расположенное близ залива св. Ольги. Через несколько дней сюда же
были перевезены их вещи и продукты. Здесь моряки профили более трех  недель.
У многих сложилось впечатление, что барон Ферзен  по  каким-то  соображениям
нарочно задерживается  в  этом  селе  +4.  От  владивостокского  коменданта,
генерала Казбека, было получено телеграммой предписание -  закупать  скот  и
гнать его до ближайшей железнодорожной станции. Командир  поручил  это  дело
боцману Куликову. Тот с радостью взялся за такую выгодную для него операцию.
   От безделья не только команда, но и офицеры постепенно разлагались. Среди
них  только  один  человек  не  поддавался  распущенности  -  прапорщик   по
механической  части  Шандренко.  Он   держался   уединенно,   мало   с   кем
разговаривал, и  никто  не  подозревал,  что  этот  упрямый  украинец  ведет
дневник. Но если бы кто из офицеров заглянул в эту  маленькую  в  коричневом
переплете, сильно  потрепанную  книжечку,  то  пришел  бы  в  негодование  и
задохнулся бы от ярости, читая страшные строки +5.
   Вот что прапорщик Шандренко писал от 21 мая:
   "Удивительно то,  что  теперь  выискивают  некоторые  господа  оправдание
относительно взрыва крейсера. Дело дошло  теперь  до  того,  что  хотят  все
свалить на машину: якобы потому и во  Владивосток  не  попали.  А  ведь  это
наглая ложь. И я громко заявил протест, на что старший офицер  заметил,  что
необходимо всем  показывать  одинаково.  Но  я  с  этим  не  согласен,  буду
говорить, что было!.." От 22 мая:
   "Если, бог даст, возвратимся мы все благополучно  на  родину,  то  вранья
будет по горло. А истина опять будет неизвестна для России. Я хочу  сказать,
что тунеядцы и бездельники опять возьмут безнаказанно все выдающиеся места и
снова поведут Россию к разорению и гибели. Печально и жутко!.." От 30 мая:
   "Мы чувствуем, что командир боится идти во Владивосток, боится попасть на
батареи и выжидает здесь - авось мир будет заключен. Мне  так  противно  все
это, что если бы я мог уйти, то ушел бы как можно скорее от  этих  кровопийц
нашей родины. О, как я ненавижу их! Все до того подлы, что считают  поступок
с  крейсером  "Изумруд"  вполне  правильным  и  даже  себя  вполне  в  герои
зачисляют. Об орденах Георгия мечтают".
   Наконец 9 июня изумрудовцы двинулись в далекий путь. Шли пешком, гнали  с
собою около двухсот голов рогатого  скота.  Раньше  дикая  природа  Приморья
привлекала красотой зеленых долин и лесистых сопок. Но теперь ходьба по этим
бездорожным местам оказалась чрезвычайно изнурительной. Крутизна подъемов на
горы, быстрые речки, болотные топи часто создавали  для  путешественников  с
трудом преодолеваемые препятствия. Но идти было нужно.
   Деревни попадались редко. Ночевали под открытым небом:  Не  всегда  можно
было достать подводы для раненых и больных. Здоровые попеременно несли их на
самодельных носилках. Менялась погода, то обжигая людей  зноем,  то  поливая
дождем. Многие из команды, будучи еще на  корабле,  поизносили  свою  обувь.
Этим пришлось отмерять пространство в лаптях и босиком. Некоторые матросы не
успели второпях захватить с судна собственные вещи и оделись  в  зипуны  или
пиджаки, купленные у крестьян. В общем  вся  эта  ватага  воинов  напоминала
французов, бежавших в 1812 году из России.
   Барон Ферзен, словно стараясь забыть о  погибшем  крейсере,  разговаривал
только о скотину. С  какой-то  непомерной  жадностью  фермера  он  в  каждом
селении увеличивал ее численность. По-видимому, это успокаивало его совесть.
Недели через три стадо разрослось до пятисот голов.
   Стадо ревело, прося  корму.  Шедшие  впереди  горнисты,  по  распоряжению
начальства, играли сигнал на привал. Для этого выбирали травянистые  луга  с
речкой. Часть  людей  пасла  скотину,  а  остальные,  раскинувшись  табором,
отдыхали. И снова изумрудовцы  поднимались  в  поход.  Теперь  они  шли  без
всякого строя, разбившись на кучки и вытянувшись длинной  вереницей.  Дорога
вела через горные перекаты, обходила стремнины, спускалась вниз,  извивалась
вдоль речек, увеличивая расстояние. По сторонам  виднелись  мрачные  ущелья.
