часток  земли,  на  котором  были  устроены  шлюпочный  сарай,   поделочные
мастерские,  госпиталь.  Над  этими   постройками   господствовало   морское
собрание, обслуживаемое любезной экономкой Амацу-сан. В нем были  бильярдная
и богатая библиотека, внутренние стены ее украшались портретами адмиралов  и
офицеров. На одном из холмов возвышалось двухэтажное здание  под  названием:
"Гостиница Нева". В западном конце селения расположено кладбище для  русских
моряков. Офицеры называли Иноса русской  деревней.  Кто  из  них  не  мечтал
попасть в нее! Там происходили азартные игры в карты и  бесшабашные  кутежи,
там можно было жениться на молоденькой  японке.  Эти  браки  заключались  по
договору на тот период времени, пока корабль стоял  в  Нагасаки.  Многие  из
наших офицеров оставили здесь  свое  потомство.  Все  это,  конечно,  давало
японцам   исключительный   материал   для   изучения    нашей    организации
военно-морского дела и нравов тех, с кем им предстояло в будущее воевать.
   От каменной пристани, ступени которой  спускались  прямо  в  воду,  город
начинался европейскими гостиницами и ресторанами. Здесь, на широких  улицах,
наряду с японцами, наряженными в национальные костюмы - кимоно,  встречались
англичане, немцы, французы, русские, китайцы, негры.  Слышался  разноязычный
говор. А дальше, за европейским кварталом, плотно  прижались  друг  к  другу
японские домики, деревянные, легкие, не  больше  как  в  два  этажа,  причем
верхний этаж приспособлен для жилья, нижний - для торговли.
   Передние стены магазинов на день раздвинуты, и можно, не  читая  вывесок,
видеть, чем в  них  торгуют:  черепаховыми  изделиями,  узорчатыми  веерами,
изящным  японским  фарфором,  разноцветными   шелками.   Создавалось   такое
впечатление, как будто  гуляешь  не  по  узким  улицам,  а  в  павильоне,  и
рассматриваешь выставку японской кустарной и фабричной продукции.
   Некоторые дома и храмы разбежались по горным склонам и зеленеющим холмам,
придавая городу декоративный вид.
   Рестораны, чайные домики  и  вертепы  звенели  японской  или  европейской
музыкой.  На  ее  волнующие  звуки,  возбуждаясь  обманчивой  радостью,  шли
иностранные моряки, прибывшие сюда из-за далеких морей и океанов, загорелые,
обвеянные ветрами всех географических широт. Особенно разгулялись на радости
некоторые русские,  как  офицеры,  так  равно  и  нижние  чины,  только  что
переставшие быть пленниками. Их можно было узнать издали:
   они орали песни, ругались и без всякой надобности, словно  наступила  для
них масленая неделя, разъезжали на рикшах.
   Меня удивляли японцы. Я не  встречал  опечаленных  и  угрюмых  лиц  ни  у
мужчин, ни у женщин. Казалось, что они всегда жизнерадостны, словно всем  им
живется отлично и все они довольны и государственным строем, и самими собою,
и своим социальным положением. На самом же деле японское население  живет  в
большой бедности, но искусно скрывает это. Точно так  же  ошибочно  было  бы
предположить, судя по их чрезмерной вежливости  и  любезности,  выработанной
веками, что они представляют собою самый мирный народ на свете.
   Я с жадностью всматривался  в  разнобойную  жизнь  города,  а  мои  мысли
всецело были заняты одной японкой, той, что осталась в Кумамота.
   Находясь в лагерях для пленных, я сдружился с японским  переводчиком.  Он
великолепно говорил по-русски и  очень  любил  нашу  литературу.  Мы  иногда
часами  разговаривали  о  произведениях  русских  классиков  и   современных
писателей. Это и сблизило нас. Он стал меня приглашать в  город  Кумамота  к
себе на квартиру. У него была сестра Иосие, девушка двадцати лет, маленькая,
статная, с матово-нежным лицом и загадочным взглядом ч„рных  лучистых  глаз.
Любовь не считается ни с расовым различием, ни с войной; она развивается  по
своим   собственным   законам.   Иосие,   встречаясь   со   мной,    сначала
настораживалась, как птица  при  виде  приближающегося  охотника,  но  после
нескольких свиданий у нас началось взаимное тяготение друг к другу.
