л.  Вокруг  лазарета,
превращенного в операционный  пункт,  где  работал  старший  врач  Герцог  с
фельдшерами, росла толпа раненых. Одни из, них стояли, ожидая помощи, другие
лежали, корчась от боли. Своим рваным и кровавым мясом,  своими  поломанными
костями и ожогами, своими стонами и жалобами  они  только  усиливали  панику
ослябцев. А тут ещ„ разорвались от неприятельского огня снаряды  в  беседке,
только что  поднятой  из  носового  погреба  наверх,  и  двенадцать  человек
свалились в жилую палубу трупами.
   Одно дело быть под обстрелом,  имея  в  руках  оружие  или  находясь  при
механизмах, способствующих обороне. Тут можно на время забыться, увлечься и,
возбуждаясь, даже ринуться на какой-нибудь подвиг. Совсем в другом положении
находилась ослябская команда, безоружная, насильно загнанная в закрытое,  но
слабо бронированное помещение. Что  этим  людям  оставалось  делать?  Только
ждать, чтобы повторились вчерашние жуткие события? Но это было сверх их сил.
   На корабле рвалось железо, полыхал огонь. Внизу, на  маленькой  площадке,
ограниченной  бортами  и  непроницаемыми  переборками,  отделенной  от  суши
просторами моря, ослябцы то ложились на палубу, то вскакивали, метались взад
и вперед, кружились, как слепые, и  несуразно  размахивали  руками,  кому-то
угрожая. Кто-то плакал, кто-то проклинал... Один сигнальщик с пеной на губах
бился в эпилепсии. Комендор с  красной  нашивкой  на  рукаве,  без  фуражки,
извивался на палубе и, держа в одной руке  свернутую  парусиновую  койку,  а
другой-размахивая, словно выгребая на воде, громко орал:
   - Спасите!.. Тону!.. Спасите!..
   Тут же на рундуке сидел матрос, из виска которого сочилась кровь,  и  он,
бормоча,  то   раздевался   догола,   то   снова   одевался   с   торопливой
озабоченностью. Некоторые спрятались по углам, и, дрожа, молча ждали провала
в бездну. Часть матросов, возглавляемая подполковником  Осиновым  и  другими
офицерами, напирала на трап, стремилась выскочить через  форлюк,  выкрикивая
на разные голоса:
   - Почему нас держат здесь, как арестантов?
   - Нас нарочно хотят утопить!
   - Надо белый флаг поднять!
   С диким лицом, тряся сивой бородой, больше всех  волновался  подполковник
Осипов и, обращаясь к мичману Сенявскому и прапорщику Августовскому, хрипел:
   - Я топиться второй раз не хочу! Я сам-штаб-офицер! Меня никто  не  смеет
здесь задерживать!..
   Но Сенявский и Августовский, стоявшие на страже у люка,  были  неумолимы.
Им помогали удерживать толпу судовые матросы.
   Разорвался  большой  снаряд  в  жилой  палубе  и   совершенно   уничтожил
кондукторскую кают-компанию. Против нее в  правом  борту,  открылся  зияющий
пролом в две квадратных сажени. Этим  взрывом  человек  шесть  из  ослябской
команды было убито и около десяти-ранено. Священник  Добровольский  стал  на
колени и закрыл руками лицо, словно хотел спрятаться от смерти. Но он сейчас
же был смят ногами ошалелой толпы. Бурный поток человеческих тел, колыхаясь,
с животным ревом направился к ферлюку. Стоявшая около него стража была смята
в одно мгновение. Паникой заразились и матросы своего крейсера, находившиеся
в бомбовых погребах, и тоже полезли наверх. Те, кто успел выбраться из жилой
палубы, очумело, с искаженными лицами бегали по судну, не зная,  где  искать
спасения. Некоторые забрались на ростры.
   Прапорщик запаса Мамонтов спрятался в  шкафчике,  в  которой  обыкновенно
хранились снаряды для первых выстрелов 47-миллиметровой кормовой пушки.
