-Фантон-де-Верайон.  Этот
небольшого роста толстяк больше  занимался  выпивкой  в  кают-компании,  чем
судовыми делами. Глупый и самолюбивый, он придирался к матросам из-за всякой
мелочи и кричал тонким, резким голосом, всячески издеваясь над ними. Команда
не любила его и дала ему кличку - Ватай-Ватай.
   Командир и старший офицер не ладили между собою, потому что были в  одних
чинах - оба капитанами второго ранга.
   В бою 14 мая "Изумруд" сражался с противником  хорошо.  Под  руководством
артиллерийского офицера, лейтенанта Васильева, его орудия исправно стреляли.
А в тех случаях, когда  крейсеру  угрожал  неприятельский  огонь,  он  умело
передвигался на безопасное место. Командир Ферзен во время боя находился  на
мостике и отдавал разумные распоряжения. Никто не  замечало  нем  какой-либо
растерянности. Так же держались и его подчиненные.
   Вечером крейсер вышел из боя почти без повреждений. Два  снаряда  пробили
углы верхней палубы. Еще один снаряд перебил  тросы  на  грот-мачте,  откуда
упал фонарь. Из личного состава никто не был убит,  только  четыре  человека
получили ранения.
   Ночь для "Изумруда"  была  тревожная.  Никто  не  спал.  Крейсер  охранял
флагманский броненосец  "Николай  I",  рискуя  погибнуть  от  неприятельских
минных атак и снарядов своих судов.
   На второй день, когда адмирал Небогатов поднял сигнал о  сдаче,  командир
Ферзен приказал на скорую руку собрать офицеров и команду. Во  время  похода
эскадры он обычно прогуливался по  верхней  палубе  на  своих  несгибающихся
ногах, сгорбившись и понуря голову. Теперь он преобразился. Вся  его  фигура
выпрямилась, из-под густых бровей твердо  смотрели  на  подчиненных  голубые
глаза. Все, ожидая от него слова, замерли. Командир громко отчеканил:
   - Господа офицеры, а также и вы, братцы-матросы! Послушайте меня. Я решил
прорваться, пока японские суда не преградили нам путь. У противника  нет  ни
одного корабля, который сравнился бы по быстроходности с нашим крейсером.
   Попробуем! Если не удастся уйти от врага, то лучше погибнуть с  честью  в
бою, чем позорно сдаваться в плен. Как вы на это смотрите?
   Он как будто спрашивал совета у своих подчиненных, но все  понимали,  что
это было приказом. Офицеры и матросы с уважением смотрели  в  строгие  глаза
командира.  Кочегар  Галкин,  весельчак  и  повеса,  неожиданно   для   всех
выкрикнул:
   - Правильно вы сказали, ваше высокоблагородие!
   И все остальные одобрили решение командира.
   Он обратился к нижнепалубной команде:
   - Кочегары и машинисты! От вас зависит  наше  спасение.  Я  надеюсь,  что
судно разовьет предельный ход.
   И сейчас же распорядился:
   - Все по своим местам!
   Как только "Изумруд" ринулся на прорыв сквозь блокаду, на  нем  заработал
беспроволочный  телеграф,  перебивая  самой  усиленной   искрой   переговоры
японцев. Чтобы облегчить крейсер, командир решил пожертвовать правым  якорем
вместе с канатом. Последовало  распоряжение  расклепать  канат.  Две  тысячи
пудов железа, с грохотом свалившись за борт, исчезли в пучине моря.
   В боевой рубке стрелка машинного телеграфа стояла  против  слов:  "Полный
вперед!" Казалось, крейсер напрягал последние силы, дрожа всем своим изящным
корпусом. Все, кто находился наверху, видели, что неприятельские снаряды уже
не долетают до него, и с любовью смотрели на своего отважного  командира.  В
их представлении сейчас  его  коренастая  фигура,  напоминающая  норвежского
шкипера,  была  овеяна  ореолом  романтики   водных   просторов   и   поэзии
увлекательных приключений на море. Ведь только в фантазии, только  в  грезах
мог представиться такой  случай,  какой  выпал  на  долю  "Изумруда",  -  он
вырвался из кольца неприятельской эскадры  на  свободу.  И  командир  Ферзен
твердо вел его опять на родину. Это были упоительные минуты как  для  самого
начальника, так и для его подчиненных, - минуты сознания правильного решения
в боевой обстановке. Но главный герой ничем не выдавал своего  торжества,  и
это еще больше возвеличивало его в глазах команды. Заложив руки за спину, он
прохаживался теперь по мостику, спокойный и уверенный, словно вышел на судне
в обычный мирный рейс. Он только один раз через переговорную  трубу  спросил
машинное отделение:
   - Как держится пар?