   Я разговаривал с нею при помощи ее брата. А  когда  выяснилось,  что  она
немного говорит по-английски, взялся и я за  изучение  этого  языка.  Первые
слова и фразы, усвоенные мною, были, конечно, приветственные и,  конечно,  о
любви. Но иногда, разгораясь и желая выразить свои чувства полнее, я говорил
ей по-русски:
   - О милая Иосие! На Севере, за Полярным кругом, длится ночь три месяца. И
когда человек после такого  продолжительного  времени  увидит  на  несколько
минут только золотой кусочек солнца, он приходит в невероятный восторг. Но с
каждым днем небесное светило поднимается все выше, излучается все ярче.
   Такое же впечатление пережил и я, встретив тебя на своем, жизненном пути.
   Я подбирал для нее самые  поэтические  слова,  какие  только  знал.  Она,
конечно, не понимала их  смысла.  Она  только  улыбалась  маленьким  ртом  с
пухлыми губами, блестя белизной мелких и немного кривых  зубов.  И  призывно
мерцали ее черные глаза, наискось подтянутые к вискам. Не понимал  и  я  ее,
когда она, откинув назад черноволосую  голову  с  пышной  прической,  что-то
быстро начинала говорить. Японцы не имеют в своем языке буквы "л" и заменяют
ее буквой "р". Поэтому и Иосие, произнося мое имя "Алеша", говорила "Ареша".
Но это почему-то особенно мило звучало в ее устах.
   Брат Иосие не препятствовал нашей любви. А когда я ему сообщил, что  хочу
жениться на его сестре, он согласился и на это. Может быть, тут сыграло роль
то обстоятельство, что она была сиротой. В  Россию  мне,  как  политическому
преступнику, нельзя было  возвращаться.  При  помощи  эмигранта-народовольца
доктора Русселя, приехавшего в Японию специально для  того,  чтобы  снабжать
пленных революционной литературой, я хотел вместе с Иосие уехать в  Америку.
Я знал, что в Японии мне придется бедствовать. А там, по ту сторону Великого
океана, в стране Нового Света, я с такой милой подругой  лучше  устрою  свою
жизнь.  Я  основательно  изучу  английский  язык,   поступлю   матросом   на
коммерческий корабль и буду наезжать в Россию как американский гражданин.  И
мне снова будет доступна родина  для  политической  Работы.  Так  рисовалось
будущее,  а  молодость,  опьяненная  иллюзией  счастья,  не   рассуждает   о
преградах, пока не ударится лбом о каменную стену.
   Поздней  осенью  из  России  пришло  в  Японию   известие   об   амнистии
политическим преступникам. Это повернуло мою судьбу в другую сторону: я  мог
вернуться на родину. После долгих колебаний я решил расстаться с Иосие.
   В последний день перед отъездом я приш„л к ней проститься. Она  встретила
меня сияющей улыбкой и  показалась  мне  особенно  привлекательной  в  синем
шелковом кимоно, с широким узорчатым бантом  на  спине.  Я  заранее  запасся
фразами из японского и английского самоучителей и с трудом объяснил ей,  что
уезжаю в Россию, а так как там революция, то  не  могу  ее  взять  с  собою,
вздрогнули ее узкие плечи, она взмахнула широкими  рукавами  Кимоно,  словно
хотела вспорхнуть, но осталась на месте.  На  черные  блестящие  глаза,  как
занавески, опустились веки с бахромой густых ресниц, скрывая в  узких  щелях
навернувшиеся слезы. Вдруг  она  повернулась  ко  мне  и,  заговорив  что-то
по-японски, быть может проклиная нашу первую встречу, смотрела  на  меня  то
умоляюще, то с ненавистью. Потом бросилась ко мне на шею.
   - Ареша! - прозвучал ее гортанный голос, обжигая сердце.
   Маленькая и легкая, она была сильна  своей  фигурой,  улыбкой,  лучистыми
глазами и всем своим обликом. Она опутала мою волю, Как лианы  дерево.  Наше
прощание превратилось в невыносимую муку. Уходя от  нее,  я  словно  оборвал
живую ткань в своей груди.
   Теперь я находился от Иосие далеко, на шумных улицах Нагасаки, а  в  моем
сознании все еще звучала не допетая до конца песня любви.
   Неожиданно к нам на пароход  "Владимир"  заявился  инженер  Васильев.  Он
поселился в каюте. Мы часто встречались с ним: то мы приходили к нему, то он
спускался к нам в трюм. С жадностью мы слушали, когда он рассказывал о  том,
что за последнее время происходит в России.