   Это был редкий случай, когда обе  стороны  казались  правы:  бунтующие  и
усмиряющие. Ослябцы не могли больше выдерживать нарастающего ужаса:
   напряжение человеческих нервов имеет свой предел. Но и командующий состав
не мог допустить бунта во время сражения, да еще на корабле, который  и  без
того  изнемогал  в  неравном  бою.  Блохин,  сойдя  с  мостика,   немедленно
мобилизовал офицеров, кондукторов и  унтеров.  Среди  происходившего  вокруг
безумия он начал распоряжаться с  тем  удивительным  каменным  спокойствием,
каким владеют смелые укротители  зверей.  И  началось  усмирение  толпы  под
грохот своих пушек, под взрывы снарядов,  в  дыму  и  пламени  разгорающихся
пожаров. Били по лицу чем попало не  только  ослябских  матросов,  но  и  их
офицеров. В них опять  направили  из  шлангов  сильные  струи  воды,  в  них
стреляли из револьверов. Все это походило скорее на бред, на кошмарный  сон,
чем на действительность. К счастью  для  Блохина,  из  жилой  палубы  успела
вырваться только часть людей, а остальные застряли в люках, забив их  своими
телами. Так или иначе, но порядок на крейсере наведен +3.
   "Донской", весь избитый, с просачивающейся в трюмы водою, с креном в пять
градусов, продолжал свой тяжкий путь. На нем  мало  осталось  пушек,  но  он
упорно отбивался от японцев. Передняя труба на  нем  была  вся  продырявлена
осколками, а задняя оказалась развороченной снизу доверху. Тяга  упала,  ход
уменьшился, но крейсер,  словно  обеспокоенный  своею  собственной  судьбой,
продолжал двигаться вперед, унося на себе трупы, кровь и  боль,  отчаяние  и
надежды всех, кто топтал его палубы. Избавление было в том,  что  японцы  не
поняли его маневра и вовремя не преградили ему дорогу,-он  вошел  в  теневую
полосу. Сразу стало темно. Артиллерийский бой прекратился.  С  успехом  были
отбиты минные атаки, причем на одном миноносце сбита дымовая  труба.  Быстро
наступила ночь.
   "Донскому",  которому  удалось  скрыться  от  врага,  теперь,   не   было
надобности разбиваться о  гранитные  скалы.  Он  бросил  якорь  недалеко  от
восточной  стороны  Дажелета.   Немедленно   спустили   случайно   уцелевшие
шлюпки-баркас ј 2 и шестерку-и приступили к высадке экипажа на берег. Прежде
всего постарались избавиться от ослябцев,  продолжавших,  вносить  на  судне
смятение. С  ними  вместе  отправили  командира  Лебедева  +4.  Потом  стали
перевозить раненых, которых было более  ста  человек.  Пользуясь  носилками,
койками и матрацами, их переносили на шлюпки в полной темноте. Они стонали и
охали. К их боли присоединяла свою боль никому  не  нужная  раненая  свинья,
давая о себе знать надрывным визгом откуда-то с палубы, окутанной мраком.
   Человек тридцать, воспользовавшись  разбитым  погребом,  перепились.  Они
вели себя шумно и, никого не стесняясь, проклинали войну. Некоторых  из  них
связали; другие, которым море теперь было  нипочем,  бросались  за  борт  и,
горланя, вплавь добирались до берега.
   К рассвету на крейсере остались только убитые. Снова  появились  японские
суда. Но "Дмитрий Донской", отведенный за полторы мили в море,  покоился  на
глубоком дне с открытыми кингстонами. Японцам достались в плен только люди.


   8.САСЕБО ВМЕСТО ВЛАДИВОСТОКА
   "Грозный" нанес повреждения неприятельскому  миноносцу  и,  отбившись  от
него,  продолжал  в  одиночестве  удаляться  на  север.  Ему  тоже  пришлось
пострадать. Один снаряд попал в борт около ватерлинии,  сделал  пробоину  во
втором  командном  помещении,  разбил  паровую  трубу   и   убил   строевого
квартирмейстера Федорова.  Пробоину  немедленно  заделали.  Другим  снарядом
снесло прожектор. Два человека при этом поплатились жизнью: мичман Дофельт и
подшкипер Рядов. Командиру Андржиевскому ранило обе руки, ноги и голову.
   Ночью "Грозный" шел с закрытыми огнями. Больше никто уже  не  преследовал
его. На второй день, 16 мая, далеко за  полдень,  вышел  весь  уголь.  Стали
бросать в топки деревянные вещи, разные поделки, паруса,  собранную  в  ямах
угольную пыль и лили смазочное масло,-жгли все, что только могло гореть.
   Таким образом, хотя с трудом, но к вечеру добрались до острова Аскольд и,
сделав по беспроволочному телеграфу позывные в свой порт, бросили якорь.
   Утром 17-мая, когда из Владивостока доставили уголь, миноносец перешел  в
Золотой Рог.