   Ему ответили:
   - Давление, двести пятьдесят фунтов.
   Машинные  и  кочегарные  отделения,  несмотря  на  беспрерывное  действие
вентиляторов, наполнились невыносимым жаром. Людям трудно было дышать.
   Мокрые от пота, они работали в одних брюках - наполовину голые. Теперь их
не  нужно  было  ни  понукать,  ни  упрашивать.  Они  сами   понимали   свою
ответственность и вкладывали  в  дело  все,  что  могли.  Строевые  матросы,
назначенные в  помощь  кочегарам,  подносили  уголь  из  запасных  ям.  Чаще
обычного открывались огненные пасти топок,  глотая  топливо,  подбрасываемое
кочегарами. Как-то по-особенному, словно захлебываясь, гудели поддувала.
   От  сильного  давления  пара  дрожали  и  шипели   верхние   пароприемные
коллекторы. За перегородками, в других отделениях, голоса людей  заглушались
яростным движением машин.
   Командир  Ферзен,  находясь  на  мостике,  по-прежнему  не  терял  своего
душевного равновесия. Его подчиненные работали отлично. Он хорошо знал  свой
корабль. Предельная  скорость,  какую  дал  "Изумруд"  на  испытаниях,  была
двадцать четыре узла. Но теперь казалось, он превысил эту норму и,  поглощая
пространство, летел вперед, как птица, вырвавшаяся из западни.
   Гнавшиеся за ним неприятельские суда, отставая, исчезли за горизонтом.
   Это было во втором часу дня. Впереди  сияло  свободное  море.  "Изумруд",
взявший сначала курс на зюйд-ост, постепенно склонился на норд-ост.
   Но тут с командиром Ферзеном  случилось  что-то  необъяснимое.  Он  начал
терять самообладание, словно надломился от непомерной тяжести. В его  глазах
появилась тревога. Он беспокойно оглядывал горизонт. Не было видно ни одного
дымка. Но все мрачнее становилось лицо командира. В пятом часу,  узнав,  что
запасы угля ограничены, он распорядился убавить ход до двадцати узлов.
   Через несколько минут произошла авария в  четвертой  кочегарне.  Те,  кто
находился ближе к  ней,  услышали  такой  сильный  треск,  словно  взорвался
снаряд.   Это   лопнула   паровая   магистраль,   питавшая   все    кормовые
вспомогательные механизмы и рулевую машину. Из образовавшегося  отверстия  с
ревом повалил пар,  наполняя  помещение  горячей  влагой.  Четыре  кочегара,
спасаясь от бедствия, повалились на железный настил.
   На  судне  поднялась  паника.  Офицеры  и  матросы  спешили  к  четвертой
кочегарке и  останавливались  перед  трапом,  как  перед  пропастью.  Снизу,
волнуясь, поднимались клубы серого пара. Никто не знал, что делать.  Не  мог
помочь этому и прибежавший сюда на  несгибающихся  ногах  барон  Ферзен.  Он
только ахал и хватал себя за голову. Кто-то из офицеров подсказал  ему,  что
прежде всего  необходимо  выключить  рулевую  машину  и  перейти  на  ручной
штурвал.
   Сейчас же это было сделано. Крейсер шел вперед пятнадцатиузловым ходом.
   Явился кочегар  Гемакин  и,  не  спрашивая  разрешения  командира,  начал
кричать на матросов:
   - Что же вы стоите? Скорее давайте мне несколько рабочих  платьев.  Я  их
надену на себя. Приготовьте мешки, чтобы окутать мне лицо и голову.
   Дельфины! Козлы! Поворачивайтесь скорее! Несколько  человек  сорвались  с
места. Вскоре было доставлено Гемакину  все,  что  он  требовал.  Он  быстро
напяливал на себя спецовки. Командир не спускал с него  глаз,  словно  хотел
запомнить всякую мелочь  в  действиях  этого  человека.  Спустя  минуты  две
Гемакин, с окутанной  мешками  головой,  в  парусиновых  рукавицах,  облитый
холодной водою, кубарем свалился по трапу вниз. Его примеру последовал  один
из машинистов, захватив  с  собою  необходимые  инструменты.  Через  полчаса
авария была ликвидирована.
   Два героя и  четыре  кочегара,  находившиеся  внизу,  отделались  легкими
ожогами.