   Однажды вечером мы засиделись у него в каюте. Речь зашла об адмиралах. Он
виделся с Рожественским.
   - Ну, как поживает герой  Цусимского  боя?  -  спросил  боцман  Воеводин,
раскрасневшись от выпитого чая.
   Васильев оживленно заговорил:
   - Вылечился от ранений, но  остался  все  таким  же  суровым,  каким  был
раньше.
   И вот что удивительно: он  убежден,  что  во  время  Цусимского  боя  нас
подстерегала и английская эскадра, будто бы стоявшая у  Вейхайвея.  Ей  было
дано задание - быть наготове и в случае нашей победы над японцами напасть на
нас в море.
   - Неужели это могло быть?  -  удивился  я,  вопросительно  глядя  в  лицо
рассказчика.
   - Такая глупость простительна гальюнщику, а  не  адмиралу,  -  иронически
улыбаясь, ответил Васильев +1.
   Он пододвинул к нам печенье и продолжал:
   - Между прочим, у меня с ним вышло столкновение. До адмирала дошел  слух,
что я читаю перед офицерами разоблачающие  доклады  о  Цусиме.  Через  своих
штабных чинов он хотел было переманить меня на свою сторону  и  приголубить,
но это ему не удалось. Я не явился к нему. Адмирал затаил против меня злобу.
А когда один из офицеров донес ему, что  я  знаком  с  доктором  Русселем  и
получаю от него революционную литературу, Рожественский вызвал меня  к  себе
уже официально. Я пришел к нему в штатском платье. Мой независимый вид сразу
вызвал в нем приступ раздражения. Он даже не мог говорить. Только  пригрозил
мне крепостью, если я вернусь в Петербург.
   - Очевидно, Рожественский думает выйти сухим даже из такой глубокой воды,
как Японское море, - вставил я.
   - Вот именно, - засмеялся Васильев. - Меня-то он не испугал, но многие из
морских  офицеров  все  еще  побаиваются  его.  Для  запугивания  их   очень
остроумный  маневр  придумал  приверженец  адмирала  капитан  второго  ранга
Семенов.  Он  усиленно  распространял  слух  среди  пленных  офицеров,   что
Рожественский опять будет  начальником  Главного  морского  штаба.  Все  это
делалось для того, чтобы никто не посмел разоблачать  действия  командующего
эскадрой...
   Из дальнейшей беседы с Васильевым выяснилось, что  если  бы  2-я  эскадра
достигла Владивостока, то Рожественский отказался бы командовать ею,  считая
себя больным. Об этом он задолго до Цусимского сражения сообщил  телеграммой
в морское министерство. На его место был назначен вице-адмирал Бирилев.  Это
был очередной ставленник царского  трона.  Он  должен  был  продолжать  дело
Рожественского и со  славой  добыть  победу  империи  на  Востоке.  С  такой
установкой он 12 мая покидал столицу. Весь державный Петербург  собрался  на
вокзале и с большой помпезностью провожал  Бирилева  со  штабом  на  Дальний
Восток. Из Петербурга и Кронштадта на  Знаменскую  площадь  и  на  платформу
вокзала стеклась масса моряков, адмиралов, капитанов, молодых офицеров.  Тут
же  присутствовали  великосветские  и  морские  дамы.  Бирилев  был  бодр  и
энергичен на вид,  он  оживленно  прощался  с  нарядной  сановной  публикой,
исступленно ему кричавшей: "Ура!" Дамы подносили адмиралу  роскошные  букеты
цветов, некоторые из них его благословляли иконами.  На  глазах  провожавших
выступали патриотические слезы умиления.  Всеобщие  пожелания  победы  хором
неслись вслед поезду, отходящему в дальнюю дорогу за  славой.  В  то  время,
когда  мы  переживали  страшную  катастрофу  при   острове   Цусима,   новый
командующий вместе со своим штабом мчался  во  Владивосток.  В  салон-вагоне
адмирал мечтал, как перед Золотым Рогом на горизонте  появятся  победоносные
корабли вверенных ему морских сил. Он прикидывал в уме, сколько из  тридцати
восьми  вымпелов  2-й  эскадры  останется  в  его   распоряжении.   Бирилеву
мерещилось, как он, вступив  в  командование  2-й  эскадрой,  будет  громить
японцев на море, а это даст возможность и нашим сухопутным войскам перейти в
наступление. И сколько новых орденов прибавится к  той  обширной  коллекции,
какую он уже имел на своей груди! Может быть, в его мечтах  уже  сверкала  и
золотая сабля, какую подарит ему царь за блестящую победу. Слава о нем как о
гениальном  флотоводце  прогремит  на  весь  мир.  Но  каково  же  было  его
разочарование, когда вместо эскадры прибыли во Владивосток только три судна:
миноносцы "Грозный" и "Бравый" и  ничего  не  стоящий  в  боевом  отношении,
переделанный из бывшей яхты наместника Алексеева крейсер 2-го ранга "Алмаз".