Для свежего глаза непривычны были  таежные  дебри.  От  нанятых  проводников
моряки узнавали  о  лесных  породах.  Среди  могучих  тополей,  мелколистных
кленов, коренастых и приземистых лип, остроконечных пихт и  елей  попадались
корейские кедры с тупыми, словно срезанными вершинами. По южным склонам  гор
разместились монгольский дуби черная береза.  Ближе  к  речкам,  на  влажных
лощинах, нашли  себе  приют  ольшаник  с  темно-зеленой  и  липкой  листвой,
высокоствольный тальник.  Под  крупными  кронами  деревьев  заполнили  землю
всевозможные кустарники: пахнущий  смолою  богульник,  маньчжурская  лещина,
колючий чубышник, душистый жасмин, а там, где был  доступ  солнечным  лучам,
обильно  произрастал  виноград.  В  лесных  зарослях,  окутанных   вьющимися
актинидиями и лимонником, можно было проходить только звериными тропами.
   Люди страдали от обилия комара, а еще больше  от  сибирского  гнуса.  Эта
мелкая мошкара тучами носилась в воздухе, облепляя лица, попадая  в  рот,  в
ноздри, в глаза. Скотину, помимо того, донимали слепни и овод.  Спасаясь  от
них, она бросалась в чащу леса. Матросы с  руганью  гонялись  за  животными,
обдирая одежду и тело о колючки  чубышника.  Лейтенант  Романов,  помогавший
пастухам, с горечью признавался им:
   - Никогда в жизни я не думал, что придется  мне  быть  в  роли  загонщика
скота.
   Радиотелеграфист Собешкин никак  не  мог  забыть  о  самосуде,  учиненном
своими моряками над "Изумрудом".
   - Когда я стал поджигать бикфордов шнур, так у  меня  руки  дрожали.  Мне
казалось, что вместе с начальством и я совершаю преступление.
   Кочегар Кабелецкий возмущался:
   - Надо бы нам тогда арестовать  командира,  а  крейсер  попытаться  самим
снять с камней.
   Другие ему возражали:
   - Ну и пошли бы все в тюрьму.
   Дисциплина в отряде падала. Она и не могла долго держаться. Сорок два дня
длился этот обидный поход. Как бесприютные бродяги, матросы  шли,  проклиная
свою долю, злые и отчаянные  с  дерзкими  мыслями.  Начинался  разлад  между
начальством и командой. Матросы ложились и вставали уже без переклички.
   Офицеры чувствовали перед ними страх и старались держаться около караула,
вооруженного винтовками.
   На железнодорожной станции Океанская опустели все дома. Жители, старые  и
малые, высыпали на  широкую  улицу,  обсаженную  тополями.  Еще  издали  они
увидели длинное облако пыли, пронизанное лучами предвечернего солнца.
   Казалось, что это приближается к станции какая-то грозная сила. Но вскоре
представилось небывалое зрелище. Шагая напоследок в ногу, показались моряки,
оборванные, одетые в странные наряды, до женских кацавеек включительно. Одни
были босые, другие кое-как обмотали, себе ноги  сырыми  бычьими  шкурами,  а
сверху - веревками. Из-за мозолей среди воинов немало было хромых. За ними с
тоскливым  ревом  двигалось  огромнейшее  стадо  рогатого  скота.  Известно,
насколько быки и коровы не любят длительного путешествия, а  от  надоедливых
насекомых они нервничают и раздражаются.
   При виде деревни они бегом бросаются в нее, надеясь  найти  там  отдых  и
покой.  Так  было  и  здесь.  Вступая  в  поселок  при  станции   Океанская,
многочисленный гурт ринулся врассыпную - к домам. Голоса людей  смешались  с
мычаньем скотины. Это кричали матросы, исполнявшие роль пастухов. С дубинами
или арапниками, надрываясь от ругани,  они  преграждали  путь  разбегающимся
животным и теснили их в общую массу обреченных голов.
   Местные жители, прочитав на фуражках надпись "Изумруд", посмеивались:
   - Должно быть, надоело им плавать.
   - Да, корабль на скотину променяли.