   Казалось бы, что жизнь на "Изумруде" должна пойти нормальным порядком. Но
барон Ферзен не  переставал  нервничать.  Наступила  ночь.  Корабль  одиноко
пробирался сквозь тьму во  Владивосток.  Командир  не  ложился  ни  на  одну
минуту. Не спали и его подчиненные.  После  полуночи  один  из  сигнальщиков
заявил, что впереди слева мелькают огни. Быть может, ему  только  показалось
это, потому что  никто  их  больше  не  видел.  Однако  командир  немедленно
приказал сменить курс вправо. Так шли час - полтора и опять легли на прежний
курс.
   Чем дальше уходил "Изумруд"  от  опасности,  тем  больше  командир  терял
самообладание. К вечеру следующего дня, то есть 16  мая,  он  превратился  в
издергавшегося неврастеника. Когда противник был на виду, он знал, что нужно
было предпринять. Но теперь  сияющая  пустота  моря,  казалось,  пугала  его
больше, чем неприятельские корабли. Люди с изумлением вглядывались в него  и
не верили своим глазам: по мостику метался не прежний  волевой  командир,  а
жалкий трус, случайно нарядившийся в капитанскую форму.
   Прошлой ночью он никак не мог дождаться дня, а теперь ему хотелось, чтобы
скорее наступила тьма. Ему все мерещилось, что  сейчас  он  будет  настигнут
неприятельскими судами. До Владивостока с избытком хватило бы угля,  но,  по
приказанию командира, ломали на судне дерево  и  жгли  в  топках.  Он  начал
вмешиваться в дела штурмана, лейтенанта Полушкина, утверждая,  что  курс  им
взят  неверно.   Полушкин,   кончивший   академию,   прекрасно   знал   свою
специальность, но он был тихий  и  застенчивый  человек.  Сквозь  пенсне  он
удивленно смотрел на взъерошенного командира, не смея возражать ему.
   Вблизи родных берегов своим непонятным страхом  командир  Ферзен  заразил
сначала офицеров, а потом и всю команду. Все стали ждать смертного часа.
   Кончилось это тем, что "Изумруд" проскочил мимо Владивостока и направился
в бухту св. Владимира. Командир Ферзен, как  бы  оправдываясь  перед  своими
офицерами,  бормотал,  что  для  крейсера  это  будет   лучше.   Подходы   к
Владивостоку, вероятно, минированы. Если бы  направились  в  этот  порт,  то
могли бы взлететь на воздух от русской же мины. Была и еще одна опасность
   - туда, скорее всего, направились  японские  корабли,  чтобы  перехватишь
путь "Изумруду". Так или иначе, но крейсеру, при недостаче угля,  предстояло
пройти лишних сто восемьдесят миль.
   Это была первая ошибка.
   К бухте св. Владимира приблизились ночью 17  мая.  Командир  вдруг  решил
перейти в залив св. Ольги. Но здесь почему-то он нашел стоянку, неудобной.
   А может быть, на него повлияло сообщение боцманмата Смирнова, только  что
рассказавшего ему, как до войны  в  этот  залив  нередко  заходили  японские
корабли. Командир замотал головою,  словно  изгоняя  из  своего  воображения
страшные призраки; и снова направил крейсер  в  бухту  св.  Владимира.  Было
темно. Перед людьми стояла задача найти себе временный приют в этой дикой  и
малознакомой местности. Если бы командир сохранил спокойствие духа,  то  он,
вероятно, не рискнул бы сейчас входить в такую бухту.  Тихая  погода  давала
возможность "Изумруду" продержаться в море до утра.  О  присутствии  японцев
здесь не могло быть и речи.  Не  настолько  они  были  невежественны,  чтобы
разыскивать крейсер, ушедший за двое суток неизвестно куда. Это было бы  так
же нелепо, как нелепо разыскивать блоху, исчезнувшую в копне сена.
   Однако  командир,  потерявший  перспективу  действия  и  трезвость   ума,
торопился скорее скрыться в бухте.
   Вход в бухту был довольно широк. Но командир почему-то приказал направить
судно  не  посредине  пролива,  а   около   левого   берега.   Крейсер   шел
пятнадцатиузловым ходом. Слева, совсем близко,  обрисовался  в  темноте  мыс
Орехова. Матросы на верхней палубе обрадовались, увидев родную землю.
   Кончались их мытарства. Мечта превратилась в явь. Лотовый  правого  борта
выкрикнул:
   - Глубина десять сажен!