Бирилеву пришлось срочно возвратиться на экспрессе в Петербург.
   Васильев в заключение добавил:
   - Вы все знаете, как слаба была наша эскадра в своей материальной части.
   Ответственность за это должен был нести вместе  с  другими  воротилами  и
Бирилев. Но его не отдали под суд. Мало того,  этот  морской  жук  ухитрился
пролезть в морские министры. Так могло случиться только в  условиях  русской
действительности.
   Перед самым отходом "Владимира" инженер Васильев через  вестового  вызвал
меня к себе в каюту. Когда я пришел к нему, он спешно укладывал свои вещи  в
чемодан. Я спросил:
   - В чем дело, Владимир Полиевктович? Куда вы так торопитесь?
   - Положение изменилось. Придется мне расстаться с вами. Дело в  том,  что
офицеры получают  прогонные  деньги  здесь,  в  Нагасаках.  Каждому  из  нас
предоставлено право возвращаться на родину  самостоятельно.  Многие  выбрали
себе водный маршрут - Индийским океаном. Воспользовался и я этим случаем.
   Я прямо из Японии пароходом махну через Тихий океан в Северную Америку.
   Потом пересеку  Атлантику.  Таким  образом  завершится  мой  путь  вокруг
земного шара.
   - Подвезло вам! - воскликнул я.
   Васильев, передавая мне клочок бумаги, исписанный его  твердым  почерком,
сказал:
   - Вот вам адрес моего отца. Передайте его надежным  товарищам  и  от  них
возьмите для меня адреса. Пишите. Мы не должны терять друг друга из виду.
   А теперь идите и соберите в трюме товарищей. Я  только  получу  расчет  и
сейчас же спущусь к вам.
   - Есть.
   Все было сделано, как наказал Васильев. Мы собрались на  одной  из  палуб
носового  трюма.  Из  орловской  команды  были  кочегар  Бакланов,  машинный
квартирмейстер Громов,  машинист  Цунаев,  трюмный  старшина  Осип  Федоров,
фельдфебель Мурзин, боцман Воеводин, гальванеры Штарев, Голубев, Алференко и
много других. Инженер Васильев  сообщил  нам  последние  новости  о  России,
почерпнутые им из английских газет. Потом на основании фактов начал рисовать
перед нами картину событий, происходивших на родине. Все это очень волновало
нас. Я смотрел на  него  и  удивлялся,  как  все  на  нем  было  великолепно
прилажено: и темно-синий костюм, и белый накрахмаленный воротничок с  черным
галстуком, повязанным бантиком, и начищенные до блеска желтые ботинки. Такой
же аккуратностью он отличался во всех своих мыслях и поступках.  Каждая  его
фраза была четкая и  ясная,  словно  он  читал  ее  по  книге.  Заговорив  о
Цусимском сражении, он  главным  образом  старался  вскрыть  причины  нашего
поражения. Эти причины давно были мне известны.
   Подытоженные и закрепленные в памяти, они стояли  перед  глазами,  словно
напечатанные жирным шрифтом на бумаге.
   Наша эскадра была почти в два раза слабее японского флота. Но не  в  этом
только была основная причина ее гибели. Из  русской  военно-морской  истории
можно было бы привести бесчисленные примеры того, когда технически слабые  и
малочисленные отряды русских моряков все-таки наносили поражение противнику.
Но я ограничусь лишь одним малоизвестным  случаем,  характеризующим  русских
моряков. 23 июня 1773 года в морском бою у  Балаклавы  два  русских  корабля
"Корона" и "Таганрог", вооруженные тридцатью двумя пушками, наголову разбили
турецкий флот, состоявший из двух больших кораблей по пятьсот  две  пушки  в
каждом и двух шебек с  пятьюдесятью  пушками.  Русскими  командовал  опытный
голландец - капитан 1-го ранга  Иоган  Генрих  ван  Кинсберген.  Восторгаясь
храбростью русских моряков,  он  оставил  в  своих  мемуарах  знаменательную
запись:
   "С такими молодцами я бы самого дьявола выгнал из ада".
