сец "Сирануи",  приблизившись  к  "Нахимову"  на  восемь  -  десять
кабельтовых, поднял сигнал по международному своду: "Предлагаю крейсер сдать
и спустить кормовой флаг,  в  противном  случае  никого  спасать  не  буду".
Командир Родионов приказал ответить: "Ясно вижу до половины".  И  сейчас  же
крикнул, насколько хватило голоса:
   - Спасайся, кто как может! Взрываю крейсер!
   На палубе все были  охвачены  паникой.  Люди  бросались  в  море,  словно
перепуганные дети в  объятия  матери.  Корабль,  который  до  этого  момента
сохранял их жизни, теперь казался страшным чудовищем, и все старались скорее
отплыть подальше от борта. Многие устремились к спущенному на  воду  минному
катеру. Находясь под полными парами, он пытался уйти от них,  но  оказалось,
что на нем во время боя заклинился руль, положенный на  правый  борт.  Катер
мог только кружиться на одном месте и давить плавающих людей.
   Пришлось застопорить машину. На него, не  обращая  внимания  на  крики  и
угрозы старшего офицера, полезли десятки мокрых тел.  От  перегруженности  в
разбитые иллюминаторы полилась вода, и катер пошел ко дну, увлекая за  собой
тех, кто находился в кубрике и машинном отделении.
   "Садо-Мару", приближаясь к русскому крейсеру, на ходу спускал шлюпки.
   На  мостике  "Нахимова"  остались  только  два   человека:   Родионов   и
Клочковский. Этот штурман решил погибнуть  вместе  со  своим  командиром.  С
палубы последними прыгали за  борт  минеры  и  гальванеры.  Им  нечего  было
торопиться: зная, что судно тонет, они разъединили  провода,  приготовленные
для его взрыва. Родионов, горячась, бегал по мостику и неистово кричал, пока
на палубе не осталось ни одной живой души.  Он  снял  фуражку  и,  глядя  на
солнце, торжественно перекрестился. Штурман Клочковский, согнувшись,  крепко
ухватился за поручни. Но взрыва на взмахи платка не последовало.
   Командир сгорбился и, качая головою, громко зарыдал.
   С шестерки, к которой приближался миноносец "Сирануи", выбросили  в  море
батареи и провода. На мачте ее взвилась белая матросская форменка. Такие  же
форменки были подняты и на других наших шлюпках.
   "Садо-Мару"  остановился,  в  трех  кабельтовых  от  "Нахимова"  и   стал
подбирать плавающих людей на свои шлюпки.  Одна  из  них  пристала  к  борту
погибающего корабля. На его палубу поднялся с несколькими  своими  матросами
японский офицер. В это время Родионов и Клочковский скрывались под полуютом,
следя за действиями непрошеных пришельцев. Японцы успели только поднять свой
флаг и, убедившись, что  воспользоваться  крейсером  нельзя,  сошли  в  свою
шлюпку. Командир и штурман подождали немного и, выскочив  из  своей  засады,
сорвали неприятельский флаг. Вскоре крейсер качнулся на правый борт, с ревом
хлынули в него тысячи тонн воды, и, как бы раздавленный непомерной тяжестью,
он быстро пошел носом в пучину.
   Родионов и Клочковский были глубоко затянуты водоворотом, но  надетые  на
грудь спасательные пояса выбросили их обратно. Они увидели, что  "Садо-Мару"
и "Сирануи", подобрав всех русских, направились к показавшемуся на горизонте
"Владимиру Мономаху". Двух пловцов, оставшихся с "Нахимова", только  вечером
спасли проходившие мимо японские рыбаки.


   4. ПОД ПЕНИЕ ПЕТУХОВ
   Утром 14 мая по сигналу адмирала  Рожественского  на  крейсере  "Владимир
Мономах", как и на других кораблях, пробили боевую тревогу и зарядили орудия
боевыми  снарядами.  Вскоре  эскадра  вступила  в  перестрелку  с  японскими
разведочными судами. "Владимир Мономах", находясь  в  это  время  по  другую
сторону русской боевой колонны, огня по ним не открывал.
   Неприятельские разведчики удалились.
   Командир крейсера, капитан 1-го ранга Попов, вышел из  рубки  на  мостик,
самодовольно покручивая  черные  усы.  На  его  худощавом  толстоносом  лице
радостно засияли карие глаза, из которых  один  сильно  косил.  Обращаясь  к
старшему артиллеристу, лейтенанту Нозикову, командир медленно заговорил, как
бы вытягивая из себя каждое слово:
   - Кажется, прогнали японцев. Больше они не посмеют тревожить нас. Мы  без
боя придем во Владивосток. Кстати, скажите, Николай  Николаевич,  ведь  ваши
шестидюймовые орудия не заряжены?
