, а остальные все находились в операционном пункте.
В десять - пятнадцать минут опустел бы  весь  броненосец.  Но  тут  выступил
кочегар Бакланов, громко прокричал:
   - Черти смоленые! Что вы волнуетесь! Я сейчас узнаю, в чем дело...
   И, не медля ни секунды, он полез в  горящий  погреб.  Многие  из  команды
проводили Бакланова испуганными взглядами, разинув рты. Что побудило его  на
такой поступок? Он не был службистом и не нуждался ни в похвалах начальства,
ни  в  будущих  наградах.  На  корабле   считали   его   самым   отъявленным
бездельником. И вместе с тем в нем  было  что-то  твердое  и  властное,  что
возвышало его над остальными матросами. Он мечтал совершить подвиг. Так  или
иначе, но своим порывом избавить всех от бедствия он привлек к себе внимание
людей,  потерявших  способность   разбираться   в   окружающей   обстановке.
Развивающаяся на корабле паника, не менее опасная, чем пожар,  на  некоторое
время прекратилась. Прошло несколько напряженных и кошмарных  минут,  прежде
чем снова увидели Бакланова наверху. Все поразились,  что  он  нисколько  не
пострадал от огня и не пытается  куда-либо  бежать.  Отравленный  дымом,  он
остановился, расставив толстые ноги, согнулся и,  протирая  корявыми  руками
слезящиеся глаза, тяжело закашлялся.
   Матросы ринулись к нему, желая  скорее  узнать,  что  творится  внизу,  в
патронном погре