   На станции Океанская  скотина  была  сдана  генералу  Шушинускому.  Барон
Ферзен получил от него благодарность. Мучения  для  моряков  кончились.  Они
могли отдыхать, уносясь дальше уже на  поезде.  Во  Владивосток  изумрудовцы
прибыли ночью. Начальство местного гарнизона, словно в  насмешку,  встретило
их с музыкой, как настоящих героев.
   Новые впечатления  нахлынули  на  людей,  но  эти  впечатления  не  могли
заглушить того, что произошло в бухте св. Владимира. Навсегда врезались в их
память пустынные берега бухты и  гулкие  взрывы,  превратившие  "Изумруд"  в
бесформенную, дымящуюся развалину. Мертвый,  он  далеко  остался  позади  на
камнях, никому уже не нужный из его команды. Но следующие поколения моряков,
заплывая в бухту и  заглядывая  на  торчащий  из  воды  изуродованный  остов
крейсера, еще долго будут говорить о том, до какого  безумия  может  довести
паника на войне.


   7. ЛЮДИ БОЕВЫХ ТРАДИЦИЙ
   Броненосец береговой обороны "Адмирал  Ушаков"  ночью  отстал  от  отряда
Небогатова и шел самостоятельно во Владивосток. В ходовой рубке  у  штурвала
стоял широколицый рулевой, стараясь не сбиться с курса норд-ост 23ё.
   Корабль проходил мимо острова Дажелет, уцелевшая часть 2-й эскадры попала
в западню. Весть об этом  еще  не  дошла  до  "Ушакова",  и  ему  предстояла
неизбежная встреча с японцами. Но можно было заранее сказать, что его участь
не будет похожа на участь кораблей небогатовского отряда. На этом броненосце
были люди иных взглядов на военный  долг,  вдохновляемые  своим  командиром.
Сказывалось на них влияние и еще одного человека, который сам  отсутствовал,
но великое имя его было для лучших моряков олицетворением мужества  и  славы
русского оружия.
   В конце апреля выдался  ясный  день.  Спокойно  зыбились  воды  океанских
просторов с лучезарными далями. Залитый лучами тропического солнца, соблюдая
кильватерный строй, легко и плавно покачивался военный корабль.
   Низкобортный,  однотипный  с  "Сенявиным"  и  "Апраксиным",  он  особенно
выделялся двумя высокими трубами, извергавшими толстые клубы  дыма.  Завитки
дыма, поднимаясь в голубую высь, таяли и напоминали морякам  легкие  облачка
далекой родины.
   Это был броненосец береговой охраны "Адмирал Ушаков".
   По мостику тяжелой и уверенной поступью прохаживался, покуривая папиросу,
высокий и плечистый рыжеватый моряк. Его  полнокровное  лицо  с  раздвоенным
подбородком, с большими медно-красными усами было спокойно. Во всей  могучей
фигуре моряка, в его осанке и решительных движениях было что-то  властное  и
покоряющее. Среди своих людей он слыл героем моря, мужественным человеком  с
большими страстями. А глядя на него со стороны, можно было подумать, что это
прохаживается после удачной  добычи  типичный  корсар.  Эта  роль  на  сцене
подошла бы ему по внешности без всякого грима, если только  сбросить  с  его
крупного носа круглые очки, Но таким он только казался. На самом же деле это
был замечательный командир судна - капитан 1-го  ранга  Владимир  Николаевич
Миклуха-Маклай, родной брат знаменитого русского путешественника  и  первого
исследователя островов Микронезии.
   Миклуха-Маклай был незаурядным человеком, обладал  большими  знаниями  по
военно-морской тактике. Правда, исхоженных путей в новые земли он не открыл,
как его брат, но много плавал на разных кораблях и считался опытным моряком.
Его не прельщало повышение в чинах. Боевой, он стремился скорее  попасть  на
войну. Особенно ему хотелось сразиться с японцами. Он хорошо их знал, долгое
время плавая командиром на  пароходе  Добровольного  флота  "Владивосток"  у
берегов Японии.
   Впервые он  попал  на  корабль,  будучи  еще  гимназистом.  Море  увлекло
Миклуху-подростка: он поступил в Морской кадетский корпус. Там он примкнул к
передовой   молодежи    и    состоял    членом    "Китоловного    общества",
распространявшего, запрещенную литературу. Об этом узнало Третье отделение и
произвело у Миклухи обыск. С этого дня и до окончания  Морского  корпуса  он
находился под подозрением. Но и впоследствии он продолжал поддерживать связь
с лейтенантом Сухановым и другими революционерами-моряками и хранил  у  себя
на квартире нелегальную литературу.