   Лейтенант  Нозиков,  молодой,   тонкий,   подтянутый   блондин,   вежливо
отчеканил:
   - Заряжены, Владимир Александрович. Иначе и не могло быть.  После  боевой
тревоги все орудия должны быть заряжены боевыми снарядами. Вначале  девятого
часа я вам докладывал о полной готовности нашей артиллерии к действию.
   Командир одним глазом смотрел, на Нозикова, а другим, косящим, как  будто
нарочно в сторону, чтобы следить за горизонтом, и продолжал:
   - Досадно. Как же теперь их разрядим? Японские крейсера  едва  ли  к  нам
подойдут. Стрелять по ним не придется. Если  ваши  пушки  заржавеют,  то  вы
будете в этом виноваты.
   - Разрядить их всегда можно, хотя бы выстрелив в "Идзуми". Вот он  справа
идет. Расстояние  до  него  не  больше  пятидесяти  кабельтовых.  Он  вполне
доступен для наших шестидюймовых и сто-двадцатимиллиметровых снарядов.
   - Можно-то можно, но  лучше  не  стрелять.  Во  всяком  случае,  на  ночь
чем-нибудь  закройте  дула  орудий,  чтобы  они  не   ржавели.   Так   будет
целесообразнее.
   Командир направился в  рубку.  Нозиков  с  огорчением  посмотрел  на  его
длинную  удаляющуюся  спину.  Другие  офицеры,  слышавшие   этот   разговор,
иронически переглянулись.
   Некоторые на крейсере уверяли, что когда-то Попов  был  неплохим  моряком
парусного флота. Но во время похода на Дальний Восток все убедились, что  он
как командир боевого  корабля  сильно  отстал.  В  артиллерии,  в  минном  и
механическом деле он имел очень скудные познания. По-видимому, это смущало и
его самого - он боялся показываться на глаза начальству. Мягкий характером и
не слишком требовательный, он редко прибегал к дисциплинарным  взысканиям  и
ограничивался  лишь  выговорами.   Ему   доставляло   большое   удовольствие
посудачить в офицерской среде о недостатках других командиров, за что  он  и
был прозван во флоте "Чиновницей". Больше всего он любил уют, тихую жизнь  и
глубоко верил в то, что если вовремя ложиться спать, то можно прожить до ста
лет. Поэтому поздней ночью он не оставался на мостике.  Пусть  бушует  буря,
пусть нарастает другая какая-нибудь тревога
   - командир в десять часов уходил к себе в каюту,  предварительно  наказав
своим помощникам:
   - Если случится что-нибудь особенно важное, требующее моего распоряжения,
то разбудите меня.
   Но сон командира лишь в редких случаях  нарушался  его  подчиненными.  Не
было надобности в этом - все равно его не могли поднять с постели. Он  давал
им какие-то указания, иногда не  совсем  вразумительные,  перевертывался  на
другой бок и снова засыпал.
   В канцелярии и судовой отчетности Попов был очень аккуратен и педантичен.
   Каждая копейка у него была на учете. Это был настоящий хозяйственник.  Он
по какой-то ошибке попал в военные люди и занял  пост  командира  судна.  Из
него вышел бы хороший фермер. Недаром на всех остановках, где  только  можно
было, он скупал кур. Он относился к ним с  особой  любовью  и  не  давал  их
резать даже для кают-компании, хотя и знал, что офицерам  иногда  приходится
питаться плохо. К приходу в Цусимский пролив на судне  накопилось  множество
кур. Клетки с птицами ярусами стояли на полуюте,  висели  над  палубаком  на
штангах, прикреплялись по сторонам  на  леерах  между  шлюпбалками.  Военный
корабль превратился в курятник.
   И теперь, обуреваемые весенним  приливом  чувств,  кудахтали  куры,  пели
петухи.
   Матросы смеялись:
   - За что любит их командир? Курица - самая глупая птица на свете.  Другая
раскричится часа на два. Думаешь, бог знает что сотворит. А она всего только
одно яйцо снесет.