   Так же мог поступить и "Бедовый",  но  ни  адмирал,  ни  чины  его  штаба
почему-то не захотели попасть в отечественные воды. С  того  места,  где  он
сдался, "Сазанами" взял его на буксир и повел в Японию, как водят на  аркане
животных. Так двигались до ночи.
   Волнения на "Бедовом" улеглись. Людям нечего  стало  делать,  все  заботы
сразу отпали,-ведь они теперь были только пленниками. Матросы  собирались  в
жилой палубе и мирно обсуждали недавнее событие,  6ольше  всего  интересовал
всех вопрос: почему это начальству так хотелось сдаться в плен?
   Толковали  по-разному,  пока  не  высказал  свои   соображения   машинист
самостоятельного управления Попов. Все воззрились на этого высокого и худого
парня с матовой бледностью на вытянутом лице, со спокойной осенней грустью в
карих глазах. Начитанный и по природе умный, всегда трезвый, он  пользовался
среди  команды  большим  авторитетом.  Все  замолчали,  когда  услышали  его
глуховатый голос:
   - Неужели, братцы, вы не догадываетесь, какая тут махинация произошла?
   Допустим, что "Бедовый" наш пришел бы во Владивосток. А дальше что?
   Собралось бы на наш миноносец все  высшее  начальство:  и  капитаны  всех
рангов, и адмиралы, и генералы. Каково смотреть им в глаза? И каждый из  них
начал бы обращаться к Рожественскому: "Ваше превосходительство, а  где  ваша
эскадра?" А он и сам не знает где, потому что бросил  ее  и  убежал  с  поля
сражения. Пошло бы тут шушуканье: вон он, скажут, каков национальный  герой!
Но главное еще не это. Какую телеграмму он должен  был  бы  составить  царю?
"Ваше императорское величество, я со своим  штабом  благополучно  прибыл  на
миноносце "Бедовый" во Владивосток; где находятся  остальные  вверенные  мне
суда-пока о них мне ничего  не  известно";  Режественский-человек  гордый  и
считал себя умнее всех  на  свете.  Но  японский  адмирал  Того  взял  да  и
размагнитил его. Удавиться можно от стыда!
   Вот он и решил ко многим своим преступлениям прибавить еще одно:  сдаться
в плен.
   - Правильно подпущено!-крикнул кочегар Воробьев.
   С предположениями машиниста согласились и другие матросы. Попов добавил:
   - И вот теперь нашего адмирала, чинов его штаба, судовых офицеров и  нас,
грешных, японцы везут в свое отечество, как поросят в клетке.
   Кто-то со злобой сплюнул, кто-то сильно выругался.
   Из судового командного состава остался на "Бедовом" только командир,  дав
честное слово японскому офицеру,  что  он  не  причинит  миноносцу  никакого
вреда. В кают-компании собрались все офицеры. У них шли свои разговоры:
   - Слава богу, кончились наши мучения.
   - Посмотрим, какова Япония.
   Флаг-капитан впал в уныние:
   - Так-то оно так, но что будет, когда вернемся в Россию?
   Мичман Демчинский тоже вздохнул:
   - Да, предстоят нам большие неприятности.
   Лейтенант Леонтьев, кокетничая красивыми зубами, возразил:
   - Чепуха! Мы спасали  жизнь  командующего  эскадрой.  А  потом-подумаешь,
какое значение имеет для России потеря  одного  миноносца,  когда  вся  наша
эскадра разгромлена!
   Его поддержал полковник Филипповский:
   - Будучи на "Суворове", мы честно сражались. Мы делали все,  что  от  нас
зависело. А если нас обвинят, то вместе с нами должны будут сесть на  скамью
подсудимых и те, которые сейчас находятся в Петербурге  под  золотым  шпилем
Адмиралтейства. Зачем они послали такой сброд на войну?
   Бодрее всех держался командир Баранов, горячо доказывая другим:
   - Собственно говоря, миноносца я не сдавал. С того момента, как только на
нем был поднят флаг Красного креста, он стал госпитальным судном. Но  японцы
поступили с ним неправильно-взяли и секвестровали его. О, если бы я  не  был
связан присутствием раненого адмирала, я бы показал противнику, как со  мною
сталкиваться;   Один   японский   миноносец   я   потопил   бы   минами,   а
другой-артиллерией...
   В кают-компанию вбежал матрос и, обращаясь к командиру, крикнул:
   - Ваше высокоблагородие, буксир оборвался!
   Командир, вытягивая шею, переспросил:
   - А может быть, кто из матросов перерубил его?