   Миклуха всегда отличался храбростью. Служа во  время  турецкой  войны  на
пароходе, обращенном в крейсер, он однажды днем, стоя на вахте,  заметил  на
горизонте неприятельский броненосец. Не  спросив  разрешения  командира,  он
изменил курс и пошел прямо навстречу противнику. В это время вышел на палубу
командир. Он немедленно отправил Миклуху под арест, а сам  повернул  корабль
на обратный курс.
   Родом Миклуха происходил из запорожских казаков. В детстве он  был  очень
драчлив, не спускал обид мальчикам старше себя и часто  приходил  домой  сам
избитый и изодранный. Вспыльчивостью он отличался и в  старшем  возрасте.  В
приморском городе  Николаеве  у  него  произошло  столкновение  с  офицером,
оскорбившим его жену. Офицер был чином старше Миклухи. Но Миклуха  по  своей
горячности не утерпел и дал оскорбительную оплеуху,  зная  наперед,  что  за
такой поступок ему грозит военный суд. А физически он был очень силен:
   крестился двухпудовой гирей и в  шутку  не  раз,  ухватившись  за  заднее
колесо, останавливал  одноконную  повозку.  Можно  представить,  какой  удар
получил его противник! Но Миклуха  избег  военного  суда.  По  телеграфу  он
попросил свою мать,  проживавшую  в  Петербурге,  подать  задним  числом  на
"высочайшее имя" прошение об отставке. Отставка была принята, и  он  судился
как штатский человек. Миклуха отделался штрафом в двадцать пять рублей.
   В отставке Миклуха прослужил несколько лет  -  сперва  старшим  офицером,
потом командиром корабля Добровольного флота на Дальнем  Востоке.  Призвание
опять влекло его в военный флот. В 1882 году  он  вернулся  в  Петербург  и,
снова поступив на военно-морскую службу, плавал на кораблях в Черном море.
   И здесь он скоро  проявил  себя  смелым  моряком.  Был  такой  случай.  В
Севастопольской бухте стояло боевое судно особой конструкции, построенное по
проекту  адмирала  Попова.  Оно  было  круглое,   как   колесо,   и   быстро
повертывалось, что повышало боевые качества этой плавучей батареи.
   Броненосец назывался "Адмирал  Попов".  Он  имел  очень  низкие  борта  и
передвигался медленно, как черепаха. Командиры боялись  выходить  на  нем  в
море, думая, что он сразу затонет в случае шторма. Каждый из них, узнав, что
будет приказ о переводе этого странного судна из Севастополя в Николаев  для
достройки, заранее под разными предлогами списывался  с  него  на  берег.  И
только Миклуха-Маклай, когда был назначен на него командиром,  не  испугался
выполнить приказ.
   Миклуха  хорошо  знал  современный  паровой  корабль.  Будучи  в  течение
нескольких лет старшим офицером на  броненосце  "Двенадцать  апостолов",  он
пользовался там заслуженным авторитетом. Но в парусном деле  он  доходил  до
виртуозности. Ему особенно нравился шлюпочный спорт.  На  гонках  он  всегда
брал призы.  Однажды  во  время  свежего  ветра  на  броненосце  "Двенадцать
апостолов", стоявшем на якоре, между офицерами загорелся спор,  можно  ли  в
такую погоду обойти  эскадру  на  парусной  шлюпке.  Все  офицеры  пришли  к
заключению, что нельзя. Тогда Миклуха предложил им  пари.  Он  отправился  в
путь на баркасе. Почти весь экипаж броненосца с замиранием сердца и в то  же
время с каким-то восторгом следил, как Миклуха блестяще огибает эскадру  под
одними только парусами, без руля. Но больше всего поразило людей то, что  он
вел свой баркас кормою вперед. На корабль он вернулся в установленное  время
и выиграл пари.
   В обыденной жизни Миклуха был суетлив, криклив, любил ругнуться,  но  как
только наступала опасность - шторм, аврал или те  угрожающие  неожиданности,
которые так свойственны практике  морской  жизни,  -  он  каменел.  В  такие
тяжелые минуты от него никто уже не слышал ни крика, ни бессмысленной брани,
ни лишних слов. Он преображался, являя собою образец  выдержки  и  спокойной
рассудительности. По своим способностям он должен был бы командовать лучшим,
новейшим кораблем, а не маленьким броненосцем береговой обороны. Но Миклуха,
ничего не имевший общего с затхлой обстановкой царского режима, загубил свою
карьеру только тем, что посмел остаться самим собою перед лицом  начальства.