   После  обеда  эскадру   продолжали   сопровождать   лишь   неприятельские
разведчики, держась  от  нее  на  большом  расстоянии.  На  мостик  поднялся
подполковник Маневский и, увидай вышедшего из рубки командира, заявил:
   - Я готов  к  вашим  услугам,  Владимир  Александрович.  Хочу  быть  хоть
чем-нибудь полезным в  бою.  Поэтому  предлагаю  себя  в  ваше  распоряжение
ординарцем.
   Командир Попов ласково улыбнулся ему:
   - Спасибо, Виталий Александрович. Очень рад.  Но  я  думаю,  что  мне  не
придется воспользоваться вашим благородным порывом.
   - Почему?
   - Противник, как видно, едва ли посмеет вступить с нами в открытый бой.
   - Такое заключение, по-моему, можно вынести только к вечеру.
   Подполковник Маневский, занимая должность обер-аудитора в отряде адмирала
Небогатова, плавал  на  крейсере  "Владимир  Мономах"  и  не  принадлежал  к
судовому составу офицеров. Он не стоял на вахте и никакой ответственности за
какую-нибудь  материальную  часть  корабля  не  нес.  Работа   обер-аудитора
заключалась лишь в том, чтобы следить за всеми юридическими  делами  отряда,
разбираться в преступлениях, совершенных моряками,  и  определять,  кого  из
провинившихся отдать под суд, а кого подвергнуть дисциплинарному  взысканию.
Если бы не лысина на  голове,  он  выглядел  бы  моложе  своих  сорока  лет.
Среднего роста, плотный, он ходил  легко  и  бодро.  Спускающиеся  с  висков
бакенбарды, густые брови, короткие усы и  клинообразная  бородка  черными  и
правильными штрихами очерчивали его сытое, краснощекое лицо. Он имел  особую
страсть к казенным официальным бумагам. Замечая на какой-нибудь из них пятно
или кляксу, он расстраивался и брезгливо  морщил  тонкий  с  горбинкой  нос.
Измятую официальную бумагу он  сам  осторожно  разглаживал  слегка  нагретым
утюгом и аккуратно подшивал ее к делу.  Если  же  перед  ним  лежал  рапорт,
написанный хорошим, без помарок, почерком, то  он  улыбался  ему,  показывая
белые зубы, и влюбленно смотрел на него, как на красивую женщину.
   Накануне боя подполковник обратился к командиру:
   - Скажите, Владимир Александрович, - если вы выйдете из  строя,  кто  вас
будет замещать?
   - Ясно, что старший офицер, - не задумываясь, ответил Попов.
   - Совершенно правильно, но не ясно будет в дальнейшем.  Может  случиться,
что и старший офицер окажется раненым или даже убитым. Кто тогда  примет  на
себя роль командира? А между тем, по смыслу морского устава эта честь должна
принадлежать мне как старшему по чину среди остальных офицеров крейсера.  Но
об этом вам придется заранее объявить приказом по кораблю, Все  должно  быть
официально оформлено. Без этого, как без света,  люди  начинают  действовать
вслепую - каждый по-своему.
   Маневский  настоял  на  своем:  фамилия   обер-аудитора   среди   перечня
заместителей командира значилась в приказе второй.
   Когда эскадра вступила  в  бой  с  главными  силами  противника,  старший
артиллерист "Мономаха" лейтенант Нозиков приблизился к командиру:
   - Разрешите,  Владимир  Александрович,  открыть  огонь  по  "Идзуми".  Он
является для нас  самой  подходящей  целью.  Расстояние  до  него  не  очень
большое.
   Командир Попов возразил:
   - Как же мы можем начать стрельбу, если на это не было сигнала адмирала?
   Нам потом влетит за самовольность.
   - Адмирал больше и не будет поднимать сигналя, так как  вся  эскадра  уже
сражается.
   Командир упорствовал, Нозиков доказывал:
   - Кстати, наступил удобный случай разрядить наши шестидюймовые орудия.
   С такими доводами  командир  наконец  согласился.  Но  лейтенант  Нозиков
обратился к нему с новой просьбой:
   - Разрешите мне управлять огнем с верхнего мостика.
   - Согласно морскому уставу, вы должны  находиться  во  время  сражения  в
боевой рубке.
   - Я знаю это, но в то же время полагаю, что вы согласитесь со мною,  если
учтете, что из боевой рубки  открыта  лишь  одна  треть  горизонта.  Впереди
фок-мачта и клетки с курами. Справа и слева - минные катеры, баркасы и опять
клетки с курами. Позади  -  дымовая  труба,  ростры,  грот-мачта  с  большой
площадкой  для  прожекторов,  катеры,   вельботы,   шестерки,   висящие   на
шлюпбалках,  и  опять  клетки  с  курами.  При  таких  условиях  я  не  могу
корректировать стрельбу, не видя падений  своих  снарядов.  Командир  нехотя
протянул:
   -  Вы  всегда  что-нибудь  придумываете  вопреки  уставу.   Ну,   хорошо,
находитесь на верхнем мостике. Только почаще докладывайте мне о  результатах
стрельбы.