   - Никак нет, сам оборвался. И японский  миноносец  куда-то  ушел.  Совсем
даже не видать его.
   Люди, сидевшие за  столом  в  кают-компании,  застыли  на  месте,  словно
услышали не  то,  что  сообщил  им  матрос,  а  нечто  более  страшное-трюмы
наполнились водою или вспыхнул пожар в бомбовых погребах.  Но  через  минуту
офицеры уже выскакивали из-за стола, бросались к трапу и  быстро  бежали  по
верхней палубе к мостику. Все были охвачены отчаянием:  победители  ушли  от
пленников! Каждый предлагал свой совет:
   - Надо прожекторы открыть!
   - Нет, лучше ракеты пустить!
   - Давайте скорее сиреной гудки!
   Но переполох оказался лишним: в темноте  увидели  силуэт  "Сазанами".  Он
приближался к "Бедовому", чтобы снова взять его  на  буксир.  Офицеры  могли
опять спуститься в кают-компанию и спокойно разговаривать.
   Этой ночью от зыби еще несколько раз лопался буксир. Поэтому японцы сняли
с "Бедового" часть команды и, переправив ее на свой миноносец,  заменили  ее
своими матросами. Заложники были возвращены обратно.  После  этого  русскому
миноносцу  предоставили  идти  собственными  силами,  приказав  держаться  в
кильватер победителю.
   Днем 16 мая встретились с японским крейсером, "Акаси". Он взял "Бедового"
на буксир и, сопровождаемый "Сазанами", пошел дальше.
   Адмирал Рожественский продолжал лежать на  койке  в  командирской  каюте.
Лицо его осунулось, потемнело,  глаза  ввалились,  как  у  мертвеца.  Целыми
часами  он  ни  с  кем  не  разговаривал,   пребывая   в   сурово-молчаливом
одиночестве, словно погруженный в свои черные, как морская пучина, думы.  Но
иногда, дернувшись, он вдруг вскакивал  и,  свесит  ноги  с  койки,  начинал
скрежетать зубами. В такие минуты вестовой Балахонцев,  ухаживавший  за  ним
вместе с доктором, пугался его.  Растрепанный,  оскаленный,  с  повязкой  на
голове, с остановившимся, как у безумца, взором, весь напряженный, он словно
намеревался куда-то  ринуться  и  действительно  был  страшен.  Какие  мысли
возникали в его потрясенном мозгу? Быть может, ему  представлялись  страшные
утопленники? У острова Цусима тысячи погибли их по его вине. А может быть, в
памяти  еще  сохранилось  то  особое   совещание,   которое   состоялось   в
Петергофском дворце 10 августа 1904 года под председательством самого  царя.
Да, именно тогда был сделан им величайший и непоправимый промах.
   Рожественский  был  слишком  самоуверен  и  считал  себя  гениальным,  но
недооценил способностей своего противника.  В  совещании  принимали  участие
высшие чины: два великих князя-Алексей Александрович и Александр Михайлович,
управляющий морским министерством генерал-адъютант Авелан,  военный  министр
генерал-адъютант  Сахаров,  министр  иностранных   дел   граф   Ламсдорф   и
командующий  2-й  эскадрой,  тогда  еще  контр-адмирал,  Рожественский.  Был
поставлен вопрос: своевременно ли посылать 2-ю эскадру  на  Дальний  Восток?
Командующий высказался за немедленную  отправку  эскадры  на  войну.  Но  он
встретил со  стороны  некоторых  членов  совещания  веские  возражения.  Они
доказывали, что после того как 1-я эскадра 28 июля сделала неудачную попытку
прорваться из Порт-Артура сквозь японскую  блокаду,  обстановка  там  сильно
изменилась: Прежде чем Рожественский прибудет туда, крепость наша  неминуемо
падет, а вместе с нею погибнут и. все имеющиеся там  наши  корабли.  Значит,
2-я эскадра должна будет рассчитывать только на свои силы. А в таком составе
она была слишком слаба, чтобы разбить противника и овладеть Японским  морем.
Да и где найдет командующий для нее базу? При  таких  условиях  2-я  эскадра
будет обречена на уничтожение.
   Целесообразнее было бы оставить ее на зиму в  Балтийском  море,  заняться
боевой ее подготовкой, усилить ее достраивающимися  судами  и,  может  рыть,
покупными-и уже весной послать ее как грозную  силу,  которая  решит  участь
войны.