Его затирали по службе и давали ему в командование плохонькие суда, особенно
после одного случая.
   На парусном крейсере, которым командовал Миклуха, был адмиральский смотр.
   Шло учение по смене марселей, и все под руководством  командира  делалось
превосходно. На мостике, рядом с Миклухой,  стоял  адмирал.  Этому  заядлому
чиновнику мало было того, что корабль находился  в  порядке,  ему  хотелось,
чтобы командир лебезил и угодничал перед его высокой особой. На это  Миклуха
был неспособен. Он стоял в  независимой  позе,  с  удовлетворением  наблюдая
четкое выполнение его  приказаний  матросами.  Адмирал,  взглянув  на  него,
почувствовал внезапное раздражение и, не  зная,  к  чему  придраться,  грубо
буркнул:
   - Что это у вас делается на правом ноке?
   Миклуха хладнокровно, но с явной иронии ответил:
   - А вы, ваше превосходительство, взгляните, что делается на левом ноке.
   Никто и никогда так не смел разговаривать  с  адмиралом.  На  секунду  он
оторопел, а потом впал в ярость и закричал:
   - Что я слышу?! Я не в шутки с вами играю! Все вижу! Это не корабль, а...
   Адмирал ввернул неприличное выражение и закончил фразу грубой бранью.
   Миклуха сверкнул очками, глядя на него в упор:
   - Здесь не  трактир,  ваше  превосходительство,  а  военный  корабль  его
величества. И вы не ломовой извозчик.  Я  прошу  вас  выражаться  здесь,  на
мостике, как надлежит русскому адмиралу и воспитанному человеку.
   После этого Миклуха уже не мог продвигаться вперед по службе.
   С тех пор прошло много лет, но годы не изменили характер Миклухи-Маклая.
   Он остался таким же горячим и бесстрашным. Нового в нем замечалось только
то, что он стал больше нервничать. Вероятно, на него  действовала  спешность
досылки 3-й  эскадры,  ее  неподготовленность.  Иногда  он  впадал  в  такое
раздражение, что, казалось, не в силах был сдержать себя. В такие минуты  от
него не раз попадало провинившимся в чем-нибудь матросам. Случалось, что  он
ткнет в лицо матросу культяпой правой руки  (пальцы  у  него  были  оторваны
случайным выстрелом из охотничьего ружья) и тут же сконфузится, и  тем  дело
кончалось. Хотя Миклуха и делал это в запальчивости сам, но он  не  позволял
так поступать своим офицерам. Он даже преследовал тех из них, которые  плохо
относились к матросам. Миклуха пользовался большим уважением всей команды  и
офицеров, - те и другие верили в него,  как  в  лучшего  боевого  командира.
Броненосец  под  его  руководством  был  вполне  подготовлен  к  встрече   с
противником.
   Прохаживаясь под тентом по мостику, Миклуха выкуривал одну  папироску  за
другой и изредка останавливался, задумчиво глядя сквозь очки вперед. Там шли
корабли.  На  флагманском  броненосце,  где  находился  адмирал   Небогатов,
поднимались и  спускались  сигнальные  флаги.  Лучистое  тропическое  солнце
немилосердно накаляло горячим зноем верхнюю палубу.
   На мостик поднимался, медленно передвигая толстые  ноги,  старший  офицер
капитан 2-го ранга Мусатов, полнотелый блондин, среднего роста, с небольшой,
гладко расчесанной бородкой. Ходил он вразвалку, как селезень,  и  при  виде
его матросы издали подшучивали: "Баркас плывет". Приблизившись к  командиру,
Мусатов вытянулся перед ним, приложил руку к козырьку и заговорил:
   - Владимир Николаевич! Офицеры с радостью узнали, что мы скоро соединимся
с эскадрой Рожественского. Вдобавок некоторые повышены в чинах. В честь этих
событий мы решили устроить праздничный обед с  шампанским,  и  мне  поручено
просить вас сегодня в кают-компанию.
   - Благодарю вас, Александр Александрович. С удовольствием приду разделить
с вами компанию за столом. Момент вышел самый подходящий для этого.
   Кстати, нам нужно будет поговорить кой о чем.
   На  баке  группа  матросов  убирала  палубу.   От   природы   угрюм