   До "Идзуми" измерили расстояние,  проверили  его  пристрелкой.  И  только
после этого открыли огонь всем правым бортом по неприятельскому крейсеру.  В
ответ полетели снаряды и со стороны противника.
   Достаточно хлопнуть в  ладоши,  чтобы  любую  птицу  привести  в  нервное
состояние.  А  здесь   бухали   свои   пушки,   разрывались   вокруг   судна
неприятельские  снаряды.  С  курами  началась  истерика.   Им   никогда   не
приходилось переживать такого грохота. Они неистово  кричали  и  в  безумном
порыве скрыться куда-нибудь от ужаса беспрестанно подпрыгивали, ударялись  о
крыши своего  жилья,  падали  друг  на  друга,  опрокидывались,  размахивали
крыльями и бились, как в судорогах. От клеток летели перья,  носившиеся  над
палубой судна, словно большие хлопья снега.  Шум  крыльев  и  гомон  птичьих
голосов  вместе  с  раскатами  орудийных  выстрелов  заглушали  командование
начальства. Нельзя было разобрать слов. Офицеры и матросы,  находившиеся  на
мостиках, на все лады проклинали кур:
   - Чтоб им сдохнуть!
   - Сбесились, окаянные!
   С первых же русских выстрелов крейсер "Идзуми" начал терпеть поражение.
   Попадания приходились по его передней части. Он стал зарываться носом.
   Через пятнадцать минут неприятельский крейсер повернул вправо и, увеличив
ход, стал удаляться. На короткое время он скрылся во мгле.  Но  скоро  снова
увидели его. Он шел навстречу "Мономаху" в сорока кабельтовых. По нему опять
открыли усиленный огонь. На этот раз корма "Идзуми" окуталась дымом,  и  это
заставило его покинуть поле сражения и направиться влево +3.
   "Владимир  Мономах"  оставался  целым.  Неприятельские   снаряды   делали
недолеты или перелеты, и только один из них попал  в  него.  Командир  Попов
ликовал.
   Когда к  нему  приблизился  старший  артиллерист  Нозиков,  он,  стараясь
перекричать гомон все еще не успокоившихся кур, торжественно заговорил:
   - А ведь ловко мы его разделали! Как задал стрекача! Полным ходом понесся
от нас.
   Командир не понимал, что он был тут ни при чем.  Успех  стрельбы  главным
образом зависел от лейтенанта Нозикова и от комендоров, воспитанных им.
   Этот образованный офицер хорошо знал свою специальность. Еще в 1903 году,
плавая  в  учебно-артиллерийском  отряде,  он  получил  приз   за   искусное
управление орудийным огнем и меткую стрельбу. Во время похода от  Либавы  до
Цусимы все внимание его было обращено на то,  чтобы  держать  в  исправности
артиллерийскую часть и лучше обучить своих подчиненных. Ему  не  приходилось
прибегать к ругани и мордобитью. Комендоры, дальномерщики и прислуга  подачи
боевых припасов понимали его с одного слова. Выполняя свои  непосредственные
обязанности, он увлекался и военно-морской  историей,  изредка  занимался  и
литературной работой +4. Его характеру были свойственны  две  противоречивые
черты - сентиментальность и воинственность.
   Он любил людей независимо от их расовых различий, любил их до слез - и  в
то же время с восторгом  мог  бы  пустить  ко  дну  неприятельский  корабль,
наполненный человеческими жизнями.
   Командир Попов посмотрел вокруг.  Ему  показалось,  что  русская  эскадра
поворачивает на восток и расходится с японской. Он сказал:
   - Сражение кончилось. Мы мирно пойдем во  Владивосток.  Ну,  а  как  ваши
шестидюймовые пушки? Надеюсь, что вы их разрядили в противника по  нескольку
раз? И больше не заряжали?
   - Нет, они опять заряжены, - ответил Нозиков.  -  После  сигнала  "дробь"
полагается...
   Попов, рассердившись, перебил его:
   - Как же это так? Я вам говорил, что не следует заряжать, а  вы  все-таки
по-своему делаете. Ведь сражение кончилось.