   Но Рожественский, несмотря на такие возражения, упорно стоял на  своем-за
немедленное отправление эскадры в дальневосточные воды. Он горячо и уверенно
доказывал, что разобьет японцев. С ним согласился Авелан,  а  потом  на  его
сторону склонился и царь. На этом заседаний, быть может, особенно живо встал
перед  царем  незабываемый  драматический  эпизод  из  его  путешествия,   в
молодости на Восток. Тогда Япония  встретила  наследника  русского  престола
негостеприимно: какой-то самурай-фанатик ударил  высокого  гостя  саблей  по
голове. Это покушение было тягчайшим оскорблением  царской  особы  в  стране
Восходящего солнца. И теперь русскому императору, по-видимому, хотелось  как
можно скорее рассчитаться с микадо.
   Несколько месяцев спустя  сказались  результаты  особого  совещания:  над
эскадрой совершилась поистине египетская казнь, а тот, кому  Россия  вверила
свою судьбу и  на  кого  вся  армия  возлагала  надежды,  сам  на  миноносце
"Бедовый" сдался в плен. Еще недавно, 26 апреля, когда присоединились к  нам
небогатовские корабли, в приказе ј229 ой провозгласил громкие слова:
   "Господь  укрепил  дух  наш,  помог   околеть   тяготы   похода,   доселе
беспримерного. Господь укрепит и ресницу нашу, благословит  исполнить  завет
государев и кровью смыть горький стыд родины..." Но вышло иначе: автор этого
приказа как будто забыл о  своем  обещании  и  только  больше  усилил  "стыд
родины".
   Как  мог  дойти  до  этого  сам  начальник   эскадры,   генерал-адъютант,
вице-адмирал Рожественский? Он был тщеславен, и это тщеславие;  как  микроб,
подточило  его  подготовило   ему   гибель,   заставив   его   броситься   в
дальневосточную авантюру. Принадлежа уже к свите его  величества,  он  хотел
подняться еще выше, мечтал, уже  о  лаврах  победителя,  а  действительность
свалила его как ничтожество, и заклеймила позором, Что скажет теперь  о  нем
царь, которого он так обесславил? Как начнут трепать  его  имя  все  газеты,
которые заранее возносили его  как  национального  героя?  Какой  ненавистью
ответит ему вся страна и за бессмысленную  гибель  эскадры  и  за  напрасные
жертвы?
   Да, тут было о чем задуматься. Казалось бы, такому заносчивому и с  таким
болезненным самолюбием адмиралу ничего не оставалось  другого,  как  разбить
голову о железную переборку. Но этого он не сделал...  Гордость  и  унижение
уживались в нем вместе. И это обнаружилось только  перед  лицом  врага,  как
обнажается во время отлива дно  морской  отмели.  Он  вылился  на  койку  и,
вздыхая, лежал на ней, мутный и притихший +5.
   Утром 17 мая прибыли в японский порт Сасебо.
   Еще  издали  увидели  там  свои   броненосцы:   Император   Николай   I",
"Адмирал-Сенявин" и "Генерал-адмирал Апраксин".  На  них  развевались  флаги
Восходящего солнца. Баранов, кивнув в их сторону головою, весело заявил:
   - Стало быть, не мы одни сдались.
   Потом он был занят только своими чемоданами, набитыми казенным добром. Их
было у него двенадцать штук, но этого количества ему  не  хватало.  Пришлось
еще добавить четыре: два больших и два маленьких. Затем он захватил  судовую
кассу в шесть тысяч фунтов стерлингов. Из такой большой суммы он  ничего  не
хотел дать не только матросам, но и  офицерам.  Клапье-де-Колонг,  узнав  об
этом, вежливо сказал Баранову:
   - Я предлагаю вам выдать офицерам  по  двадцать  фунтов  заимообразно.  В
России они вернут вам эти деньги.
   Баранов  вспылил  и,  хотя  "Бедовый"  находился  под  японским   флагом,
неожиданно отрезал:
   - Здесь я командир! И никто не имеет права делать мне указаний. Я за  все
отвечаю.
   Но потом почему-то раздумал и выдал каждому офицеру по двадцать фунтов.
   Настроение  у  Баранова,  подогретое  наживой,  было  отличное.   Синевой
пламенели круглые  глаза.  Как  всегда,  тщательно  была  расчесана  холеная
борода. Покидая свой миноносец, он похлопал ладонью  по  его  трубе,  словно
вещий Олег своего коня, и ласково промолвил:
   - Прощай, родной!
   Японцы,  когда-то  наградив  Баранова  орденом  Восходящего  солнца   4-й
степени, словно наперед знали, что