   Вслед за ним лотовый левого борта возвестил:
   - Глубина четыре сажени!
   Только что успели повернуть ручку машинного телеграфа на "тихий ход", как
"Изумруд" дрогнул от толчка и заскрежетал всем своим железным  днищем.  Люди
попадали. Многие  думали,  что  под  ними  взорвалась  мина.  Крейсер  сразу
остановился, беспомощно накренился на правый борт под  углом  40  -  50ё  и,
Казалось, готов был  свалиться  совсем.  Во  всех  его  отделениях  внезапно
оборвался говор. В зловещей тишине барон Ферзен завопил:
   - Полный назад! Полный назад!
   Но сколько машины ни работали, крейсер, севший  на  каменную  гряду  мыса
Орехова, не двигался с места. Пробовали заводить верп, но и это не  помогло:
крейсер сидел плотно, словно был прикован к мели.
   Это была вторая ошибка.
   Особой беды еще не было в том, что крейсер сел на камни,  тем  более  что
течи в его днище нигде не обнаружили. Можно  было  бы  дождаться  следующего
прилива воды, чтобы сняться с камней; можно было бы разгрузить судной  таким
образом избавиться от аварии; наконец, можно было бы  вызвать  по  телеграфу
помощь из Владивостока, а крейсер приготовить к взрыву на  случай  появления
противника. Но барон Ферзен, на круглом  Лице  которого  дрожали  белобрысые
бакенбарды, дал иное распоряжение, выкрикивая:
   - Японцы находятся где-нибудь поблизости! Каждую минуту они могут накрыть
нас! Я не хочу, чтобы  "Изумруд"  достался  им!  Немедленно  все  части  его
привести в негодность и приготовить судно к взрыву!
   На крейсере поднялась необычная суматоха. Все, что можно было  раскрепить
и снять, полетело за борт, а то, что не тонуло и поддавалось  огню,  жгли  в
топках. В бухте утопили все мелкие пушки, замки с  более  крупных  орудий  и
часть пулеметов. Разбивали  молотками  вспомогательные  механизмы,  компасы,
штурвалы, приборы управления огнем. Барон Ферзен считал себя  добросовестным
человеком и не хотел, чтобы какое-нибудь добро попало  в  руки  японцам.  Он
даже потерял голос  и  с  пеной  на  губах  только  хрипел,  подгоняя  своих
подчиненных в их разрушительной работе. А те, словно во время пожара, бегали
по  трапам  снизу  наверх,  сверху  вниз,  бестолково  метались  по   разным
отделениям. Железный корпус судна стонал от грохота и человеческих выкриков.
Такого аврала "Изумруд" не испытывал со дня своего рождения. Если бы на  это
посмотреть со стороны, то непременно пришлось бы сделать заключение,  что  у
всего экипажа острый психоз.
   Наступило тихое майское утро. Над горизонтом медленно  всплывало  солнце,
лаская загорелые лица моряков. Теперь люди заняты другой работой: на шлюпках
спешно свозили с корабля винтовки, оставшиеся пулеметы, продукты, посуду для
еды, походную кухню, свои вещи. Люди, изнуренные постоянной тревогой за свою
жизнь, казалось,  не  замечали  лучезарного  великолепия  весны  на  морском
берегу. Некоторые, наваливаясь на весла, настороженно поглядывали в  сторону
Тихого океана.  Но  их  привлекала  не  красота  искрящейся  водной  равнины
(похоже, что она была усыпана солнечной пылью),  а  паническая  тревога:  не
видно ли дымков неприятельских кораблей?
   На  "Изумруде"  осталось  только  нисколько   человек:   старший   офицер
Паттон-Фантон-де-Верайон, боцман Куликов,  минные  квартирмейстеры  Тейбе  и
Григорьев и радиотелеграфист Собешкин. Им было поручено приготовить  крейсер
к взрыву. А остальные офицеры и матросы находились на берегу, за  версту  от
судна. Во главе с бароном Ферзеном они забрались на гору и, построившись  во
фронт, стали ждать.
   Широко распростерлось, обдавая теплом, голубое небо, ослепительно  сияли,
уходя до самого горизонта, воды океана. В солнечных лучах зеленели  кудрявые
вершины  сопок.  Это  еще  больше  угнетало  людей,   подавленных   тяжестью
противоречивых переживаний: с  одной  стороны  -  родная  земля  в  весеннем
наряде, с другой - такой порочный конец после героического  подвига.  Только
теперь сознание моряков как  будто  стало  проясняться,  и  они  с  глубокой
скорбью  всматривались  в  знакомые  очертания  корабля,  приготовленного  к
уничтожению.