   - Напротив, оно только начинается.
   Командир больше не стал с ним разговаривать, Вскоре по  сигналу  адмирала
Энквиста "Владимир Мономах" вступил в кильватер "Дмитрию Донскому" и  открыл
огонь по неприятельским крейсерам. Он стрелял довольно метко, но сам страдал
мало.  Японцы,  стараясь  сначала  выбить   лучшие   русские   корабли,   не
интересовались старым крейсером. И все же  около  четырех  часов  он  только
случайно спасся от гибели.
   Разорвался снаряд  у  носового  элеватора  шестидюймовой  артиллерии.  Из
элеватора  вырвалось  ярко-желтое  пламя  и,  ослепляя,  закудрявилось,  как
гребень волны. Это загорелся порох в погребе. Матросы,  находившиеся  внизу,
заметались от ужаса. Только двоим из них удалось  нырнуть  в  шахту,  откуда
они, ударяясь головами о скобы трапа, спешили  выбраться  наверх.  Остальные
были обречены на смерть. Некоторые прижались по углам и, закрыв руками лица,
задыхались в атмосфере раскаленных газов. Трое, ближе стоявшие к  элеватору,
сразу же были охвачены огнем. Предстояло всем оставшимся  в  погребе  заживо
быть зажаренными. Еще один момент - и  весь  крейсер  со  страшным  грохотом
погрузился бы в морскую пучину. Но неожиданно  со  стен  и  потолка  погреба
брызнул искусственный дождь. Из угла, у самой палубы, забил могучий  фонтан,
разбрасывая широкие струи воды. Огонь погас. Жар спадал. Люди  стали  дышать
свободнее. Через минуту-другую матросы, истерзанные, в обгорелых  лохмотьях,
с волдырями на коже, находясь по пояс в воде, двинулись к выходу из погреба.
Выбравшись на батарейную палубу, они все пошли в перевязочный пункт, все еще
не понимая, кому обязаны своим спасением.
   На корабле во время сражения  часто  случается,  когда  избавление  всего
экипажа от гибели зависит от находчивости и  смелости  одного  человека.  На
"Мономахе" таким человеком оказался трюмный старшина, заведующий затоплением
патронных погребов. по правому  борту.  Трюмный  старшина  в  момент  взрыва
неприятельского снаряда стоял вблизи злополучного элеватора,  держа  в  руке
большой ключ от клапанов затопления. Это был  высокий  и  жилистый  человек,
молчаливый, с черными как ночь  глазами.  Вырвавшееся,  из  элеватора  пламя
заставило его вздрогнуть, но он не растерялся, никуда не убежал, а сейчас же
начал действовать. Клапаны затопления ему хорошо были известны.  Несколькими
энергичными поворотами ключа то в одном из них, то в другом  он  избавил  от
гибели крейсер и все его население, в том числе и себя.
   До конца дневного боя "Мономах" понес незначительные повреждения. В левом
борту  зияла  лишь  одна  пробоина.  Взрывом  снаряда  разрушило  обе  каюты
кондукторов. Наверху были повреждены некоторые шлюпки, перебиты переговорные
трубы,  уничтожены  фонари  Табулевича,  порваны  фалы.  Крейсер   отделался
пустяками. Из его личного состава вышло из строя лишь несколько человек.
   С наступлением ночи против "Мономаха" начались минные атаки. Он удачно от
них отбивался. В начале девятого часа к нему приблизился какой-то миноносец.
С крейсера, приняв его за противника, открыли по нему огонь.
   Миноносец  показал  свои  позывные,  и  стрельба  прекратилась.  Это  был
"Громкий".
   Когда он подошел к борту крейсера, то между командирами этих  двух  судов
произошел такой разговор:
   - Согласно приказу начальника эскадры я должен следовать за  "Мономахом",
- твердо заявил капитан 2-го ранга Керн.
   - Хорошо. Но если вы будете крутиться около крейсера, то я вас расстреляю
из своих орудий, - вдруг раздраженно, чего с ним никогда не бывало,  ответил
капитан 1-го ранга Попов.
   Керн выкрикнул на это:
   - Попробуйте! Если хоть один ваш снаряд попадет в миноносец, то и сами вы
никуда не уйдете с этого места. Я вас утоплю миной...
   - Все эти разговоры излишни. Поговорим завтра. А сейчас я вам  приказываю
держаться на левой раковине крейсера!
   - Есть!
   Около девяти часов за кормою, по направлению правой раковины,  наметили