   При Цусиме было не мало отважных  и  опытных  командиров,  но  их  ценная
инициатива никак  не  была  использована,  хуже  того  -  она  была  связана
бездарным  командованием.  И  вообще  наша  эскадра   была   совершенно   не
подготовлена к серьезному бою. И только безумное правительство могло послать
ее в такой дальний путь навстречу сильнейшему врагу.
   Организация службы у нас никуда не годилась.
   Мы не умели маневрировать и лишь кружились во время боя на  одном  месте,
как очумелые, давая возможность противнику безнаказанно нас расстреливать.
   Не говоря уже о том, что наша  эскадра  состояла  из  разнотипных  судов,
представлявших собою смесь музейных редкостей, мы  новейшие  и  быстроходные
корабли поставили  в  одну  колонну  со  старыми  тихоходными  и  тем  самым
уменьшили их скорость до девяти узлов.
   Перегруженные, наши броненосцы настолько ушли  бронированными  частями  в
воду, что перестали быть броненосцами, а неубранные с них шлюпки  и  дерево,
деревянная отделка кают и мебель служили пищей для пожаров, причинивших  нам
много бедствий.
   Взятые с собою ненужные транспорты только стесняли движение боевых судов.
   У японцев в каждой башне, в каждом каземате имелся дальномер, а у нас  их
только  было  по  два  на  корабль.  И   вся   наша   артиллерия   с   плохо
воспламеняющимися  трубками,  с  неразрывающимися  снарядами,  с   неверными
таблицами, с  негодными  башнями,  с  плохо  оборудованными  и  неосвоенными
оптическими прицелами, с необученными комендорами была совершенно  безвредна
для противника +2.
   Спайка между верхами и низами наладилась кое-как лишь перед  самым  боем,
вызванная общей опасностью, а до  этого  весь  организм  эскадры  разъедался
острой классовой ненавистью, которую точно не замечало начальство.
   Для прорыва во Владивосток ни в коем случае нельзя  было  идти  Корейским
проливом, где у японцев были расположены главные базы для морских сил.
   Эскадра, приближаясь к острову Цусима, не предпринимала никаких  разведок
и совершенно игнорировала противника, словно мы шли на парад.
   Не только командиры судов, и младшие  флагманы,  контр-адмиралы  не  были
заранее осведомлены о стратегической и тактической  обстановке  предстоящего
боя. Никто из начальников не знал, какие оперативные планы были  разработаны
командующим эскадрой Рожественским, а многие даже  сомневались,  имелись  ли
вообще у него какие-либо планы. Это  был  исключительный  случай  в  истории
морских войн +3.
   Выяснилось еще и то, что в продолжение пяти с  половиной  часов  дневного
боя,  когда  решалась  участь  сторон,  никто  из  адмиралов   эскадрой   не
командовал. Ею руководили  случайные  офицеры,  оставшиеся  неизвестными,  а
иногда и матросы. Такую нелепую  эскадру  могла  бы  разбить  любая  страна,
выставив против нее равную силу.
   Достаточно было одной из перечисленных причин, чтобы привести 2-ю эскадру
к поражению. Все же, вместе взятые, они привели ее к полному разгрому.
   Многим матросам все это стало  известно  сейчас  же  после  сражения.  Но
теперь от инженера Васильева мы узнали  о  новых  фактах.  Больше  всего  он
удивил нас сравнительной таблицей артиллерийского огня:
   - Вот какое число выстрелов делала та и другая сторона в одну минуту:
   русская  эскадра  -  сто  тридцать  четыре,  японская  эскадра  -  триста
шестьдесят. Выбрасывала металла в одну минуту русская эскадра двадцать тысяч
фунтов, японская эскадра - пятьдесят три  тысячи  фунтов.  Что  же  касается
взрывчатого вещества, каким начинялись снаряды, то разница получается  почти
невероятная. Русский двенадцатидюймовый снаряд заключал  в  себе  пятнадцать
фунтов пироксилина, японский такой же  снаряд  -  сто  пять  фунтов  шимозы.
Русская э