   На вершине другой  горы,  ближе  к  "Изумруду",  появился  красный  флаг,
означавший: "бикфордов шнур подожжен". Напряжение моряков нарастало.
   Бледные, с пепельными губами, они имели такой вид, как  будто  сами  были
обречены к расстрелу.
   Раздался взрыв в носовом патронном погребе. Поднялся столб дыма. Когда он
рассеялся,  люди  увидели  свой  корабль,  как  казалось  издали,  целым   и
невредимым.  Следующим  взрывом  оторвало  всю   корму.   Громадное   пламя,
разбрасывая в разные стороны куски железа и обломки дерева, высоко подняло к
небу черною облако. Раскатистым эхом откликнулись горы. Содрогнулись моряки,
словно лишились не судна, а близкого друга, не раз спасавшего их жизни.  Три
с половиной сотни пар человеческих глаз смотрели туда, где  вместо  красавца
"Изумруда" чадил на камнях изуродованный скелет корабля.
   На нем догорали остатки деревянных частей. Он все еще  продолжал  осыпать
бухту стальным дождем крупных и мелких осколков.  Это  рвались  снаряды,  до
которых добирался  огонь.  Полчаса  длилась  похоронная  канонада,  и  потом
наступила такая тишина, как будто оцепенели и люди и вся природа.
   Это была третья ошибка.
   Началась сухопутная  жизнь.  Изумрудовцы  передвинулись  ближе  к  складу
вещей.
   Барон Ферзен, не смея взглянуть в глаза своих подчиненных, объявил:
   - Команде можно обедать и отдыхать.
   И сам ушел, якобы приискать место для лагеря.
   За горою, чтобы воображаемые японцы  не  увидели  с  моря  дым,  запылали
костры. На ее вершине  часовые  следили  за  морским  горизонтом.  Пока  кок
Дидуренко приготовлял в походной кухне обед, усталые  и  осиротелые  моряки,
как лунатики, бродили по берегу бухты.
   Обед прошел без обычных шуток и смеха.
   Ночью над затихшим лагерем небо загорелось звездами. Вблизи опушки  леса,
прямо на земле, всхрапывая и посвистывая  носами,  раскинулись  человеческие
тела. Это был  первый  сон  со  дня  Цусимского  боя,  первый  отдых  людей,
переживших смертный побег из плена, последний ночной аврал  и  бессмысленную
катастрофу крейсера. Так продолжалось до двух часов ночи, когда весь  лагерь
внезапно был поднят на ноги. Это внесли переполох часовые. Они  прибежали  с
горы и, задыхаясь от волнения, сообщили страшную новость:
   - В бухту вошли два японских миноносца. А у входа  в  бухту  остановились
два крейсера. Все это мы видели собственными глазами. Японцы хотят  высадить
десант.
   В лагере никто и не подумал встретить неприятельский  десант  ружейным  и
пулеметным огнем. У каждого было лишь одно желание - бежать скорее отсюда.
   Старший офицер, выстраивая команду фронтом,  отдавал  распоряжения  тихо,
почти шепотом. Матросам было разрешено взять только винтовки с  патронами  и
по две банки консервов, оставив остальные вещи на берегу бухты. Стараясь  не
шуметь, колонны людей направились к заливу св. Ольги. На пути  нашли  барона
Ферзена, который на  ночь  приютился  в  китайской  фанзе.  Разбуженный,  он
выскочил наружу и дрожащим голосом заговорил:
   - Мои предположения оправдались. Я был уверен, что японцы найдут нас.
   Поэтому-то я торопился скорее взорвать крейсер.
   Взяли проводниками  китайцев  и  пошли  дальше,  подгоняемые  страхом.  С
рассветом изумрудовцы взошли на высокую  гору,  откуда  долго  рассматривали
бухту и море. К удивлению всех, не только в бухте,  но  и  дальше,  на  всем
водном пространстве, не оказалось ни  военных  кораблей,  ни  дымков.  Барон
Ферзен смущенно объяснил:
   - Должно быть, японцы успели уйти.
   Кочегар Кабелецкий буркнул:
   - Скорее всего, они во сне представились нашим часовым. Лейтенант Романов
добавил:
   - Обычная галлюцинация перепуганных людей, а  нами  в  голову  не  пришло
проверить их сообщения.
   К вечеру, пробираясь  охотничьими  тропами,  изумрудовцы  пришли  в  село
Киевлянка,